В таком случае атараксия превращается из грозы общества в самую его основу. «Способность к безразличию», нежелание утруждать себя тем, чтобы диктовать другим, какими они должны быть, помогает нам развивать в себе творческую смелость, бесстрашное и радостное самовыражение, каковым для Уайльда и определяется красота. Устраняя тиранию пользы и «бесконечной повторяемости» труда, мы расчищаем путь для воцарения бесполезной красоты в нашей повседневной жизни.
История не пошла по тому пути, который начертал Уайльд, во всяком случае пока. В нашу эпоху «тружеников и тунеядцев»277 часто приходится слышать фантазию о параллельном обществе вэлфера, которое составляют мошенники и лентяи, сидящие у нас на шее, пока мы вкалываем. Тирания пользы достигла неслыханных масштабов. Индивидуальность сегодня – не столько выражение бесполезной красоты, сколько маркетинговый инструмент; фраза «Будь самим собой!» звучит скорее как рекламный слоган, чем как призыв к преобразованию себя и общества.
Социализм Уайльда – по существу эстетический: только искусство, полагал он, способно в полной мере выразить человеческую индивидуальность. Но в нашем неолиберальном обществе искусство превратилось в куплю-продажу индивидуальности, ничем не отличающейся от прочих товаров. Если Уайльд представлял себе мир, где пофигисты делают что хотят, то в нашем мире им полагается искать себе применение там, куда направит их центр занятости.
В таких условиях кажется наивной мысль о том, что искусство может служить орудием подлинного и спонтанного самовыражения. Практически никто из нас не живет в мире, который поощряет такую спонтанность. Большинство художников должны делать непростой выбор: отказываться от материального благополучия, чтобы заниматься творчеством, или жертвовать творчеством ради необходимости зарабатывать на жизнь. Лишь немногие могут жить за счет своего искусства, и лишь единицы из них богатеют за счет беспредельного роста цен на их произведения, подогреваемого тем, что искусство является сегодня самым перспективным товаром, часто приносящим прибыль, немыслимую в других отраслях экономики.
Современное искусство отнюдь не оспаривает тиранию пользы, а, напротив, служит ее верным союзником, занимаясь рекламой брендов, оформлением конференц-залов корпораций и раздуванием инвестиционных портфелей. Как же художнику помешать подобной инструментализации своего творчества? Немецкая художница Мария Айххорн ответила на этот вопрос выставкой 5 недель, 25 дней, 175 часов, проведенной в Лондонской галерее «Чизенхейл» в 2016 году278.
Выставка началась с однодневного симпозиума, состоявшего из лекций и дискуссий о поднятых в ней темах. На следующий день у входа в галерею появилось объявление: «В течение выставки Марии Айххорн 5 недель, 25 дней, 175 часов сотрудники галереи «Чизенхейл» не работают. Галерея и ее офис закрыты с 24 апреля по 29 мая 2016 года. Более подробную информацию вы можете найти на сайте: www.chisenhale.org.uk».
«Выставка» Айххорн заключалась в том, что она «выставила» из галереи всех ее сотрудников, предоставив им пятинедельный оплачиваемый отпуск. В течение всего этого времени они не должны были выполнять свою работу, поэтому никто в «Чизенхейле» не отвечал на телефонные звонки, а все электронные письма удалялись.
Это не первый пример произведения искусства, в основе которого лежит отказ что-либо выставлять. Выставка Роберта Барри, прошедшая в 1969 году в Амстердаме, состояла из надписи на двери галереи: «Во время выставки галерея будет закрыта». В 1974 году в Лос-Анджелесе Майкл Ашер тоже оставил выставочный зал пустым, но зато снес стену между ним и офисом галереи, чтобы показать публике повседневную работу ее персонала.
Но посыл выставки Айххорн был совсем иным. Если Барри и Ашер фокусировались на зрителях, играя на их желании увидеть недоступные им пространства (в первом случае это желание осознавалось, будучи резко пресечено, а во втором исполнялось), то Айххорн сместила акцент на сотрудников, из-за неработы которых галерея была закрыта.
Тем самым она подхватила утопический вызов Уайльда. На симпозиуме перед выставкой (или невыставкой) больше всего говорили о том, как много сил уходит на административную работу и сбор средств, позволяющих галерее существовать. Айххорн прервала эту тяжкую борьбу за выживание, так как средства, собранные для проведения ее выставки, были направлены на временное освобождение сотрудников галереи от работы. Подаренная им передышка и, в подтексте, манифест ценности неработы составили невидимое содержание выставки. В течение пяти недель Айххорн проверяла на практике гипотезу Уайльда: человек, освобожденный от ежедневной тирании труда, перестает быть тем, что он делает или имеет, и становится тем, что он есть. Мы можем только предполагать, как, с пользой или без пользы, сотрудники галереи провели освободившееся время: увидеть это воочию или в изображении, которое можно выставить и продать, художница нам не позволила. Иначе говоря, сотрудники были избавлены от уз действия и обрели свободу бытия.
Демонстрация изображений, показывающих, как они проводят свободное время – например, спят, гуляют по парку, сидят перед телевизором или терзаются экзистенциальными сомнениями, – превратила бы их свободу в продукт и тем самым уничтожила бы ее. Ведь произведение искусства, согласно Уайльду, является таковым как раз потому, что его нельзя увидеть, что оно – не вещь, которую можно выставить в галерее на всеобщее обозрение. Оно как бы прерывает существование искусства в привычной для нас форме товара, который производится, чтобы быть выставленным и пущенным в обращение, и позволяет нам представить себе как искусство саму жизнь – то есть жизнь, свободную от тяжкого труда ради куска хлеба.
По мнению Уайльда, жизнь и искусство достойны того, чтобы носить свои имена, лишь в том случае, если они не скованы цепями полезности, не служат средствами для обретения чего-то другого (денег или славы), а ценятся сами по себе. Пока искусство состоит из вещей, которые продаются и покупаются, это невозможно. Айххорн – лишь одна из множества современных художников, задумавшихся о том, возможно ли вообще создать произведение искусства, избежав его немедленного превращения в товар. В 1961 году Пьеро Мандзони представил несколько консервных банок, в которых, как он заявил, находятся его собственные экскременты (проверить правдивость художника можно, лишь вскрыв банки, что уничтожит их рыночную стоимость). На последнем аукционе в 2016 году одна из банок Мандзони была продана приблизительно за четверть миллиона фунтов стерлингов.
Мандзони обнажил алхимию, посредством которой арт-рынок превращает отбросы в золото. Алхимия Айххорн в другом: взяв средства, которые обычно работают – идут на управление, рекламу, безопасность, кураторскую и просветительскую деятельность, – она превратила его в щедрый и нежданный дар свободного времени. Эти 5 недель, 25 дней и 175 часов выпали из цикла продуктивности и целесообразности; с точки зрения труда и прибыли они потеряны. Но благодаря работе Айххорн потерянное время стало нематериальным золотом неработы и позволило представить себе, как выглядел бы мир, отданный на откуп пофигистам.
На чьей стороне психоанализ? Защищает ли он нашего внутреннего пофигиста? Или пытается «вылечить» наше нерабочее Я? Есть веские причины полагать, что психоанализ на стороне работы. Действительно, «работа» – одно из любимых слов психоаналитиков: они называют так клинический процесс встреч с пациентом, призванный постепенно изменить его состояние к лучшему. Подчас этот процесс даже сравнивают с родами – разумеется, более трудными и болезненными, словно истинное новое Я может явиться на свет только в муках.
То же слово характеризует и желаемые результаты психоанализа. Фрейд считал идеалами жизни и психотерапии «любовь и работу», имея в виду, что конечной целью аналитика является устранение всех преград на пути энергии, которую пациент может отдать продуктивной и целенаправленной жизни. В Америке середины XX века эта концепция легла в основу медикализации психоанализа и сделала его доминирующей парадигмой в психиатрии: он стал на службу обществу, способствуя интеграции людей в рабочую среду, семью и социальную жизнь во всех ее признанных проявлениях. Для «эго-психологии», преобладавшей в американском психоанализе тех лет, основная клиническая задача состояла в «укреплении эго» – вместилища активного и рационального Я, уязвимого для вторжений бессознательного и провоцируемых им конфликтов.
Возможно, работа с ее монотонностью и предсказуемыми задачами – самый надежный способ укрепления эго. Подобная предсказуемость или «бесконечная повторяемость», по выражению Ханны Арендт, присутствует и в психоанализе. Одно из самых трудных, по крайней мере для меня, требований клинической практики состоит в том, чтобы следовать этому монотонному ритму – начинать и заканчивать сеансы в назначенное время, оставаясь одинаково внимательным и доброжелательным к каждому клиенту. Разумеется, профессиональная дисциплина с ее требованиями пунктуальности и вежливости действует не только в психоанализе. Но в данном случае соблюдение расписания – не только способ самоорганизации, но и терапевтический инструмент, внушающий пациенту ощущение надежности, которого, скорее всего, не хватало ему прежде. Не исключено, что монотонность психоаналитической рутины бывает особенно тягостной именно из-за ее клинической и этической необходимости.
Как ни парадоксально, эта кропотливая работа призвана помочь пациенту найти в себе место для неработы, на время прервать действие его рабочего Я, стремящегося мыслить логично и организованно. Уверенность в том, что место и время сеанса не меняются, сама по себе расслабляет разум и позволяет пациенту говорить или молчать, не задумываясь о том, что он хочет (или не хочет) сказать и к чему ведет.
В нынешней скоростной культуре бóльшая часть повседневной жизни проходит для нас в режиме движения, ищущем самый прямой и быстрый путь от одной задачи к другой (стоит ли говорить, что маршруты без пробок – редкость). Психоанализ временно отключает этот режим и позволяет пожить бесцельно, фланируя мимо мыслей, чувств, слов не ради того, чтобы чего-то добиться, а просто из любопытства к тому, как устроено мышление.