Своим образом жизни Дикинсон бросала вызов общепринятым нормам – негласным правилам, которые представляются нам неоспоримыми лишь оттого, что мы не знаем, чем их заменить. Полезнее следовать этим устоям и жить в реальном мире, чем мечтать о нем, сидя в своей комнате; настоящая любовь к другому человеку лучше, чем одинокие фантазии о второй половинке. Кажется, подобные аксиомы неопровержимы, но так ли это на самом деле? Действительно ли жизнь в грезах, когда вымысел формирует окружающую человека действительность, является формой патологии? Винникотт дает утвердительный ответ на этот вопрос и подкрепляет свое суждение описанием случая пациентки, сбежавшей от напастей и тревог повседневности в мир томных фантазий. Пустую мечтательность, которой она предавалась в апатичном состоянии диссоциативного расстройства, он характеризует как «существенное состояние ничегонеделания», «в то время как пациентка могла делать что угодно».
Дикинсон предпочла весь необъятный мир бескрайним просторам своего сознания и комнаты. «Обширнее, чем Небо, Мозг», – читаем в одном из самых известных ее стихотворений (№ 632). Марта, племянница поэтессы, выросшая в соседнем доме, описывала, как Эмили, находясь у себя в спальне, делала вид, будто закрывает дверь невидимым ключом, и говорила: «Только повернуть – и свобода, Мэтти!»220 В глазах окружающих Дикинсон «ничего не делала», но сама она считала, что «делает что угодно», бесстрашно воображая себе различные бурные чувства – любовный экстаз, сердечную боль, безумие, горечь смерти – и исследуя их.
И всё же ослепительные поэтические озарения не влияли на ее образ жизни и сюжеты стихов, в которых она говорила об отречении от внешнего мира ради царства одиноких грез. Отречение – главное условие существования поэзии и ее творца – служило Эмили художественной темой, одновременно утверждая ее в роли поэта.
Некоторые специалисты считают, что самоизоляция (то, что Джон Стайнер назвал «психическим убежищем») всегда имеет патологический характер. Британский психоаналитик Грегорио Коон оспаривает эту точку зрения. По его мнению, самоизоляция приобретает черты патологии, лишь когда принимает «насыщенно ригидную» форму, то есть сопровождается отказом от всех созидательных импульсов221.
Винникотт признает, что способность к творческой активности зависит от контакта с «неподвижной, безмолвной точкой», расположенной в сердце психики222. Ничто не подтверждает верность этой догадки лучше, чем пример Дикинсон. Перефразировав Сартра, можно сказать, что Эмили Дикинсон, вероятно, была неисправимой мечтательницей, но не каждый неисправимый мечтатель – Эмили Дикинсон. Это со всей очевидностью подтверждают 1775 стихотворений, которые она подарила миру. Кто из поклонников ее поэзии согласится с тем, что она «ничего не делала»?
Самоизоляция в спальне – повторяющийся мотив этой книги. Для Трейси Эмин она означала нисхождение в апокалиптические глубины индивидуальной депрессии; для юных хикикомори – уклонение от работы, общества и давления, оказываемого им на личность; для Ксавье де Местра – неожиданное обретение бесконечной свободы благодаря жестким внешним ограничениям. Выбирая уединение, мы отказываемся соблюдать ограничения, которые накладывает на нас какое-либо дело или общественный институт, будь то брак, профессия или государство. Ведь обычно мы живем в одном месте и не можем жить в другом; занимаемся чем-то одним и потому не можем заниматься другим; женимся на ком-то и тем самым не только отвергаем других потенциальных партнеров, но и лишаем себя прежней свободы. Для Дикинсон переезд в Сейлем означал одновременно расширение ее места в мире и ограничение творческих возможностей. В XIX веке ни одна невеста, даже если ее жених был чутким и неприхотливым, не могла рассчитывать на сохранение суверенной свободы в своей комнате, запирающейся изнутри.
Поэтому Дикинсон придумывала всякого рода отговорки и откладывала свадьбу с Лордом, претворяя целомудренную воздержанность в эротический экстатизм, пока смерть разочарованного ухажера не разрешила ее дилемму. Судя по всему, Лорд мало что знал о поэтическом творчестве возлюбленной. Неведение защитило его самолюбие от удара, который могли нанести ему строки, написанные Дикинсон в 1862 году, за шестнадцать лет до того, как они признались друг другу в любви:
Мой дом зовется – Возможность —
Потому что Проза бедна.
У него Дверь величавей —
Воздушней – взлет Окна.
Комнаты в нем – кедры —
Неприступные для глаз —
Его величавая Крыша – кругом —
На фронтоны холмов оперлась.
Уничижительным словом «Проза» Дикинсон обозначает повседневную жизнь, противопоставляя ей не «Поэзию», а ее метафорический синоним – «Возможность». Сочинять стихи – значит наполнять дом возможностями, прорубать в его стенах широкие и манящие прекрасными видами окна. Столь же важны в доме Дикинсон наглухо закрытые от посторонних комнаты, а также «Крыша», то есть само небо. Гости здесь – не друзья и не ухажеры, отвлекающие поэтессу от ее призвания, а музы-вдохновительницы, помогающие ей воссоздать образ рая в стихах.
С годами Дикинсон становилась всё более замкнутой; у нее развилась сильная аллергия на реальных посетителей, даже самых любимых. Рада она была лишь гостям воображаемым. Вступив в переписку с газетным издателем и писателем Сэмюэлом Боулзом (некоторые комментаторы считают его предметом неразделенной любви Дикинсон), она просила его приехать в Амхерст – но только затем, чтобы самой остаться в спальне или уйти из дома, когда Боулз нанес визит. «Вероятно, Вы подумали, что я не интересуюсь Вами <…>, – писала она ему в 1861 году. – Я Вами интересуюсь, г-н Боулз <…>, но кое-что меня беспокоит – я знаю, что Вы нуждаетесь в свете – и воздухе – и поэтому я не вышла»224.
В следующем году Боулз на семь месяцев уезжал лечиться в Европу, после чего снова посетил дом Дикинсон. Эмили, и на этот раз оставшаяся у себя, отправила ему записку, которая начиналась словами: «Дорогой друг, / я не могу видеть Вас…»225 Подобные ситуации повторялись еще несколько раз. Когда Боулз приехал к Дикинсон в 1877 году и вновь услышал, что она не может его видеть, он, как рассказывают очевидцы, воскликнул: «Эмили! Негодяйка! Хватит глупостей! Я проделал путь от Спрингфилда, чтобы увидеть вас. Спускайтесь сейчас же!»226 Томас Джонсон, редактор поздних произведений Дикинсон и ее биограф, пишет: «Она будто бы подчинилась и никогда не была так остроумна, как в тот день»227. Как и в случае с Лордом, причиной, по которой она избегала личных контактов с Боулзом, являлось именно желание этих контактов, а не наоборот.
Мэйбл Лумис Тодд, любовница Остина, брата Эмили (этот адюльтер в конце концов привел к расколу в семье), и, позднее, главная редакторка посмертных изданий стихов и писем Дикинсон, так описала в своем дневнике за 1882 год знакомство с поэтессой, поначалу немало ее смутившее: «Она всегда одевается в белое, а волосы укладывает по моде пятнадцатилетней давности, той поры, когда она ушла в уединение. Она пожелала, чтобы я пришла и спела для нее, но [в последний момент. – Пер.] не захотела меня видеть. Она часто присылает мне цветы и стихотворения – в этом смысле у нас очень милые дружеские отношения»228.
Несмотря на регулярные и продолжительные свидания Мэйбл с Остином в гостиной, этажом ниже спальни Дикинсон, две женщины ни разу не встретились лицом к лицу. Тодд иногда мельком видела, как затворница уходит к себе в комнату, и слышала шум ее шагов, но они никогда не разговаривали друг с другом. Атмосфера театральных условностей, описанная в цитированной выше дневниковой записи, говорит сама за себя. Дикинсон поддерживала заочные контакты с Тодд при помощи символических жестов внимания, но упорно избегала личных встреч. Она в очередной раз выстроила систему отношений, не требовавшую физического присутствия: Тодд, так же как и Боулзу с Лордом, доставались лишь невесомые слова.
Впрочем, с Лордом она всё же виделась. Судья, знавший Эмили с детства, часто навещал ее после того, как овдовел. Из свидетельства ее обеспокоенной невестки Сьюзен мы узнаём, что это странное, отложенное на неопределенный срок и в итоге несостоявшееся «замужество» сопровождалось множеством чувственных объятий в гостиной на первом этаже.
Задолго до того, как Лорд сделал Дикинсон предложение, она намекнула возлюбленному, насколько дорогá ей райская свобода комнатного уединения. Горькая ирония в том, что Лорда, по всей видимости, привлекала как раз замкнутость Эмили. В подтверждение этого Сьюолл приводит надгробную речь, произнесенную Лордом в 1871 году на похоронах «всеми почитаемого служителя права»229 Асаэля Хантингтона, прокурора округа Эссекс.
Показательно, какую добродетель покойного оратор избрал главной, воздав ей дань глубокого признания. Он назвал Хантингтона «человеком более чем обычной инертности» и имел в виду не столько бездеятельную апатию, сколько «спокойную уравновешенность – нежелание навязывать свои мнения другим – кажущееся невнимание…»230
Если такие качества Лорд считал достойными наибольшего уважения, нетрудно понять, чем его пленила Дикинсон. В своей речи он называет скрытность благородным свойством духа. Мы склонны сетовать на то, что собеседник витает в облаках во время разговор