делать. Прошло немало времени, прежде чем она поняла, что я могу слушать и разговаривать иначе, чем ее родители.
Грейс испытывала невероятные трудности, привыкая к тому, что беседа с психоаналитиком не требует от нее ни мгновенных ответов, ни каких-либо действий. Иногда она начинала пересказывать сплетни с работы, описывать свой рацион или посвящать меня в интриги между ее соседями. Внутренние страхи Грейс сохраняли некоторую силу, но они перестали ее подавлять и не препятствовали проявлению любопытства к самой себе.
Пока мы с Грейс всё глубже погружались в пучины ее бессознательного, за стенами моего кабинета шел параллельный процесс. Дело сдвинулось с мертвой точки, когда однажды, возвращаясь домой в автобусе, она набросала на оборотной стороне конверта от счета за газ несколько тактов. Подобные записи постепенно накапливались, и Грейс с замиранием сердца переносила их в запароленный файл на своем компьютере. Спустя пять лет после начала курса психоанализа эти черновые заметки превратились в портфолио, приложенное к заявке в магистратуру по музыкальной композиции.
Впереди было множество волнений, вызванных, впрочем, уже не закрытостью запуганной психики, а полнотой реальной жизни. Психоаналитический ответ на проблему Грейс, оказавшейся в тупике бездеятельности, состоял не в том, чтобы побудить пациентку к действию. Требовалось лишь ослабить запрет на деятельность и создать такие условия, при которых Грейс смогла бы вернуться в мир. В тот мир, где она жила раньше, и вместе с тем в другой, ведь этот новый мир позволял ужиться двум ее Я («творческому» и «повседневному»), не препятствуя контактам между ними.
В конце нашего последнего сеанса Грейс протянула мне пакет. Когда она вышла из кабинета, я, глубоко вздохнув, открыл его: внутри оказалась записка с благодарностью и компакт-диск, на котором черным маркером было написано: «МЕЖДУ НЕБОМ И МОРЕМ».
«Мой дом зовется – Возможность»: Эмили Дикинсон
Одиннадцатого марта 1884 года семидесятиоднолетний Отис Филлипс Лорд, отставной судья Верховного суда штата Массачусетс, видный местный политик, перенес инсульт, от которого через два дня скончался.
Семью годами ранее, вскоре после смерти жены, Лорд признался в любви незамужней дочери своего давнего друга и коллеги Эдварда Дикинсона, жившей в Амхерсте. Он и представить себе не мог, что в следующем столетии эту сорокасемилетнюю затворницу признáют если не величайшим, то, во всяком случае, выдающимся американским поэтом.
Переписка Лорда и Эмили Элизабет Дикинсон (1830–1886) – единственное достоверное свидетельство того, что в жизни поэтессы было страстное увлечение и желание создать семью. Лорд до самой своей смерти продолжал звать ее замуж. Если Дикинсон и отказывала ему, то не по причине равнодушия: сердечная привязанность поэтессы находит подтверждение в кратком замечании Томаса Уэнтворта Хиггинсона, ее литературного наставника, об одной подробности похорон Эмили: «…сестра Винни вложила [ей] в руки два гелиотропа „для судьи Лорда“»208.
Письма Дикинсон к Лорду полны нескрываемой страсти. В 1878 году Эмили пишет ему: «…довольно масок»209, – подразумевая те отговорки и уклончивость, к которым она прибегала в своих прежних отношениях с мужчинами. «Признаюсь, я люблю его, – читаем в том же письме, – и радуюсь, что я люблю его. Я благодарю создателя Неба и Земли за то, что он позволил мне любить его – восторг переполняет меня»210.
Ее чувства настолько сильны, что возникает вопрос: почему они продолжали жить врозь? Почему Эмили отклоняла предложения Лорда соединить не только души, но и тела? На этот вопрос она дает частичный ответ в письме, отправленном Лорду в том же году: «Разве Вы не знаете, что Вы счастливы оттого, что я отказываюсь без объяснений, – разве Вы не знаете, что „Нет“ – самое безумное слово, которое мы подарили языку? <…> Вы просите у меня божественную Кроху, а это обрекло бы Хлеб»211. Два года спустя она писала: «Странно, что я так тоскую по Вам ночью, хотя я никогда не была с Вами»212.
Пылкий поклонник и строптивая барышня: их переписка выглядела бы банальной карикатурой на общепринятые формы отношений между полами, если бы не совершенно неожиданная, обескураживающая эротизация отказа. «Нет» служит здесь выражением скорее сексуального неистовства, нежели целомудрия. Ложе Эмили лишь сильнее пылает страстью оттого, что Лорд к нему не приближается. Постоянная разлука, запрет и лишение защищают «Хлеб» страсти от посягательств «божественной Крохи» соития, которая грозит его «обречь».
Через четыре года, в 1882-м, Дикинсон похоронила мать, после чего с благодарностью приняла приглашение своего поклонника приехать к нему в Сейлем в качестве законной супруги. Когда она несколько прибавила в весе, Лорд наградил ее насмешливо-ласкательным прозвищем Джамбо213, на что она возразила: «Эмили „Джамбо“! Приятное имя, но я знаю еще более приятное – Эмили Джамбо Лорд. Вы согласны?»214. В течение многих лет их браку препятствовали внешние обстоятельства. Со стороны Лорда – непримиримая враждебность племянницы, которой, согласно завещанию, должно было перейти всё его состояние; со стороны Эмили – обязанность заботиться о больной матери. Впрочем, ее смерть не приблизила Эмили к Сейлему. Оставаясь в Амхерсте, она отклоняла предложения Лорда до тех пор, пока через год с небольшим его инсульт не положил конец их отношениям.
Письма Дикинсон свидетельствуют о том, насколько бурной была ее внутренняя жизнь. Послания к друзьям, наставникам и анонимным и/или воображаемым любовникам, сочетающие в себе ноты бесстрашия, уязвимости и застенчивости, запечатлели множество мимолетных эротических увлечений и нежных чувств.
Но есть в переписке одна загадка, которую исследователи никак не могут рассеять. «Сердечные дела Эмили Дикинсон оставляют нас в глубокой озадаченности»215, – констатирует Ричард Бенсон Сьюолл, самый авторитетный биограф поэтессы. Три письма (они датируются приблизительно 1858–1862 годами), адресованные некоему Мастеру и подписанные псевдонимом Маргаритка216, дышат страстью, одновременно жизнеутверждающей, болезненно-хрупкой и умоляющей. Литературные критики пролили немало чернил в спорах о том, кому адресованы эти послания. Увы, мы ничего не знаем о том, были ли высказанные в них чувства взаимны, отправила ли их Эмили адресату, и вообще, существовал ли он в действительности. Иначе говоря, неизвестно, что представляют собой эти письма: настоящее признание в любви, плод литературного вымысла или странную смесь того и другого.
Дикинсон явно предпочитала плотской любви страсть, выраженную словами. И всё же нельзя видеть в ее письмах и тем более в ее поэтическом творчестве всего лишь холодные упражнения в стиле, и невозможно остаться равнодушным к неистовой, мучительной, а подчас и жестокой эротике, которая их пронизывает.
Дикинсон чаще всего представляют нелюдимой старой девой из Новой Англии, которая ежедневно усаживалась за скромный письменный стол и скрипела пером, изливая на бумагу свои неутоленные страсти и разочарования, как будто поэзия – утешительный приз для женщин, не сумевших добиться более весомого вознаграждения. Однако в истории с Лордом, так ничем и не закончившейся, Эмили предпочла отказаться от счастливого финала даже тогда, когда он был от нее всего в двух шагах. Логично предположить, что за ее бескомпромиссным добровольным самозаточением стояло не жалкое романтическое разочарование, а сознательный выбор радикальной личной и литературной независимости и свободы воображения.
Подобный отказ вновь напоминает нам об упомянутой в первой главе парадоксальной страсти к устранению страсти. Именно такая страсть, это «желание нежелания» (как говорит Пьерá Оланье), объясняет загадочный намек Дикинсон, записавшей как-то, что «„Нет“ – самое безумное слово, которое мы подарили языку».
Все биографы Дикинсон описывали ее жизнь как монотонную и однообразную. «Трудно найти столь же значимого американского автора, в чьей жизни происходило бы так мало ярких событий»217, – замечает Синтия Гриффин Уолфф. «Многие великие поэты видели в незаметности одно из условий обретения истины, – пишет Линделл Гордон. – <…> Никто не стремился к незаметности так, как Дикинсон»218.
Стремление оставаться в тени прослеживается и в произведениях поэтессы. В стихотворении 1862 года, своего рода литературном автопортрете (№ 486219), лирическое Я героини представлено сквозь призму непритязательного пространства, которое она занимает как в своем доме, так и в сознании окружающих: «Я дома незаметней всех – / Вполне удобно мне <…> // Пока не спрошена, молчок, / А спросят – тих ответ <…>».
Это стихотворение, своего рода лирический автопортрет, завершается на патетической ноте в духе скорее Диккенса, чем Дикинсон: «Как незаметно голос мой / Однажды б в доме стих!» Однако тоскливое чувство вины, охватывающее героиню даже из-за того незначительного места, которое она занимает, выражено в декларативной форме. Автор, как это ни странно, на самоумалении настаивает.
Исчезновение, изоляция, радикальное одиночество… Чем самозабвеннее Дикинсон погружалась в это состояние, тем сильнее она дистанцировалась от традиционных женских добродетелей: приверженности идеалам брака и материнства, служения своей общине, на худой конец, неамбициозной известности в сфере сочинительства сентиментальных романов и стихов, которые женщинам тогда дозволялось читать и писать.