25 совместными усилиями призывают осажденное эго к исполнению призвания; они заставляют его стремиться к реализации своего потенциала и нести ответственность перед миром. Как только работа перестает быть необходимостью, навязанной извне, и превращается во внутреннее призвание, становится невозможно бросить ее в обход чувств ущербности и вины. Фраза Гордона Гекко «Обед – для слабаков»26 представляет собой логический итог возведения работы на пьедестал.
Придав работе сакральный характер, кальвинизм и другие протестантские движения привнесли в повседневную жизнь новый императив метода и цели. Одним из важнейших следствий этого стала соотнесенность рабочего времени с извлечением максимальной пользы. Вебер цитирует пуританского богослова Ричарда Бакстера, который предписывал своей пастве: «Дорожи своим временем и заботься всякий день больше о том, чтобы не терять время, чем о том, чтобы не потерять свое золото или серебро»27.
Дорожить временем – значит жестко контролировать свою повседневную жизнь и не отклоняться от главного пути ради случайных отвлечений, если те не приносят очевидной пользы и не обусловлены какой-либо целью. Вебер отмечает, что, по мнению Бакстера и его единомышленников, «не бездействие и наслаждение, а лишь деятельность [action] служит приумножению славы Господней согласно недвусмысленно выраженной воле Его»28.
Осмысленное действие – единственное средство от недуга расточительности и праздности. Капитализм, светский наследник этой этики, настолько успешно утвердил в нашей культуре господство труда, что перестал нуждаться в религиозном обосновании. В течение последних двух столетий эта идеология распространилась благодаря росту городов и развитию технологий, корпораций и культуры потребления.
Эти совершенно новые и чуждые силы негативно воздействовали на физическую и психическую жизнь человека. Суматоха и тревоги ускоренной, сверхстимулированной жизни промышленного города в эпоху Нового времени привели к мировой эпидемии нервного истощения, неврастении, если использовать термин, предложенный в 1869 году американским неврологом Джорджем Бирдом.
Неврастения проявилась в обширном распространении симптомов, к числу которых относились, по словам Бирда, «немощь всех функций, дурной аппетит, постоянная слабость в спине и позвоночнике, перемежающиеся невралгические боли, истерия, бессонница, ипохондрия, нежелание заниматься последовательным умственным трудом, сильные изматывающие приступы головной боли»29. В случае неврастении совокупность этих симптомов, будучи результатом нервного перенапряжения, вызванного неуправляемым потоком чувств, беспокойств и тревог, порожденных повседневной жизнью, не имеет органической основы.
Бросается в глаза аналогия между перечнем Бирда и реалиями современной жизни. Пищевые расстройства и недосыпание по-прежнему нарушают повседневное функционирование души и тела; в результате стремительного роста числа белых воротничков с их режимом сидячей работы широко распространились хронические заболевания позвоночника, новые формы повреждений опорно-двигательного аппарата и нервной системы (такие, например, как кистевой туннельный синдром). Мигрень и истощение тоже можно причислить к признакам неврастенической культуры. Теоретики посттруда Ник Срничек и Алекс Уильямс отмечают: «При неолиберализме обострился целый ряд психопатологий: стресс, тревожность, депрессия, синдром дефицита внимания становятся всё более распространенными психологическими реакциями на окружающий мир»30. К перечню Бирда следует добавить спектр навязчивых влечений и зависимостей, характерных для эпохи интернета. Непрерывное обновление социальных сетей, неограниченный доступ к азартным играм, порнографии, лентам новостей, шопингу – всё это давит на самые уязвимые, самые болезненные точки нашей внутренней жизни, вечно соблазняя обещанием преобразующей награды, но в итоге оставляя лишь чувство глубокого разочарования. Причины хронического нервного истощения меняются, симптоматика остается прежней.
Разумеется, гедонистическая культура потребления в наши дни выглядит совсем иначе, нежели ранний капитализм, нравственная суровость которого подкреплялась «аскетическим стремлением к бережливости» и презрением к роскоши. Потребительство же, напротив, превозносит радости, даруемые нам потворством собственным желаниям и расточительству. Однако между двумя этими подходами есть не только расхождения, но и преемственность. Взять, к примеру, времяпрепровождение в торговом центре, которое преподносится нам как бодрящее отдохновение от тягот труда. Не похоже ли оно скорее на продолжение труда, на размывание границы между работой и «свободным» временем? Когда я блуждаю под огромными белыми сводами торгового центра Westfield, крупнейшего в Европе храма потребления, я чувствую, что меня постепенно охватывают, вместо пьянящего порыва к приобретению товаров, безудержно нарастающие усталость и раздражительность и что я буквально задавлен немилосердным предписанием выполнить поставленные передо мной задачи. Погружаясь, словно зомби, в поток муравьев-потребителей и ощущая, как мой слух затопляет фонограмма Джастина Бибера, а в мои ладони врезаются ручки полиэтиленовых пакетов, я поражаюсь тому, насколько всё это похоже на изматывающий труд.
Наши тела и умы загружены не только работой. Они подвержены воздействию культуры, которая каждое мгновение оценивает с точки зрения потенциальных производства и потребления. Не случайно в лайфстайл-рубриках журналов так много места уделено расстройствам сна. Как пишет теоретик культуры Джонатан Крэри в своей острозлободневной книге 24/7 (2013), сон – единственное состояние, в котором нас невозможно заставить работать. Понятно, почему корпорации и военные ведомства, заинтересованные в поисках способов минимизации этой человеческой потребности, с готовностью финансируют соответствующие исследования.
Принцип инерции утвердил невозможность вечного движения в качестве закона природы. Знание об этом законе зашифровано глубоко в нашей биологии и психологии. Однако, судя по всему, не менее глубоко в нас сидит стремление его оспорить, желание настоять на своем праве не останавливаться против своей воли. Эти взаимоисключающие импульсы создают неустранимый раскол в нашей психике. Мы мечтаем строить, расширять, завоевывать, устанавливать господство над всё более обширными землями и всё большим числом людей; но за этим героическим стремлением таится желание забраться в кровать и не вылезать оттуда. В последующих главах представлены примеры различных проявлений психического и социального истощения, свидетельствующие об этом желании.
Фрейд в своем позднем эссе Неудовлетворенность культурой (1930) рассматривает этот конфликт между работой и желанием остановиться как ключевую проблему, с которой сталкивается человеческая культура. Жизнь заставляет нас обеспечить контроль над частью реальности, и работа представляет собой наиболее надежный способ этого достичь. Тем не менее, отмечает Фрейд, большинство из нас работа не делает счастливыми; неприязнь к труду, которую Фрейд обнаруживает почти повсеместно, приводит его к мысли о «естественном уклонении людей от работы»31.
Двадцатью двумя годами ранее в небольшой, но значимой работе Художник и фантазирование Фрейд объяснял, почему мы предпочитаем науке искусство32. Если наука видит единственный способ достижения результата в медленном следовании путем усердного труда, искусство позволяет этого избежать. Поскольку сферой деятельности ученых является реальность, им, если они хотят чего-либо добиться своими исследованиями, не остается ничего другого, кроме как изучать, проверять, делать выводы, ждать. А художник не привязан к реальности; если он хочет пережить незабываемые приключения, заполучить несметные богатства или красивых женщин, ему достаточно просто представить себе («нафантазировать») всё это.
В великой, многократно пересказанной легенде о докторе Фаусте ученый находит способ использовать реальный мир точно так же, как художник использует мир воображения: как поле для осуществления своих самых безумных желаний. Избавив науку от труда и усилий, Фауст приближает несчастье.
Фауст наглядно демонстрирует парадокс «цивилизации». Всю жизнь он занимается упорным научным трудом, главная цель которого – обрести власть творить без труда и иметь всё, что заблагорассудится. Подобный парадокс заложен и в нашей культуре неустанной работы. Именно он побуждает нас к тяжкому непрерывному труду в надежде на осуществление фантазии о беззаботной жизни. Тем же фаустовским желанием уклонения от труда, необходимого для реализации наших желаний, подпитывается и зависимость игроков и наркоманов (если ограничиться лишь двумя из множества аналогичных примеров).
Жаловаться на свою занятость и усталость – обычное дело: тем самым мы будто заверяем мир, что полностью осознаем свои социальные обязательства и нравственный долг вносить трудовую лепту. Куда сложнее принять необходимость остановки – ведь она предполагает постыдное признание слабоволия, ничтожности и неспособности справиться с делами.
Когда я в дружеских разговорах поднимаю тему тайного желания ничего не делать, на меня обрушивается целый шквал признаний в постыдных грехах: прокрастинации, лени, чревоугодии, распущенности. Как будто люди, услышав, что подобные слабости можно принимать в расчет, открывают в них такие смыслы, о которых сами прежде не догадывались. Позволение думать о лени как об универсальной, объединяющей всё человечество склонности, а не как о постыдном изъяне, свойственном тебе одному, дарит чувство радостного освобождения. Моим собеседникам требовалось совсем немного, чтобы начать делиться своим богатым опытом ничегонеделания.