Перегруженность работой, избыток внешних стимулов, постоянное общение с другими людьми, тревога, бессонница – физические и социальные условия повседневности крайне неблагоприятны для восприимчивого бездеятельного терпения, без которого невозможна ни одна форма созидания. Практическая деятельность и ментальная активность служат идее инертного единообразия, не допускающей спонтанности и неожиданности. Просто быть – вот что нужно делать, чтобы справиться с безостановочным действием и побороть гравитацию, тянущую нас вниз.
На первом коротком сеансе Грейс сидела на краешке стула, выпрямив спину, будто готовая вскочить и убежать в любой момент. Но с безупречной осанкой контрастировал опущенный взгляд, который, казалось, медленно утопал в зыбучих песках.
Где-то глубоко под недвижной поверхностью депрессии Грейс я уловил легкое бурление. Когда она вскользь упомянула о своей музыкальной одаренности, впервые проявившейся еще в детстве, в ее глазах и уголках губ заиграла улыбка, робкий проблеск света, прорвавшийся сквозь мрачную тучу болезни. Ей было двадцать четыре, и ее жизнь сводилась к унылому продолжению повседневного существования, в котором не было места ни искусству, ни сексу, ни дружбе, ни размышлениям.
Как такое могло произойти? У Грейс было трудное детство, оставившее по себе среди прочего тяжелейшее воспоминание о гибели младшей сестры. Трагедия случилась во время одного из авианалетов, которым подверглась ее родина. Впрочем, в юности Грейс нашла способ до какой-то степени преодолеть отчаяние и скорбь, царившие дома, а также враждебность, с которой к ней порой относились в школе. В своей комнате она танцевала и танцевала перед зеркалом, подражая – не без таланта – самой изощренной хореографии. Но опасность сломаться под тяжестью неиссякаемой тревоги никуда не исчезала.
Музыка – вокал, игра на ударных, а затем и создание собственных произведений – стала для нее спасением, позволявшим не забывать о прошлом, но и не быть раздавленной грузом воспоминаний о кровопролитной войне, от которой ей в шестилетнем возрасте удалось ускользнуть вместе с родителями. Грейс поступила в музыкальный колледж и там с головой ушла в водоворот страстей, разжигаемых творческими и человеческими контактами, полными соперничества и непостоянства. Она писала разреженные композиции длительностью от считаных секунд до нескольких часов – коллажи из протяжных звучаний на одной высокой ноте, классически выстроенных фрагментов, семплов и беззвучных пауз. То были жестокие и бессловесные свидетельства жути, от которой она чудом спаслась.
В последний год обучения Грейс стала лучшей в группе; она блестяще окончила колледж, горя́ желанием сочинять и исполнять музыку. Но каждую ночь возвращались кошмары, в которых ее преследовал властным кровавым укором образ младшей сестры с изуродованным лицом.
Спустя несколько месяцев после выпуска Грейс продирижировала своей новой пьесой для голоса, струнных и духовых инструментов. Она называлась Небо и отражала светлые мечты о том, чтобы мысленно воспарить над кровью и страхом, отравившими детство. Слушатели и критики приняли премьеру на ура. Грейс ждали престижные контракты и перспективы.
С того вечера минули четыре года. Грейс сидела у меня на приеме: за всё это время она не написала и не сыграла ни единой ноты. Аплодисменты, которыми было встречено Небо, стали невыносимым испытанием для ее нервов: из-за стресса она несколько дней после этого почти не могла двигаться и с кем-либо разговаривать.
Теперь, размышляя над этой историей, я не могу не вспомнить Икара – этот романтический образ дерзкого творца. Не вняв настойчивым предостережениям отца, он безоглядно устремляется к солнцу. Но в мифе не одно солнце, а два, как пишет Батай: «…одно светит, пока Икар несется вверх, а другое растапливает воск, когда Икар подлетает слишком близко, и становится причиной его оглушительного падения»204.
Грейс стремилась к трансцендентному солнцу эстетического и духовного просветления, но солнце повседневности опалило ее своим жаром и низвергло в бездонное море. В отличие от Икара, она сумела выплыть на поверхность и выжила, чтобы посвятить себя размеренному, почти безжизненному существованию, которому не видела альтернатив. Она отбросила амбиции, вдохновение и эротические желания – всё то, что определяло ее прежнюю жизнь. Она работала в баре, иногда давала частные уроки, читала газеты.
Теперь Грейс ненавидела музыку, как свою, так и чужую. Она могла немного помечтать о том, как прижимается к гипотетическому партнеру, но мысль о настоящем свидании приводила ее в немой ступор. Любой внутренний подъем тут же пресекался.
Внутренняя жизнь обернулась бесконечным источником травматической тревоги: она заставляла Грейс рыдать, впадать в ступор, учащенно дышать, толкала ее к безумию. Сонная, тихая, пусть однообразная, но защищенная от внешних раздражителей жизнь казалась ей лучшим выходом. Возможно, так бы оно и было, если бы она могла забыть сама себя. Однако мечты, тревоги, нереализованные желания никуда не делись – наоборот, они терзали ее всё сильнее. Поэтому она и пришла ко мне: жить на полную катушку было для нее невозможно, но и жить вполсилы тоже. Она разрывалась между лихорадочным, изнуряющим воображением и нейтральной, безликой реальностью.
Винникотт описывает в своей книге Игра и реальность пациентку, которая настолько – еще с детства – привыкла отдавать всю свою творческую и эмоциональную энергию фантазиям, что она «по-настоящему существовала лишь тогда, когда вообще ничего не делала»205. Эта женщина, пишет Винникотт, стремилась забить свою повседневность «пустыми занятиями» вроде «частого курения, различных надоедающих и навязчивых игр». Однако всё это лишь «заполняло пустоту, которая и была <…> состоянием ничегонеделания, в то время как пациентка могла делать что угодно»206.
Впервые прочитав это, я почувствовал свое сильнейшее внутреннее родство с этой женщиной; не исключено, что оно же пролило для меня свет на отрешенную инертность Грейс. «Ничего не делать, делая, что угодно» – эти слова как нельзя точнее описывают особую, бездеятельную занятость мечтателя. Грезы становятся материалом для творчества лишь в том случае, если мечтатель находит способ перенести их из глубин своего воображения в реальное пространство, приспособленное для их восприятия, будь то лист бумаги, холст, научная лаборатория или спортплощадка.
Винникотт описывает, как пациентка боялась, что факты, которая она рассказывает о себе в ходе сеансов, станут поводом для ее отправки в психиатрическую клинику, «где она проведет всю оставшуюся жизнь, лежа на койке, в бездействии, неподвижно, не владея собой»207, завоевывая «потрясающие вершины», но оставляя любые достижения навечно запертыми в своем сознании. Проблема заключалась в том, что женщина не хотела перенести мечты из своего воображения во внешний мир. А это, в свою очередь, было обусловлено ее страхом перед возможным разочарованием. Творческая деятельность часто связана со стрессом и болью, поскольку то, что вы создаете, почти всегда уступает «потрясающим вершинам», которые рисует фантазия.
Но отказ от творчества не излечит от разочарования. По мысли Винникотта, обеднение реальности в подобных случаях пропорционально ослепительности мечты. Так и было у Грейс. Она занималась музыкой в тиши своего сознания, но запись нот на бумаге, исполнение пьес на публике, демонстрация своего искусства другим, его превращение в предмет обсуждения, критики, восхищения и зависти со стороны конкурентов… – всё это пугало ее невыносимыми переживаниями. Она старательно отделяла фантастический мир творческой самореализации и признания от обиженного и бесцветного выживания в реальности.
Почти десять лет, каждый будний день мы вместе с нею боролись за то, чтобы эти две жизни вновь соединились, чтобы воображаемый мир Грейс приспособился к реалиям повседневной жизни. Прежде всего нужно было ослабить защитный барьер, который она возвела вокруг своих мечтаний, включавших в себя сценарии холодного сексуального манипулирования и насилия, где мне всё чаще отводилась роль то жертвы, то агрессора.
В ходе анализа мы выяснили, что вычурные сексуальные фантазии были лишь экраном для другой, еще более зловещей проекции – ландшафта тотальной заброшенности, бесконечного пустого пространства, в котором Грейс ощущала себя одинокой крохотной точкой. Ширма жестоких оргий отодвинулась, уступив место картине пугающего небытия, мира, хранящего полное безразличие по отношению как к телу Грейс, так и к ее душе.
Теперь Грейс смогла свободно делиться во время сеансов своими переменчивыми страхами, вызванными избытком воображения и пустотой действительности. Это было для нее нечто совершенно новое, ведь она выросла в семье, где отец всегда смеялся над ее уязвимостью, а мать, сама пережившая трагедию, не нашла в себе способности прислушаться к проблемам дочери и поддержать ее. Потеря младшего ребенка не позволила родителям сохранить внутренние силы для сопереживания Грейс и участия в ее жизни. Ей, перенесшей то же горе, неоткуда было ждать понимания и утешения. Этот процесс начался только в моем кабинете.
Безумие и анархия не исчезли из бессознательного Грейс. Но они облеклись в слова, формы и звуки, превратившись из враждебной внутренней силы, которая внушает лишь ужас и потому подлежит полной блокировке, в творческий ресурс. Бессознательное никогда не стало бы надежным союзником Грейс, но теперь оно хотя бы не было ее врагом. Из беспомощной жертвы своей психики Грейс преобразилась – с моей помощью – в ее заинтересованного собеседника.
Этот путь не был легким. Регулярно сталкиваясь с самыми страшными и ненавистными образами, порожденными своей внутренней жизнью, Грейс страдала и злилась (нередко на меня). Когда она была ребенком, отец издевался над ней, намеренно запутывая плохо сформулированными вопросами, но требуя незамедлительных ответов. Позже, уже подростком, Грейс часто приходилось выслушивать критику со стороны матери, которая отчитывала ее за бездеятельность, пассивность и настаивала на необходимости что-то