Springfield Daily Republican. Они составили единственную прижизненную публикацию поэтессы245.
Переписка Дикинсон и Хиггинсона свидетельствует о заинтересованности поэтессы в поддержке. В первом письме, датированном 1862 годом, она умоляет своего корреспондента сказать: «…есть ли жизнь в моих стихах?»246 Но когда Хиггинсон выразил озабоченность тем, как читающая публика воспримет столь темную и необычную поэзию, и предложил отложить публикацию, Эмили заявила: «…„публиковаться“ – это так же чуждо моей мысли, как твердь плавнику». В том же письме она остроумно и даже язвительно отвечает на его критику: «Вы считаете, что у меня „судорожная“ походка – что я в опасности – сэр – / Вы считаете, что я „неконтролируема“ – надо мной нет трибунала»247.
Несомненно, Хиггинсон задел ее самолюбие. Но, возможно, его призыв использовать более сдержанную и правильную поэтическую дикцию лишь подкрепил сомнения Дикинсон относительно компромиссов, которых неизбежно требует публикация произведений. Быть может, эти сомнения и подтолкнули ее к созданию в 1858–1865 годах сорока небольших тетрадей-брошюр, которые с изумлением обнаружила сестра Эмили после того, как она скончалась.
Каждая брошюра включает в себя двадцать поэтических текстов, написанных от руки на четырех-пяти сфальцованных листах, аккуратно прошитых грубой нитью. Исследователи долго ломали голову над тем, как расценить эти рукодельные (и весьма трудоемкие в изготовлении) артефакты: как доказательства решительного отказа поэтессы от конвенциональной публикации или, наоборот, как свидетельства ее подготовки?
Судя по всему, это ложная дилемма. Дикинсон потратила много сил на сохранение своего творческого наследия, но при жизни утаивала его от посторонних глаз. Вместе с тем она не помешала тому, чтобы оно было обнаружено после ее смерти, будто принципиально не желая компрометировать публикацию удовлетворением личных интересов. Она остерегалась, что ее будут подозревать в стремлении к корыстным целям и реализации тщеславных амбиций не меньше, чем жаждала поэтического признания; достижение прижизненной славы было для Дикинсон равносильно отказу от «Хлеба» ради «Крохи».
С такой точки зрения брошюры – логичный элемент прозорливой стратегии поэтессы. Тайком подготовив почву для издания своих стихов, Эмили была уверена, что потомки оценят ее произведения: она явно стремилась к литературному, а не материальному успеху. Стихотворение 1863 года, в котором содержится самое известное возражение Дикинсон против публикации ее работ, построено как раз на противопоставлении двух этих целей:
Опубликовать – выставить
Суть свою на торги —
Действо столь постыдное
Крайностью нищеты
Оправдываемо – и всё-таки
Лучше с чердака
В небеса и к Господу —
Но зато чиста
Мысль, в дело не вложенная —
Собственники лишь —
Он, кем она создана —
Ты, кто ее хранишь —
Торгуй хоть милостью вечною —
Нужда если есть —
Только дух человеческий
Ценой не бесчесть —
Печатать «чистые мысли» – значит замещать эфирную субстанцию поэтического слова абстрактным товаром, пригодным для продажи. Дикинсон создала брошюры, чтобы сохранить свои творения и передать их другим поколениям, защитить «дух человеческий» от «бесчестья» цены.
Эмили унаследовала визионерский духовный пыл своего деда. Но прежде чем достаться ей, он прошел через горнило еще одного поколения. Отец поэтессы окрасил его трезвой сухостью самоограничения, а мать – оттенками тревожной летаргии. Божественное творение, так ярко озарявшее взгляд Сэмюэла Дикинсона, в ее взоре утратило блеск очевидности. Земля и небо, жизнь и смерть сблизились во мраке и хаосе.
Тем не менее Эмили следовала некоторым постулатам веры, решительно их преображая. Так, ее знаменитое стихотворение 1862 года (№ 501) начинается прямой констатацией факта: «Наш мир не завершенье». Однако загробный мир Дикинсон не похож на Небесный Град из Пути Паломника Джона Беньяна248. Ви́дение поэтессы порождает не величественный образ рая, а искаженный, словно туманом, чувственный образ – вечный мир, над которым не властны временны́е ограничения, «Как музыка незримый, // Но явственный, как звук»249. Волны рассеянного звука, плывущие в потустороннем эфире, ассоциируются не с ангельской гармонией, а с белым шумом, «дразнящим» и «ускользающим».
В неожиданном финале стихотворения Дикинсон резко критикует евангелическое рвение сторонников традиционалистского возрождения христианства, видное место в числе которых занимал ее дед: «Напрасны пассы с кафедр, / Осанны громче труб – / Наркозу не подвластен / Грызущий душу зуб —»
В тот исключительно плодотворный для Эмили год, когда она сочинила триста шестьдесят пять стихотворений, в США кипел самый кровопролитный в истории страны конфликт. Гражданская война, наряду с болезненными процессами индустриализации и урбанизации, нанесла сокрушительный удар по вере поколения Сэмюэла Дикинсона в светлый и благодетельный божий промысел. Сбивчивый ритм и тягостные образы поэзии Дикинсон вобрали в себя волнение и ужас, с которыми Эмили переживала потрясения тех лет. Удивительно, что они побудили поэтессу не к активному участию в жизни общества, а к уходу в пространство, описанное в ее стихотворении 1877 года (№ 1695) как «страшная бездна», которая разверзлась «в душе, / Оставшейся одной». Как можно предаваться мечтаниям, закрывшись в своей комнате, когда мир вокруг объят огнем?
Но почему бы и нет? Мечтательность – не всегда следствие меланхоличного безволия и отчаяния. Своим творчеством и образом жизни Эмили Дикинсон доказала, что грезы могут помочь как нельзя глубже выразить любовь, сомнение и верность себе.
4. Пофигист
В середине 1980-х годов я всегда с нетерпением ждал возможности поехать на Карнаби-стрит250, чтобы поглазеть на панков и покопаться в записях и мерче моих любимых музыкальных групп. Однажды мне попался там на глаза плакат: женщина лежит на спине, томно повернув голову набок; из мрака темного постельного белья выглядывают ее плечи, намекающие на голое тело под одеялом. Однако эта спящая красавица думать не думала о желании, которое пробуждала в смотрящих. В ее лице читалось безразличие, не оставлявшее и малейшей надежды на эротическое обещание. Зарывшись взглядом в густую копну ее волос, вы очутились бы в кромешной пустоте ночи, растворяющей всё, кроме самого сна.
Плакат висел на стене, а сверху и снизу брутальными угловатыми буквами были выведены три фразы, выражавшие признание, намерение и призыв:
СЕГОДНЯ Я НЕ ХОДИЛА НА РАБОТУ
ВРЯД ЛИ ПОЙДУ ЗАВТРА
ВОЗЬМИ ЖИЗНЬ В СВОИ РУКИ И ЖИВИ РАДИ
УДОВОЛЬСТВИЙ, А НЕ РАДИ СТРАДАНИЙ
Всё это вместе сбило меня с ног; я запаниковал, как если бы невидимая ракета угодила в самую сердцевину моей подростковой жизни и уничтожила во мне всякое представление о смысле и цели существования. Если ты любишь нежиться в постели, подсказывала женщина, то тебе, возможно, вообще не нужен мир за ее пределами.
По дороге домой мгла в моей голове начала рассеиваться. Фразу, которую я поначалу воспринял как отказ от жизни, теперь вселила в меня странную надежду: зачем мне подчинять свою жизнь тирании ожиданий – моих собственных или чужих? Зачем мне соблюдать распорядок, установленный родителями, школой, начальством или мной самим? Если мне не нравится предстоящий день, почему бы просто не зачеркнуть его и не выбрать другой – более подходящий?
«Живи ради удовольствий, а не ради страданий» – в этой фразе я услышал крышесносную максиму практической философии, призывающую делать то, что мне всегда запрещали, – что захочу. Потом пришло осознание ошеломляющей истины: свобода, о которой я так грезил, была свободой ничего не делать, сбросить с себя бремя долга и необходимости. Отказ вылезать из постели кажется признаком депрессивной самоизоляции, но, если посмотреть с другой точки зрения, он вполне может быть и способом освободить воображение, открыться возможностям. Стоит выбросить из головы всё, что нужно сделать за день, и вот день чист, как лист бумаги: рисуйте на нем всё что угодно. Разумеется, «всё что угодно» может оказаться безвылазным лежанием в кровати, но, в отличие от школьных уроков или работы, это будет ваш выбор. Вы ходили на работу вчера, поэтому идете на работу сегодня, а значит, пойдете на работу и завтра. Но если вы спите, пока спится, из этого ровным счетом ничего не следует. Работа закрывает окно возможностей, сон оставляет его открытым.
Женщина с плаката застыла на пороге между сном и бодрствованием, где реальность теряет прочность, дрожит, как изображение, проецируемое на подвижный экран. Может быть, ее решение поспать, вместо того чтобы идти на работу и делать намеченные дела, было не жестом нигилизма, а, наоборот, гимном человеческой свободе? Когда я вдруг подумал, что повседневная рутина моего существования – только один из вариантов, от ее тоскливой неизбежности не осталось следа, и мертвая хватка реальности на моих теле и душе ослабла.
Выгоревший тоже выбирает не работу и социальную жизнь, а сон и одиночество. Но у него, по правде говоря, нет выбора. Проблема выгоревшего в том, что необходимость и свобода для него одинаково невыносимы. Ходить на работу – значит подвергать себя ежедневным адским мукам, но и лежать в постели – та еще идиллия. Свобода так называемых выходных отнюдь не радует, а лишь изматывает выгоревшего. Ему недостает желания, а без желания выбор в полном смысле слова невозможен. Выгоревший лежит в кровати потому, что не знает, чего хочет.