. Своим самоубийством Уоллес присоединился ко второй части этого афоризма, признав, что жизнь – не для него. Но, в отличие от Кафки, который попросил Брода сжечь его неопубликованные тексты, он оставил Карен Грин и всему миру неоконченный роман, а также довольно сомнительный подарок в виде нерешенного вопроса: возможна ли надежда, пусть и не для меня?
Заключение
Выражение «говорить „стоп“», обыгранное в подзаголовке этой книги, провоцирует закономерный вопрос: говорить «стоп» чему (или кому)? Чаще всего мы используем эту идиому в переходном смысле, имея в виду что-то, что нужно прекратить: курение, Брекзит326 или какой-то другой неугодный нам пункт из списка новогодних пожеланий самим себе или из злободневной политической повестки.
Однако оборот «говорить „стоп“» допускает и непереходный вариант, не предполагающий прямого дополнения. Смысл меняется: речь идет уже не о прекращении чего-то нежелательного или неблагоприятного для нас, а о позитивном выборе.
Мы живем под постоянным принуждением: от нас требуют либо делать что-то, либо на что-нибудь отвлечься. Современная культура не терпит пауз и добивается их немедленного устранения или заполнения. Даже решая бросить курить или похудеть, мы решаем не перестать делать что-то, а, наоборот, обязательно – мало того, с лихорадочным азартом и нетерпением – что-то сделать. «Говорить „стоп“» в переходном смысле – например, так: «Я говорю „стоп“ сну до десяти утра по выходным, чтобы успевать на фитнес» – значит лишь добавлять новые дела в их и без того длинный перечень.
Но просто «сказать „стоп“» – не чему-то конкретному, а деятельности вообще – значит заявить о своем праве на автономию, совершить акт сопротивления тирании действия. На первый взгляд, здесь есть противоречие: как остановка всякой деятельности может быть актом? Разве мы делаем что-то, когда ничего не делаем?
Остановка – непременное условие любой осмысленной активности. Мы сами признаём это, когда говорим о слепом, бездумном повторении одного и того же, что кто-то «безостановочно стучит по клавишам» или «безостановочно сыпет словами». Выше я попытался показать, что бесцельность нередко идет на пользу нашим творческим способностям, помогая находить время для остановки и, в случае надобности, смены курса. Слепая активность тоже бесцельна, но совсем в другом, негативном, смысле: она без конца воспроизводит сама себя и блокирует доступ к чему-то новому и неожиданному. Символ нашей культуры – это кролик Duracell, поскольку ни для кого – ни для нас, ни для него самого – немыслимо, чтобы он остановился или вместо бега занялся чем-то другим.
Кроме того, выражение «Мы говорим „стоп“» имеет одновременно дескриптивный и перформативный смысл. В дескриптивном смысле оно описывает одну из базовых особенностей нашей жизнедеятельности. Как живой организм, человек одинаково часто говорит «да» и «нет», нуждается в отдыхе не меньше, чем в движении, в бытии – не меньше, чем в действии. Наша психика и наше тело напоминают нам об этом всякий раз, когда мы испытываем боль, усталость или апатию.
Американский культуролог Марк Грайф связывает перегруженность нервной системы современного человека с «вездесущностью драмы» в современной культуре, имея в виду как перенасыщенные событиями новости, так и телесериалы, которые поглощаются целыми сезонами, вызывая примерно те же последствия, что и переедание или запой. Передозировка «сильных чувств» отнюдь не обостряет наше восприятие, а, наоборот, действует, по словам Грайфа, как анестезия: «Жгучие страсти ассоциируются с отдыхом и расслаблением, поэтому перебор с ними порождает безволие и прострацию человека, сознательно „тупящего“ перед телевизором»327.
Это подводит нас ко второму, перформативному смыслу фразы «Мы говорим „стоп“». Слепо действуя и так же слепо отвлекаясь, мы обедняем нашу жизнь, сводя ее к безостановочному бегству от шквала информационных и чувственных раздражителей. Эти раздражители приучают нас жить, истощая себя до смерти. Выходит, сказать «стоп» нужно, чтобы почувствовать себя живым.
Но остановка трудна и даже опасна. На одном полюсе она становится самоцелью для хикикомори, и те оказываются «погребенными заживо». А на другом полюсе офисные работники дополняют обеденный перерыв участием в коллективной медитации или сеансом сенсорной депривации, останавливаясь только лишь для того, чтобы добиться максимальной эффективности и выносливости.
Оба эти примера напоминают о том, что истинная ценность остановки заключается в укреплении нашей внутренней свободы. Хикикомори добровольно заточают себя, так как им кажется, что, едва выйдя из своей комнаты, они окажутся в другой, куда более страшной тюрьме. Белые воротнички проводят часть обеденного перерыва в камере сенсорной депривации, так как это позволяет им ненадолго отрешиться от неумолимых корпоративных обязательств. Бессрочное затворничество одних и краткая передышка других – это последнее средство от отчаяния.
В этом отчаянном положении становится понятной идея безусловного базового дохода (ББД). Если бы государство гарантировало минимум материального обеспечения, достаточный для поддержания человеческой жизни, остановка могла бы стать чем-то большим, чем реакция на социальный и экономический прессинг. Без преувеличения можно сказать, что когда человек освободится от оков нужды, остановка станет для него шагом к подлинной независимости. Устранение проблемы выживания даст нам возможность говорить «стоп» не потому, что мы боимся двигаться дальше или валимся с ног от непомерных нагрузок, а из осознанного желания понять, что мы хотим делать и кем хотим быть.
Это не исключает и не может исключить выбор «седьмого пота» для тех, кто стремится реализовать свои амбиции и желания ради себя или ради других. Но даже жизнь, полная самой тяжелой работы, приобретает иной вкус, когда мы знаем, что, если нам понадобится, мы можем сказать «стоп».
Я написал эту книгу, не преследуя политических целей. Чтобы вырваться из тисков вынужденной занятости, доминирующей в нашей культуре, требуется нечто большее, чем обеспечение базового дохода. Идея ББД привлекательна тем, что, помимо помощи в решении насущных проблем нехватки рабочих мест и автоматизации, она дает нам повод задуматься над более существенными вопросами: что есть человеческое бытие и в чем смысл жизни? Ведь чтобы подойти к ним всерьез, нужно остановиться, а пока мы слепо преданы бесконечной работе, у нас нет даже шанса на это.
Казалось бы, где обсуждать подобные вопросы, как не в школах и университетах? Однако наша система образования культивирует гонку за количественными достижениями, которая не оставляет места ни для чего подобного. Несколько лет назад было выдвинуто предложение оценивать детские навыки чтения и письма с двухлетнего возраста. Ну а по окончании обучения студентам, обремененным колоссальными долгами, предлагается рассматривать их дипломы как хороший старт для приобретения новых компетенций, требуемых неуклонно сужающимся рынком труда. Две эти точки разделены длинной беговой дорожкой с барьерами в виде тестов и контрольных по обязательным предметам328, из перечня которых почти или полностью исключено искусство, а вслед за ним задвинуты в дальний угол все дисциплины, которые – как философия, теология, политология и т. д. – учат нас видеть в жизни нечто большее, чем вечную борьбу за успех и выживание.
Фрейд в Неудовлетворенности культурой утверждает, что конфликт между притязаниями индивида и интересами группы неразрешим, так как реализация индивидуальных желаний противоречит законам и конвенциям, действующим в коллективе. В результате – мрачным подтверждением чему было усиление фашистской идеологии как раз в те годы, когда Фрейд работал над этой книгой, – складывается общество, управляемое всепроникающей ненавистью к себе, которая формирует в нас чувство вины и агрессию по отношению к нашим собственным внутренним влечениям и импульсам.
Сегодня эта война со своим Я выражается в таком же репрессивном отношении к остановке. Чтобы бросить вызов представлению о жизни как непрерывной работе, нам нужно допустить то, что некогда исключал Фрейд, – возможность совпадения желаний индивида с интересами общественной пользы.
На мои политические взгляды оказали большое влияние два сочинения. Автор одного из них – Оскар Уайльд; второе принадлежит перу великого американского писателя и натуралиста XIX века Генри Дэвида Торо. Оба они не были политическими мыслителями в строгом смысле слова и разделяли идею, что жизнь человека тем лучше, чем меньше в нее вторгается политика, и что первой и единственной задачей справедливого общества должно быть предоставление каждому свободы быть тем, кем он хочет. Среди знаменитых острот Уайльда есть такая: «Беда социализма в том, что он занимает слишком много вечеров». Подобно большинству удачных шуток, она имеет серьезный подтекст: когда борьба за правовую, политическую и экономическую справедливость не принимает в расчет вопрос о смысле жизни, она сводится к очередному списку утомительных и безрадостных дел, с которыми нужно поскорее разделаться.
Торо в знаменитом эссе Жизнь без принципа (1863) сетует на склонность своей нации ставить знак равенства между ценностью личности человека и его производительной силой: «Я вижу объявления о том, что требуются энергичные молодые люди, как будто энергичность – единственный капитал, которым они располагают»329. И если молодые люди клюют на приманку оплачиваемой каторги, то не потому ли, что они привыкли отождествлять себя со своим активным Я.
Торо предлагает нам распрощаться с представлением о себе как о рабочих существах, живущих в «мире занятости»: «Думаю, – пишет он, – на свете нет ничего (включая преступление), более чуждого поэзии, философии, да и самой жизни, чем эта бесконечная занятость»