а, и чувствуем дискомфорт, когда человек утаивает свои мысли и чувства. «Более чем обычная инертность» является для нас признаком отстраненности, а то и надменного презрения к реальности.
Примерно через сорок лет после панегирика, произнесенного Лордом, Фрейд на удивление схожим образом описал практику психоаналитического слушания. По его словам, для того чтобы уловить сигналы чужого бессознательного, аналитик входит в состояние «равномерно парящего внимания» (сравните это с «кажущимся невниманием» Лорда), «беспристрастного и непредубежденного»231, причем его слух должен оставаться свободным от любых «ожиданий или наклонностей»232. И для Фрейда, и для Лорда состояние отвлеченности – непременное условие обретения человеком глубокой внутренней чувствительности и восприимчивости. С этой точки зрения, психоаналитик – тоже «человек более чем необычной инертности». И поэт. Уединившись в тиши своей комнаты, предавшись «ничегонеделанию», поэтесса способна достичь бесконечно большего, чем доступно замужней женщине.
На жизнь и творчество Дикинсон оказали существенное влияние ограничения: географические, физические и эмоциональные. Если не считать десяти месяцев 1847 года, проведенных в женской семинарии Маунт-Холиок, в шестнадцати километрах к югу от Амхерста, и нескольких продолжительных поездок в Бостон, совершенных в 1864 году для лечения какой-то болезни, она прожила всю жизнь в усадебном доме, где сегодня располагается ее музей. Уже с середины 1860-х Дикинсон оставляла свою обитель лишь в случаях крайней необходимости и не выходила из комнаты, даже когда в доме бывали гости.
В ближний круг ее общения входили только мать (в девичестве носившая фамилию Норкросс), сестра Лавиния и брат Остин, который поселился в доме по соседству после того, как в 1856 году женился на Сьюзен, близкой подруге Эмили, со временем ставшей (несмотря на периоды охлаждения) «тайной соучастницей» ее поэтического творчества. Своего отца Эдварда, юриста и видного политика из партии вигов, Эмили в детстве не видела месяцами. Он уезжал сначала в Бостон, где выступал как член палаты представителей и Сената штата Массачусетс, а затем в Вашингтон, чтобы принимать участие в заседаниях Конгресса.
Норкроссы жили в тридцати двух километрах от Амхерста, в Монсоне, но хотя семьи и общались между собой, в доме Эмили сильнее ощущалось влияние Дикинсонов. В детстве она постоянно общалась с родственниками отца, прежде всего с дедом, Сэмюэлом Фаулером Дикинсоном. Отпрыск уважаемого семейства, он был воспитан в традициях тринитарианского консерватизма, который отразил в своих пуританских проповедях Джонатан Эдвардс233. Амхерст был тогда бастионом консервативного христианского движения, противостоявшего унитарианскому либерализму, который захлестнул Новую Англию. Приверженность Сэмюэла тринитарианству только возросла после того, как он тяжело заболел и с трудом оправился.
Свой религиозный пыл Сэмюэл Дикинсон вложил в передовой образовательный проект. Основав в 1814 году Академию Амхерста (три десятилетия спустя там обучались Эмили, ее сестра и брат), он задумался о создании тринитарианского колледжа, где смогли бы получать элитное образование представители нового поколения христианских миссионеров. Поначалу проект вызвал всеобщий энтузиазм, однако позже Сэмюэл стал испытывать серьезные трудности со сбором средств. Открытию колледжа противились как бостонские унитарианцы, так и владельцы других тринитарианских учебных заведений. Одержимый своим проектом, Сэмюэл забросил юридическую практику и направил все свои средства на развитие колледжа. В итоге он подорвал профессиональную репутацию, разорился и лишился семейного дома.
Эдварду, старшему сыну Сэмюэла, пришлось из-за всего этого рано принять на себя взрослую ответственность. Еще в юности на его плечи легла задача восстановить честь семьи, поэтому ему постоянно приходилось прерывать учебу в колледже ради работы – чтобы помочь родственникам деньгами. Со временем он открыл успешную юридическую практику, занялся политикой, поставил на ноги Амхерстский колледж и выкупил утраченный отцом дом.
Казалось бы, типичная история сына, искупающего грехи отца. Но бремя, которое нес Эдвард с ранних лет, наложило на его характер неизгладимый отпечаток. Если Сэмюэл обладал харизмой визионера, то его сын под грузом забот быстро сделался крайне сдержанным человеком, едва ли способным к полноте чувств. «Ничто в жизни Эдварда, – пишет Уолфф, – не напоминало о той эмоциональной и духовной насыщенности, что была свойственна образу мысли Сэмюэла Фаулера Дикинсона»234.
И всё же недостаток душевной чуткости Эдварда нигде не сказался так сильно, как в его сухих ухаживаниях за Эмили Норкросс. Об этом позволяет судить их переписка: долгие периоды молчания Эмили-старшей, ее уклончивость, ее отказы выполнить просьбы Эдварда вызывают у него недоумение и разочарование. В тоне его писем чувствуется плохо скрываемое раздражение; нигде он не выдает заботливого внимания или, тем более, пламенного чувства к будущей невесте. Бурный поток разумных доводов с его стороны лишь дополнительно подавляет ее уязвленную пассивность. Такой неоднородный эмоциональный актив достался в наследство их детям. В усадебном доме семейства Дикинсон жил призрак воодушевляющего религиозного чувства, который под влиянием Эдварда обернулся шелухой бездуховных условностей.
Свой вклад в напряженную атмосферу вносила и мать Дикинсон. В письме от 1874 года, адресованном Хиггинсону, Эмили-младшая писала: «Ребенком я приводила весь дом в трепет, когда со мной что-нибудь приключалось. / Дом был мне плохой Матерью, но я всё-таки любила его»235. Хиггинсон вспоминал, как она признавалась: «У меня никогда не было матери. Я думаю, мать – это та, к кому вы спешите, когда вас что-то мучит»236.
Из этих слов следует, что Эмили-старшая одновременно присутствовала и отсутствовала в жизни дочери: она находилась рядом физически, но ей не хватало эмпатии, чтобы показать свою любовь. Эмоциональная холодность, с которой столкнулось «измученное» детское Я Эмили-младшей, сделала мать в памяти взрослого Я Дикинсон пустым местом – несуществованием, облеченным в телесную форму.
Внутреннее переживание, вызванное отстраненностью матери, описал в своей фундаментальной работе Мертвая мать (1983) французский психоаналитик Андре Грин. Если следовать его мысли, у ребенка, который вырос рядом с матерью, погруженной в траур или состояние депрессии, формируется неизгладимый образ «атоничной, почти безжизненной фигуры»: «…это мать, которая живет и находится рядом, но в глазах маленького ребенка, о котором она должна заботиться, она, скажем так, мертва психически»237. Не правда ли, похоже на слова Дикинсон о том, что у нее «не было матери»… Но что скрывалось за депрессивной, апатичной манерой поведения Эмили-старшей? Обиженная пассивность, которую она проявляла в ходе затянувшихся мучительных ухаживаний, свидетельствует о сопротивлении будущему браку на самой ранней стадии. То ли она вообще не хотела выходить за Эдварда, то ли не чувствовала с его стороны любви: так или иначе, Эмили Норкросс вышла замуж, повинуясь внешнему принуждению, а не внутреннему страстному порыву. И потом она месяцами оставалась одна с детьми, пока ее муж строил политическую карьеру в Бостоне и Вашингтоне. Ей досталась жизнь, которой она не выбирала и не хотела; мало того, у нее не было возможности узнать, какая жизнь могла бы ей понравиться.
Возможно, это объясняет ее реакцию на успешное завершение миссии Эдварда – выкуп семейного дома (позднее его стали называть Усадьбой), куда Дикинсоны вернулись в 1855 году. Вместо того чтобы радоваться вместе с мужем, Эмили-старшая впала, по словам Уолфф, «в невыразимую, изматывающую апатию»238. Ее накрыла нескончаемая парализующая меланхолия, сколь неизлечимая, столь и необъяснимая в глазах дочери: «Мать либо лежит на диване, либо сидит в своем кресле, – писала Дикинсон своей старшей подруге Элизабет Холланд. – Я не знаю, чем она болеет…»239
Неизвестно, почему возвращение в старое семейное гнездо оказало столь катастрофическое воздействие на Эмили-старшую. Так или иначе, после переезда она стала отрешенной и не хотела ассоциировать себя с домом, принадлежавшим ей по праву супруги Эдварда Дикинсона. Обманчиво прочный и стабильный мир, окружавший ее, в одночасье обернулся бурным потоком, которому мать поэтессы не могла противостоять. Бесцельно дрейфуя по волнам своего сознания, она впала в хроническую летаргию.
Неудивительно, что путь, выбранный Дикинсон, стал зеркальным отражением жизни ее матери. Она всеми силами сохраняла личную независимость и стала затворницей: во всяком случае, невосприимчивость к гласу сирен, поющих о брачных узах и добропорядочном обществе, позволила Эмили самой определять свою жизнь.
Дикинсон не хотела повторить судьбу матери в реальной жизни, но часто рисовала ее себе в воображении. Экзистенциальная усталость чувствуется во многих ее стихотворениях, например в этом, написанном в 1862 году:
Вдруг жизнь замедлила свой ход,
А боль пошла на спад.
Душе теперь совсем легко —
Не вечно же страдать.
Дремота наползает,
Тревожный дух устал,
И словно бы в тумане —
Не видно острых скал.
Хирург подходит – он суров
И хочет исцелить,
Но только лишь заметит он,
Что больше не болит,
Как скажет: я не нужен здесь,