Лентяй с наслаждением забирается в неубранную постель, чтобы поскорее впасть в блаженный ступор, мечтатель – чтобы улететь в облака, предавшись фантазиям. Всё это варианты одной и той же статичной позиции. Выгоревшие, лентяи, мечтатели оставляют все возможности при себе, но – ценой бездействия. Оказавшись на перепутье, они не в состоянии решить, по какой дороге идти дальше, из страха потерять доступ к остальным.
Их страх вполне обоснован – это понятно всем, у кого была или есть постоянная работа с необходимостью являться на службу к определенному часу. Когда вам надоедает разбирать корпоративные тяжбы, опорожнять мусорные баки, вводить данные в программу или лечить больных, вы наверняка задумываетесь о более свободном существовании, которое позволило бы вам самостоятельно устанавливать свой график, жить ради удовольствий, а не ради страданий, но очень скоро упираетесь в стену ответственности перед семьей, работодателем, клиентами или пациентами, не говоря уж о самом себе.
И вот вы вырываетесь из зарплатного рабства ради какого-нибудь долгосрочного фриланс-проекта. Вы пишете роман, что-нибудь изобретаете, перепродаете акции или ведете культовый блог. Теперь у вас куча времени, но вам до смерти не хватает регулярного расписания и четко очерченных задач, от которых вы так неосмотрительно отказались. Вас парализует вечное отсутствие твердых сроков, ориентиров и целей, казавшихся самоочевидными, когда вы ежедневно куда-то шли и что-то делали.
Когда время нам не принадлежит, мы мечтаем вернуть его себе, но стоит нам его получить, как мы хотим вновь от него отказаться. Это постоянно циркулирующий дар – желанный, когда его у нас нет, и обременительный, когда он нам достался.
Это подводит нас к четвертому пути, который, возможно, ближе всего мне самому. Это путь пофигиста. Через семь лет после того, как мое внимание привлек плакат со спящей женщиной, я подошел как нельзя ближе к тому душевному состоянию, которое когда-то поразило меня в ней. Я начал работу над диссертацией и получил стипендию ученого совета, в принципе избавлявшую меня от необходимости искать заработка. Но, вопреки ожиданиям, эта привилегия оказалась довольно сомнительной. Даже на последнем курсе университета, где я изучал английскую литературу, мне приходилось посещать всякие, как мне казалось, ненужные лекции и семинары. Теперь же я очутился вне зоны досягаемости любого институционального или личного радара – там, где, казалось, никто не будет следить за моими действиями. Должны были пройти дни, недели, а возможно, и месяцы, прежде чем кто-нибудь заметил бы мое отсутствие.
В первые осенние недели я просыпался с непрошеной, одновременно завораживающей и пугающей мыслью о том, что, если я сегодня не прочту и не напишу ни единого слова, на это никто не обратит внимания. Чувствуя, как тревога вцепляется мне в голову и живот, я тем не менее испытывал сладостное, запретное удовольствие от осознания своей безнаказанности. Подобно женщине с плаката, бежавшей в спальню от натиска внешнего мира, я просто закрывал глаза и забывался.
Однако время шло, и удовольствие от бездействия, сомнительное с самого начала, всё больше отступало перед тревогой. Проспав допоздна, я неподвижно сидел в гостиной и сонно вглядывался в тени, пока меня не приводил в сознание грохот поезда, мчавшегося под кухонным окном. Я принимал душ, ел, а потом выходил из дома и бесцельно бродил по серым улицам Нисдена, думая о всякой ерунде только лишь для того, чтобы заглушить единственную отчетливую мысль: я понятия не имею, что я делаю.
Года за четыре до этого меня вывела из подобного же инертного состояния история о юном писце, «выходце из могилы» Бартлби. На этот раз спасительным уколом послужило кино. Я посмотрел фильм Ричарда Линклейтера Бездельник (Slacker, 1990) и испытал нечто сродни любви с первого взгляда, когда, едва увидев лицо человека, вы понимаете, что оно останется с вами навсегда. Это стоило мне два с половиной фунта, что приблизительно на десять фунтов меньше цены билета в этот же кинотеатр сегодня, правда, сидеть пришлось на шатающихся стульях, плохо прикрученных к липкому полу. Впрочем, раздолбанный зал, казалось, был просто создан для такого кино.
Мне не потребовалось много времени, чтобы узнать портрет собственной бесцельной жизни в кривом зеркале фильма, представляющего собой последовательность странных, едва связанных между собой эпизодов. Все они повествуют о незатейливых субкультурах техасского города Остина, полного метафизиков-любителей и сумасшедших, конспирологов и уличных торговцев, самоучек и мелких преступников, анархистов и позеров. Всех их объединяет одно – твердое нежелание «зарабатывать себе на жизнь».
Я откинулся на спинку сиденья, завороженный первыми кадрами: симпатичный парень (как я узнал позже, его сыграл сам режиссер) выходит с рюкзаком за спиной из междугородного автобуса и медленно бредет к такси. Несколько секунд спустя, сидя в машине, он заводит монолог, снятый одним планом через лобовое стекло так, что в кадре видны одновременно и пассажир, и водитель. Неторопливый рассказ парня о своих фантазиях сливается с молчаливым безразличием водителя, как будто разобщенность – это их форма связи между собой. Они столкнулись в одном крохотном пространстве, но существуют в разных мирах.
Парень описывает свои сны и фантазии о том, как причудливо переплетаются жизни людей. Прямо сейчас он мог остаться на автовокзале, где его подобрала бы и отвезла домой прекрасная незнакомка, – такая версия событий, возможно, разворачивается в этот самый миг в какой-нибудь альтернативной реальности. Когда парень выходит из такси, камера оставляет его и беспечно переходит к другой сцене, а та вскоре сменяется третьей. Истории, будто бы никак не связанные между собой, вместе с тем ведут замысловатую перекличку. Эпизоды этой захватывающей, хоть и нескладной последовательности заканчиваются, едва начавшись, но потом начинаются снова и снова: кажется, что все они рассказывают одну и ту же историю.
Скользя по травянисто-цементным ландшафтам Остина, камера минует цепь своих собственных развилок – каждый эпизод без колебаний прощается с предыдущим, – из-за чего фильм, который я смотрел, был окружен, как мне казалось, роем других фильмов, недоступных для меня. Однако призрачное присутствие утаенных сцен не вызывало ощущения обделенности – напротив, во мне крепло бредовое чувство, что каждое мгновение чревато всеми остальными. Человеку, напрочь лишенному всякой цели, совершенно (выражаясь словами Гамлета) «к своему же делу равнодушному»251, такой опыт, усугубленный медленным течением фильма, апатичностью тел и голосов его героев, парадоксальным образом дарил что-то безумно бодрящее.
Не то чтобы я ассоциировал себя с этими случайными персонажами или завидовал комической бесцельности их существования. Я не собирался играть в группе под названием The Ultimate Losers252 или писать книгу Заговор до упаду (Conspiracy A-Go-Go); я вовсе не походил на того типа, что заявляет в импровизированном интервью: «Я хочу передать всем рабочим: всё, что вы производите, это часть вашей собственной смерти».
Скорее я был покорен самой манерой съемки – ленивой, рассеянной, любопытной и свободной. Мне нравились переходы между эпизодами и медлительные, какие-то ветреные движения камеры, бросающей одного безликого персонажа, показанного со спины, ради другого такого же, как если бы первый ей просто надоел. Название фильма, казалось, характеризует не столько героев, сколько отношение камеры к ним – завороженное и в то же время отвлеченное, оживленное и вялое253.
Слово slacker254 получило распространение в годы Второй мировой войны как уничижительное обозначение уклонистов, но затем его смысловой объем увеличился, охватив различные формы апатии и безразличного отношения к жизни и труду. «Пофигизм» стал выражением скепсиса и равнодушия ко всему подряд: работа, активность, эмоциональный подъем, идеалы и убеждения бесследно тонут в нем, как в черной дыре. Но почему же бессвязные, вялые, заторможенные эпизоды, составляющие фильм Линклейтера, производят столь жизнеутверждающее впечатление?
Этот фильм позволил мне по-новому взглянуть на собственную жизнь: я понял, насколько непродуктивно оценивать ее с точки зрения целей и норм, навязываемых извне. Он открыл мне глаза на то, что Ролан Барт назвал «идиоритмией»: «…у каждого свой собственный ритм»255. Идиоритмия – это отказ от подчинения времени и пространства безличным силам работы и досуга, возвращение к ритму своих интересов и желаний. Но это еще и социальный уклад, при котором жизненные ритмы отдельных людей сосуществуют, не мешая друг другу.
Мир Бездельника – не утопия, если увидеть в нем сообщество, где все работают вместе ради того, чтобы достичь одних и тех же нравственных, социальных и экономических идеалов. Но он позволяет представить, какой была бы наша жизнь, если бы мы проживали ее одновременно по отдельности и вместе, не ища одного подходящего для всех психофизического ритма или нравственного устройства. Фильм побудил меня заняться поиском собственного идиоритма, в котором, как выяснилось, я действительно нуждался.
Долгое время я мучился, просыпаясь с острым чувством стыда. Я корил себя за то, что впустую трачу деньги и время, вместо того чтобы читать и писать. Бездельник показал мне, в чем заключалась проблема: ритмы моей любознательности не укладывались в стандартный формат рабочего дня. Мой проект не имел четких сроков и управлял им я сам, потому адаптировать его к непредсказуемым потокам моих мыслей было просто необходимо.
Если утром я садился читать в запланированное время, то, как правило, уже через несколько минут ловил себя на том, что смотрю поверх книги или в который раз перечитываю один и тот же абзац. А вот вечером, когда я мыл посуду, меня то и дело посещали свежие мысли.