Умаление своей мудрости – один из древнейших риторических приемов, хорошо известный читателям диалогов Платона. Но что-то в настойчивости Уоллеса подсказывает, что он сам в плену той тревожной саморефлексии, от которой предостерегает. Почему автор, ратующий за прямоту и искренность, так упорно старается предугадать нашу реакцию на свои слова?
Возможно, потому, что хочет заставить нас поверить ему на слово. Он говорит не с вершины, откуда видна истина, он стоит среди нас и пытается представить, какой она могла бы быть. Он по себе знает, что очень трудно – если вообще возможно – достичь того состояния сочувствия и осмысленного внимания к миру, к которому он призывает нас. Он сам не способен следовать своему главному совету – сознательно и самостоятельно решать, как думать и как смотреть на мир.
Разум – «прекрасный слуга, но ужасный господин»296: эта затасканная фраза приобретает в речи Уоллеса новое звучание, если воспринимать ее как едва завуалированное самоописание. Не нужно много знать о жизни и творчестве писателя, чтобы понять, что в своей речи он исходит из внутреннего знания о том, что разум склонен попадать в сети, расставленные им самим.
C этой точки зрения речь Уоллеса кажется не столько благодушной проповедью, сколько безжалостным упреком самому себе и отчаянной попыткой помыслить иную форму отношений с миром. Особенно это очевидно в кульминационном пассаже, где Уоллес рассматривает различные способы переживания каждодневной фрустрации, которую испытываешь, стоя в пробке или в очереди переполненного супермаркета.
В таких ситуациях наша первая реакция – неприязнь к людям, стоящим перед нами; мы воспринимаем их просто как препятствия на своем пути. Но у нас есть выбор: прояви мы хоть немного рассудительности и эмпатии, и нам откроется, что толпа состоит из отдельных индивидов, каждый из которых, возможно, торопится попасть домой не меньше, а то и больше нас. Именно к этой мысли подталкивает Уоллес.
Еще ярче Уоллес описывает другой пример – наше привычное раздражение самим фактом существования других: «И кто, черт возьми, все эти люди у меня на пути? И поглядите, какие они отвратительные и каким они выглядят коровьим стадом тупых недолюдей с мертвыми глазами или как это грубо и как раздражает, что в очереди они громко разговаривают по телефону»297.
Читая эти строки, невольно думаешь, что подобная реакция встречается не так часто, как утверждает Уоллес, и отмечаешь, как точно она отражает нигилистическое отчаяние глубокой депрессии. Уоллес призывает к терпению и состраданию, но трудно не заподозрить в его словах отвращение ко всему человечеству.
В нашем отношении к выдающимся деятелям культуры велика доля идеализации, но в случае Уоллеса к ней примешиваются узнавание и сопротивление. В беседах, которые Липски изложил в книге В итоге ты всё равно становишься собой, есть интригующая побочная линия: Уоллес постоянно пытается предугадать, как то, что он сказал или собирается сказать, будет воспринято аудиторией Rolling Stone. Другим примером его мучительной саморефлексии служит момент, когда он вслух задается вопросом: что читатели увидят в его попытках казаться «обычным парнем» – свидетельство его искренности или лицемерия?
В Кеньонской речи тоже чувствуется стремление добиться любви слушателей. Даже когда Уоллес прельщает их своей добытой с таким трудом мудростью, он охлаждает их пыл, давая понять, насколько глубоко он сам погружен в зацикленную на самой себе мизантропию, против которой выступает. Эту речь представляют как урок, помогающий обрести душевный покой, но она становится куда интереснее и убедительнее, если расслышать в ней скрытое признание тотального неверия автора в саму возможность подобного.
Мучительная недостижимость покоя преследовала Уоллеса в жизни и творчестве, и особенно отчетливо это проявилось в борьбе его героев и его самого с разными видами зависимости.
Зависимость превращает разум в ужасного господина, который телесно и психически порабощает Я, разрушая его уверенность в собственной свободе. Бесконечная шутка, помимо всего прочего, запечатлела это состояние вечно взвинченного бездействия, держащего Я в запертой клетке, откуда выкачан воздух и где есть только зависимость и ее жертва, которой остается лишь наблюдать из-за решетки за крушением своей жизни.
Описывая культуру зависимости и борьбы с ней в Бесконечной шутке, Уоллес опирался на собственный опыт. В Тусоне, во время обучения по программе писательского мастерства в Университете Аризоны, он чем дальше, тем больше времени проводил в оцепенении под марихуаной или алкоголем. Периоды восстановления сменялись новыми запоями, пока в апреле 1989 года ему не пришлось переехать в Бостон. В ноябре того же года он лег в клинику Маклина, где провел шесть недель, после чего перебрался в реабилитационный центр Гранада-Хаус, послуживший прообразом Эннет-Хауса в Бесконечной шутке.
Лечение лишило Уоллеса эмоциональных и творческих сил и возможности встречаться с друзьями-литераторами. В 1990 году он отменил запланированную встречу с Джонатаном Франзеном, написав ему, что чувствует себя недостойным их намечающегося соперничества. «Всё, что я могу вам сказать, – писал он, – это что сейчас я всего лишь надломленный и растерянный молодой человек»298. «Двадцативосьмилетний писатель-неудачник», он испытывал «такую ревность, такую жгучую зависть» к Франзену и другим молодым авторам, что самоубийство казалось ему «разумным, если не сказать желанным, выходом».
Удовлетворение, «почти сексуальное наслаждение», которое он когда-то испытывал от письма, сменилось какой-то творческой инерцией. Он писал Франзену: «В последние два года я как будто онемел <…> Хотя нет, не онемел, даже не впал в афазию. Скорее, это касается вещей, в которые я раньше верил и которые влияли на меня: когда я думаю о них, мысли одновременно роятся и застревают в горле, как бывает во сне, когда хочешь сказать что-то, но не можешь».
Ущерб, наносимый зависимостью психике и нервной системе, рождает травматические образы. Острая потребность говорить упирается в какую-то преграду перед речью и оборачивается отчаянным неслышным криком. Эта инерция сродни бессильной злобе: она блокирует каналы творческого самовыражения, которые могли бы примирить человека с собой.
Но в Бесконечной шутке Уоллес находит-таки творческий способ лечения травмы зависимости. Выздоравливающие алкоголики в романе – это глашатаи некоего «коммунизма духа». Эннет-Хаус и встречи анонимных алкоголиков, на которые ходят его обитатели, стремятся не только облегчить наркотическую зависимость, но и послужить противоядием от потребительского капитализма. По словам Д. Т. Макса, на полях экземпляра книги Льюиса Хайда Дар299, принадлежавшего Уоллесу, была пометка: «Анонимные алкоголики = люди, обезумевшие от страха перед парадигмой нехватки в товарной/капиталистической экономике; требуют элементарной вещи – возвращения к коммунизму духа в XXI веке»300.
Участники собраний анонимных алкоголиков «Белый флаг» проницательно анализируют смертельную дилемму, с которой наркоман сталкивается, дойдя до крайней точки («Дна») зависимости: «Теперь принимать Вещество – как посещать черную мессу, но бросить всё равно не можешь, хотя о кайфе и думать забыл. Тебе, как тут говорят, Конец. Ты не можешь напиться и не можешь протрезветь; не можешь кайфануть и не можешь попуститься. Ты за решеткой; ты в клетке, и куда ни глянь – вокруг только прутья решетки»301.
Как явствует из заметки Уоллеса на полях Дара, зависимость – это финальная точка потребления, в которой желание обладать тем, чего у тебя нет, перерастает из навязчивой идеи в цепную реакцию саморазрушения. «Нехватка» воспринимается теперь как фатальная невозможность получить то единственное, что сделало бы жизнь приемлемой, как обреченность на бесконечную нужду. Это неврастеническое перевозбуждение ничуть не похоже на блаженные фантазии Томаса де Квинси и «Битлов» под кайфом.
Сладкому самозабвению от опиума или героина рассказчик Бесконечной шутки противопоставляет (в одном из своих знаменитых длинных комментариев, а если быть точным, в комментарии к сноске) нервную инерцию «марихуанового мышления». В сознании покурившего травку (в Бостоне ее зовут «Боб Хоуп»), каждый шаг вперед встречает противодействие, как если бы тайная цель мышления заключалась в том, чтобы всегда оставаться неподвижным: «…курильщики Боба Хоупа не столько теряют интерес к практическому функционированию, сколько загоняют себя марихуановым мышлением в лабиринты рефлексивных абстракций, которые ставят под сомнение самую возможность практического функционирования, и умственный труд по поиску выхода занимает всё внимание, отчего и кажется, что курильщик Боба Хоупа сидит оцепенелый, апатичный и амотивированный, тогда как на самом деле он всеми силами старается вырваться из лабиринта»302.
Курильщик травки убаюкивает себя, пытаясь разбудить, подобно тому как, если вновь обратиться к воспоминаниям Уоллеса о колледже, «та же маниакальная тяга к учебе, что вернула меня к жизни, потом бросила меня мертвым». Казалось, он сам шел по той же предательской карте, что влечет его биографов к вехам жизни, а выводит к вехам смерти, заставляя без конца блуждать между теми и другими. «Наркозу не подвластен / Грызущий душу зуб —»303
Когда курильщик марихуаны наконец выбирается из лабиринта, писал Уоллес Францену в 1990 году, его внутренние ресурсы оказываются исчерпаны. Он выкарабкался, но теперь не может ни бороться, ни делать что-либо и погружается в вялое безразличие. А самое эффективное средство перехода в это состояние – не марихуана или любое другое седативное средство, а телевидение: по мнению Уоллеса, оно служит проводником финального упадка американской культуры и вместе с тем представляет собой его синекдоху.