Подростком Уоллес добился больших успехов в учебе и на корте – он был участником местной юношеской теннисной лиги. Внешних знаков признания становилось всё больше, но его внутреннее состояние только ухудшалось. Приступы тревоги становились всё сильнее и случались всё чаще, иногда переходя в настоящие панические атаки. «Он не понимал, из-за чего они происходят, – пишет Д. Т. Макс, – но чувствовал себя в ловушке: опасаясь, что люди заметят его панику, он только сдавал позиции»286. С каждым разом эти петли стягивались всё туже и неминуемо вели к кошмару безвыходной саморефлексии, которую он впоследствии стал считать признаком нездоровья как собственной психики, так и всей культуры современного ему общества.
В Амхерстском колледже Уоллес проявлял блестящие успехи в учебе и в то же время всё глубже погружался в тоску. В интервью, данном в 1989 году журналу Amherst Magazine, он признает двоякие последствия своей ненасытной жажды знаний: «Та же маниакальная тяга к учебе, что вернула меня к жизни, потом бросила меня мертвым»287. Увлечение книгами только усиливало его замкнутость; читая и размышляя над прочитанным, он отгораживался от окружающего мира. После двух срывов в Амхерсте ему пришлось отложить защиту диплома на год и вернуться домой в Иллинойс, где его надолго охватило малоподвижное бездействие.
Оправившись после второго срыва, который едва не привел его к самоубийству, Уоллес писал одному из друзей: «Один из отвратительных симптомов глубокой депрессии заключается в том, что ты не можешь ничего делать и одновременно не можешь ничего не делать»288. Тон письма ироничен, но в нем формулируется проблема, с которой писатель будет стакиваться в течение всей жизни.
Почему Уоллес всегда так болезненно переживал эмоциональные всплески, вызванные его собственными достижениями, которые, казалось бы, должны были удовлетворять его честолюбие, зависть, азарт соперничества, любовь, ненависть, желание? Получив по итогам первого семестра второго курса отличные баллы по философии и английскому, он признался друзьям, что «хотел порадовать обоих родителей»289. Это не были слова ребенка, который пытается оправдать завышенные ожидания. Джим и Салли Уоллес поощряли в нем любознательность и творческие амбиции, но, насколько мы можем судить, не давили на него. Похоже, что они были достаточно лояльными и всячески способствовали тому, чтобы Дэвид был самостоятельным и сам принимал решения по поводу своей жизни и работы.
Однако, как отмечал Фрейд, степень совпадения между настоящими родителями, с которыми мы общаемся, и внутренними родителями, которых мы сами себе изобретаем, на редкость непредсказуема. Уоллес с готовностью принял «грамматическую воинственность» своей матери, которая требовала от него исключительного внимания к правилам английского языка. Для него это было не постылой необходимостью, навязанной извне, а скорее источником самообогащения и удовольствия. Этот пример показывает, сколь охотно и даже азартно ребенок может отождествлять себя с родительским идеалом.
Такие идеалы можно считать благотворными, пока ребенок чувствует, что соответствует им, и часто они действительно помогают достичь высот интеллектуального и творческого развития. Но рядом всегда тлеет страх несоответствия, неспособности «порадовать обоих родителей», способный погрузить любого из нас в глубины отчаяния и ад неполноценности.
Незадолго до смерти Уоллес признался жене, что не понимает, почему после двадцати лет и где-то до тридцати он испытывал настоящую злобу к родителям. Не случайно, что именно в этот период он так напряженно боролся со своими безмерными творческими амбициями, мечась между надеждами на литературную славу и ее боязнью. От стремления порадовать родителей до леденящего страха вызвать у них разочарование и потерять их любовь – один шаг, а ведь еще есть не столь осознанные желание и страх одержать над ними верх…
Согласно теории психоанализа, как только мы рождаемся, влечение к жизни толкает нас во внешний мир в поисках удовлетворения, которое дает нам любовь. Фрейд, назвавший это влечение Эросом, понимал под ним силу, которая определяет развитие как отдельных людей, так и всего человеческого рода. Эрос питает желание, дух состязания, похоть, зависть, жадность – все те необузданные чувства, которые мы испытываем, пока хотим жить.
Масштаб литературных амбиций Уоллеса позволяет судить о том, как терзало его, должно быть, влечение к жизни. Общее для всех людей желание быть предметом любви и восхищения дошло в нем до такой степени, что ему захотелось, чтобы жизнь перестала его мучить, оставила его в покое. И прежде чем дать этой жажде покоя недвусмысленное и трагическое выражение, он на протяжении двух c лишним десятилетий эксплуатировал ее творческие ресурсы.
Спустя годы самоубийство Уоллеса вплелось в сентиментальную мифологию писателя-мудреца, обретшего ценой жизни ее истинное понимание, или мученика, обреченного на смерть цинизмом и испорченностью эпохи. И всё же трудно присягнуть этому культу, памятуя слова критика Кристиана Лоренцена: «Уоллес сам запустил этот процесс»290.
Всё началось со знаменитой ныне речи, которую он произнес в 2005 году на церемонии вручения дипломов в Кеньон-колледже: теперь она разошлась по интернету в виде текста и видео. Уоллес наверняка оценил бы иронию судьбы: при жизни он был известен прежде всего как автор неприступного, боле чем на тысячу страниц, романа, главная тема которого – падение способности американцев концентрировать внимание, а после смерти прославился благодаря написанному впопыхах двадцатидвухминутному выступлению.
Кеньонская речь, наряду с фильмом 2015 года Конец тура, снятым по мотивам книги Дэвида Липски В итоге ты всё равно становишься собой291 (2010), в основу которой легла статья для Rolling Stone, написанная на основе разговоров Липски с Уоллесом в ходе пятидневного промотура, утвердила в коллективном сознании образ Уоллеса как борца за осмысленную жизнь и сохранение целостности личности перед лицом разрушительного воздействия окружающей культуры на нравственность и психику человека.
Через несколько месяцев после смерти Уоллеса Кеньонская речь была опубликована в виде тонкой книжки в глянцевой обложке под названием Это вода: Мысли о том, как вести сострадательную жизнь, высказанные по особому случаю. Издание из тех, что продаются в сетевых книжных магазинах у кассы, рядом со сборниками восточной изречений или еврейских анекдотов. Нельзя не отметить, что речь отлично подходит для подобного маркетинга.
В ней содержится квинтэссенция духовно-нравственного подхода, который Уоллес развивал в своей прозе и эссеистике с середины 1990-х годов, особенно в романе Бледный король, над которым он начал работать в то время. Но между романом и речью – большая разница. Центральный вопрос один и тот же: как жить осмысленно, сражаясь с эгоцентричностью и враждебностью нашей культуры, а может быть, и жизни в целом? Однако если Бледный король предлагает многослойные, окольные, парадоксальные размышления на эту тему, то Кеньонская речь, как кажется, дает прямой ответ, избавляя от гнетущей необходимости копаться в хитросплетениях литературных подтекстов и иносказаний.
Действительно, в речи чувствуется сознательный отказ от двусмысленности, призванный избежать тупика «абстрактных споров», в которых, как говорил Уоллес своим восхищенным слушателям, заключен главный изъян серьезного академического образования, потворствующего «привычке чрезмерно анализировать происходящее <…> вместо того чтобы просто обратить внимание на то, что происходит прямо у меня перед носом, и на то, что творится у меня внутри»292.
Речь начинается с притчи. Парочка молодых рыб встречает рыбу постарше, и та интересуется, как им вода. Тогда одна из рыб-подруг спрашивает другую: «Что еще, на фиг, за вода?» Молодая рыба, не замечающая стихии, в которой она находится и благодаря которой живет, символизирует нашу склонность не обращать внимания на самые основы окружающего нас мира293.
Дальнейшее содержание речи представляет собой расширенный комментарий к этой притче. Уоллес призывает нас искать выход из тюрьмы восприятия, сосредоточенного на самом себе, избавляться от бессознательной привычки пропускать ответы на вопросы через фильтр личных интересов и предпочтений. По его мнению, это усилит нашу способность испытывать эмпатию и смотреть на вещи с других точек зрения.
Сознательный, трезвый взгляд на окружение может освободить нас от необдуманного поклонения всему тому, что ценится в «реальном мире», – деньгам, власти, интеллекту, телесной красоте. «…Так называемый реальный мир людей, денег и власти, – говорит Уоллес, – весело барахтается в страхе, злобе, разочаровании и поклонении себе»294.
Таким образом, явный посыл речи безупречен и в то же время насквозь банален – Уоллес сам признает это максимально отчетливо. Словно предвосхищая критику, он заявляет, что предлагаемая им мудрость «ужасно банальна», это «клише гуманитарных наук». Однако «штука в том, что <…> ужасные банальности касаются вопросов жизни и смерти», и Уоллес хочет, чтобы мы всмотрелись в неизведанные глубины, которые таит в себе очевидное295.
Мне трудно отделаться от чувства, что Кеньонская речь обязана своей убедительностью не содержанию, а совершенно не вяжущейся с ним фигуре автора. Уоллес раз за разом просит слушателей, чтобы они не воспринимали его речь как проповедь: он не отождествляет себя с мудрой «старшей рыбой», не хочет внушать «так называемые добродетели» или читать нотации.