.
Дидро встречает его, сам пребывая в праздности – стараясь спрятаться от холода и дождя в Café de la Régence, где он наблюдает за игрой в шахматы. Разговор заходит о трудностях, с которыми сталкивается Рамо. Он живет за счет богатых семейств, в дома которых попадает благодаря лести и обману – и оказывается вышвырнут всякий раз, когда позволяет себе лишнее. Выслушивая, как Рамо оправдывает свою безнравственную, эгоистичную, зависимую от других и совершенно бесполезную жизнь, Дидро испытывает отвращение, смешанное тем не менее со скрытым изумлением и даже восхищением. Возражения Дидро заведомо поверхностны, как будто извращенное самооправдание собеседника настолько его увлекает, что он не хочет мешать ему, приводя весомые контраргументы.
Так или иначе, Дидро не удается сказать о своем собеседнике ничего такого, чего бы тот уже не сказал о себе сам. Он клеймит Рамо «бездельником, обжорой, трусом, низкой душой»143, а тот с бесстыдной откровенностью записного лодыря отвечает: «Я вам это, кажется, и говорил». Он вечно увиливает, ускользает и мечтает о будущем, когда будет пить и проматывать неслыханные богатства на женщин и при этом отомстит за все унижения, через которые ему довелось пройти по вине своих покровителей-аристократов. Дидро иронизирует над Рамо, высказывая похвалы за «достойное применение», которое он «нашел бы своему богатству»: «Вы бы стали вести жизнь <…> весьма полезную для ваших соотечественников, полную славы для вас»144.
Но Рамо не улавливает иронии. Добродетели чести, серьезности и полезности, которые ставит ему в пример Дидро, для него пустой звук, скрывающийся под обманчивым покровом универсальных законов. Беззастенчиво переиначивая мудрость Соломона, он советует Дидро «пить добрые вина, обжираться утонченными яствами, жить с красивыми женщинами, спать в самых мягких постелях, а всё остальное – суета»145.
Рамо – напыщенное воплощение превосходства принципа удовольствия. Чувственные удовольствия – добрые вина, утонченные яства, красивые женщины – это лишь промежуточные пункты на пути к мягкой кровати, к блаженному устранению любых психических и физических усилий. Конечной целью удовольствия, по крайней мере с точки зрения Рамо и Фрейда, является не возбуждение, а покой.
Проблема добродетельной жизни, которую защищает Дидро, состоит в том, что она не оставляет человека в покое. Она требует самоотречения, дисциплины, внимательного отношения к своим намерениям и к тем последствиям, к которым ведут ваши мысли и действия. Это голос, который назойливо упрекает вас в безответственности и эгоизме. Вам не только неведома добродетельная жизнь, сетует Дидро, «вы <…> даже не способны это узнать». «Тем лучше, – отвечает Рамо. – Иначе я подох бы с голоду, со скуки и, может быть, от угрызений совести»146. Глупо заставлять себя вести жизнь, бедную на яства и развлечения и богатую на самопорицание, говорит Рамо; ведь в таком случае вместо того, чтобы избегать лишений, вы добровольно отказываете себе в том, чего хотите.
Диалог оставляет смешанное чувство: он прельщает и отталкивает одновременно. С точки зрения морали и логики жизненное кредо Рамо – ничего не давать и требовать всего – возмутительно. Но трудно не восхититься энтузиазмом и дерзостью, с какими он защищает повсеместно порицаемое, и не принять неопровержимую, в конце концов, логику, согласно которой тяжелая жизнь менее предпочтительна, чем легкая. Облекая мысли Рамо в столь соблазнительную форму, Дидро обращается к тому Рамо, который таится в каждом из нас, – к большому избалованному ребенку, протестующему против препятствий, которые реальность ставит на его пути, и не понимающему, почему он должен ждать, работать и быть ответственным.
Рамо нравится мне тем, что он дает слово избалованному лентяю, который стыдливо прячется внутри меня. С моей стороны было бы нечестно (учитывая, что я давно и усердно работаю в интересной для меня сфере и что работа приносит мне удовлетворение) утверждать, что я лентяй. Поэтому я говорю лишь о том, что моя на первый взгляд прочная приверженность своему делу вырвана из мощного гравитационного поля «нулевой степени работы».
«Что бы ни порождало феномен мира, – пишет Шопенгауэр, – оно должно быть способно не делать этого и, следовательно, бездействовать»147. Эта мысль часто отзывается во мне, и не столько во время работы, сколько в паузах, которыми она перемежается, в этих повседневных делах, которые в совокупности и «порождают феномен мира». Когда я убираю со стола, поднимаюсь по лестнице, намереваюсь куда-либо пойти, меня внезапно осеняет, что я могу всего этого не делать «и, следовательно, бездействовать». Мой внутренний голос, обычно имеющий сконфуженные обломовские интонации, но иногда звучащий вполне бесстыдно, под стать голосу Рамо, яростно протестует против неумолимых правил активности, ответственности и цели. Я не хочу работать, производить, участвовать, вносить свой вклад. Пусть это делают другие. Возможно, до некоторой степени это объясняет мое увлечение Гомером Симпсоном – воплощением лени, безделья, безответственности и инфантильного самоупоения, этим Рамо наших дней.
Снупи, Гарфилд, Гомер… Почему анимация изобилует образами лодырей и пофигистов? Уйма мультфильмов и комиксов, проглоченных мною в детстве, подсказывает мне ответ. Лентяи так часто появляются в анимации потому, что она сама, хотя ее создание требует больших усилий, – плод самой нерадивой части нашего воображения.
Это может показаться парадоксальным. Произведения Текса Эйвери и студии Hanna-Barbera148 полны кипучей энергии, в них бьют через край потоки шума, грубости и веселья. И как раз поэтому их просмотр приводит в блаженный ступор. Багз Банни, Даффи Дак, Том и Джерри живут в мире, откуда предусмотрительно устранены все утомительные требования реальности: законы физики, нравственность, смерть.
Морис Бланшо отмечает, что мир художественного творчества максимально приближает нас к миру, свободному от ограничений реальности: «…писатель представляется бездействующим потому, что он – господин воображаемого <…>. Дело в том, что он разрушает действие не потому, что имеет власть над нереальным, а оттого, что предоставляет в наше распоряжение всю реальность»149. Иначе говоря, в мире воображения каждый волен создавать и уничтожать что угодно; ни один вид искусства не показывает нам это столь отчетливо, как анимация.
Реальная жизнь – тяжелый труд, ведь столько помех не дают нам делать то, что мы хотим. Анимация устраняет все ограничения, обусловленные нашим телом и психикой, законами физики и общества. Она приглашает нас в мир, где мы можем свободно созидать и разрушать без каких-либо усилий, где нет и следа голода, скуки и угрызений совести, что так пугали Рамо. Кошек, уток и людей здесь можно бить, кромсать, надувать, растягивать, взрывать и поджигать, не думая о последствиях и не опасаясь одергиваний и порицания со стороны логики или совести.
Вот почему в Гомере Симпсоне празднолюбие прекрасно уживается с нездоровой гиперактивностью. Мультгерой становится космонавтом, рок-звездой, бродягой, мафиозо, не подчиняясь нудным требованиям опыта или предварительной подготовки. Гомер, реализующий досужую фантазию о том, что можно делать всё что угодно, ничего при этом не делая, служит лучшей иллюстрацией фундаментального сродства между лентяем и анимацией.
Многие сюжеты Симпсонов описывают комически алогичные пути Гомера к желанному – без тени стыда – безделью. Захотев получить право на пособие по инвалидности, он доводит себя до крайней степени ожирения, так что его жизнь оборачивается бессрочным отречением от всяких задач и целей. В одной из серий Домика ужасов на дереве150 он проглатывает межгалактическую жижу и становится гигантским прожорливым сгустком-каннибалом, живой эмблемой потребления.
Гомер – порожденная поп-культурой карикатура на «суверенного человека» Батая151, воплощающего собой новую экономику «непроизводительной траты», которая движима отказом от постулируемого принципом реальности отложенного вознаграждения в пользу мгновенного удовлетворения желания. Воля к потреблению проглатывает волю к созиданию с головой. Зловещее, почти уринальное свечение желтой кожи персонажей Симпсонов – атмосферный аналог нирваны пассивного бездействия, даруемой пивом Duff и пончиками Lard Lad152. Это аура безмятежного пригородного декаданса, неотделимая от ландшафта легко достижимых удовольствий и пустопорожней жизни.
Возможно, это объясняет, почему в Симпсонах так часто случаются экологические апокалипсисы, как правило спровоцированные Гомером. В одном из самых бескомпромиссно-нигилистических эпизодов мультсериала153 Гомер, который ненавидит выносить мусор, выставляет свою кандидатуру на должность уполномоченного санитарной службы Спрингфилда и побеждает на выборах в мэрии с лозунгом «Пусть это сделает кто-нибудь другой!» (остроумная версия вопроса «Почему я должен это делать?»). Расточительная халатность Гомера заражает других жителей города, а санитарная служба теперь не только вывозит мусор, но и удовлетворяет любую потребность в самообслуживании. В этой вдохновенной фантазии о коллективном гражданском разгильдяйстве люди в морской униформе с эполетами готовы немедленно вытереть соус с рубашки и услужливо ликвидировать коробку с просмотренными порнокассетами.
Предпринимаемые Гомером меры только умножают количество грязи, для борьбы с которой он был избран. Он растрачивает годовой бюджет за месяц, но тут же решает эту проблему, позволив соседним городам отправлять свой мусор в неиспользуемые шахты Спрингфилда, который превращается в зловонную свалку. Парки, поля для гольфа и даже здание муниципалитета, словно гейзеры, изливают потоки отходов. У горожан не остается другого выхода, кроме как переехать на новое место в нескольких километрах от старого.