Ч. Сиярич родился в 1913 году в Шиповице (Черногория). Прозаик. Академик. Получил юридическое образование в Белградском университете. Живет и работает в Сараеве. Автор романов «Бихорцы» (1955), «Царево войско» (1976) и сборников рассказов «Рам Буля» (1953), «Зеленый перстень на воде» (1957), «Дом домом делают ласточки» (1962), «Наша сноха и мы, парни» (1962), «Путники в пути» (1970), «Когда девушка спит, словно яблоками пахнет» (1973), «Французский хлопок» (1980).
На русском языке вышли романы Ч. Сиярича «Бихорцы» (1962) и «Царево войско» (1980).
Рассказ «Французский хлопок» взят из одноименного сборника.
ФРАНЦУЗСКИЙ ХЛОПОК
В ясную ночь можно сколько душе угодно любоваться бесконечно длинной, сверкающей и таинственной звездной дорогой, которую мы зовем Кумовой соломой[61]. Существует одно древнее поверье, будто кум у кума таскал солому и, пока носил ее, солома падала на землю, оставляя за ним след. Однажды такой же след протянулся через всю Боснию, и шел он с одного ее края до другого, как тот верхний — с одного края неба до другого. Разница была лишь в том, что небесный путь, отмеченный звездами, весь сиял, а нижний был усыпан хлопком и потому белел. Было и еще одно различие: в звездной дороге на небе никто никакой пользы не усматривал, а вот от хлопкового пути через Боснию польза была, потому что вместо рубах из поскони и бязи надели люди рубахи из хлопка.
Был это французский хлопок.
Плохие времена настали для французского хлопка. Вместо морского пути, по которому его раньше возили из Египта во Францию, приходилось пользоваться окружным, сухопутным, и пересекать в числе прочих и Боснию, так как Франция воевала с Англией и моря их были закрыты.
Сколько этого хлопка в Боснию ввозилось — никто не знает, но вот вывозилось определенно меньше: колючий кустарник и ветви деревьев вдоль дорог выдирали его из тюков, которые вез караван, и хлопок белел на них, подобно белому весеннему цвету.
Признаться, колючкам и веткам помогали и руки людей, а бывало, и гайдуки ночью опрокидывали на обочину целые подводы. И чем больше белело хлопка вдоль дорог, тем чаще можно было видеть на людях рубахи из хлопка, хотя они его не сеяли, не сажали и не убирали; он сам приходил к ним и повисал на терновнике, словно уродился на нем и его надо было только собрать, что не составляло труда, это было под силу и детям. Раньше их посылали в терновник за хворостом, а теперь отправляли за хлопком; и сколько они его ни собирали, на кустах и деревьях вдоль дорог продолжал цвести французский хлопок. Народ большие надежды возлагал на сбор этих цветов: некоторые даже молились богу, чтобы побольше родилось хлопка в этом самом Египте, о котором они до той поры и не слыхивали. Потому что пока родится там хлопок, можно и без конопли обойтись, ее здесь и сеять перестали: к чему посконные рубахи, которые скребут спину, когда есть хлопковые, которые только что не ласкают кожу.
Вместо конопли, которую веками наматывали на прялку, сельские молодухи стали прясть хлопок, белый и мягкий, как паутина, и, пропуская между пальцами нить, не похожую на конопляную, дивились, что и помимо конопли, оказывается, есть то, что можно прясть, ткать и носить. Не тратя времени зря, усердные хозяйки пряли хлопок прямо на сараевской Башчаршии[62] и тут же продавали всякую снедь. И, судя по этим пряхам, по рубахам и штанам на крестьянах из прилегавших к хлопковому пути деревень, французский хлопок, который, двигаясь из Египта, проходил через Боснию, ждала погибель. Поняли это и французы и потребовали от сараевского каймакама[63] немедленно принять меры, гайдуков же схватить и наказать. Как только люди узнали об этих требованиях, а вслед за тем и об угрозе каймакама приговорить к смертной казни каждого, кого поймают в рубахе из хлопковой пряжи, все, у кого таковые были, сняли их и снова надели посконные.
Все, кроме одного человека, некоего Бейтулаха из Витеза, который, живя в отдалении от Сараева, не знал да и не мог знать о требованиях французов и об угрозах каймакама. Без всякой нужды и повода дьявол понес его из Витеза в Сараево в самое неподходящее время да еще в рубахе из французского хлопка.
Прошелся он несколько раз по базарной площади из конца в конец и обратно, как это водится у крестьян, которым надо провести время, а никакого дела нет — вот они и отправляются шататься по базару. Идет неторопливо, нога за ногу, руки за спиной, сразу видно, что крестьянин ничего не продает и ничего не покупает, и кажется, будто он переделал все свои дела и ему осталось только одно: измерять глазами и ногами базарную площадь. На нем ослепительно белая рубаха, и даже издали каждый мог видеть, что она из хлопка. Все, кто останавливался посмотреть на него, одного-единственного на базаре в хлопковой рубахе, решили, что крестьянин надел ее назло каймакаму и французам и что лучшего места, чем базарная площадь, для того, чтобы походить во французском хлопке, он не нашел. Дивились люди, как он на такое осмелился, когда все сняли с себя хлопок и напялили посконь или бязь, и пришли к выводу, что одно из двух: либо этот крестьянин смелый сверх всякой меры, либо сумасшедший, а если ни то ни другое, значит, третье: не знает он еще о гонении на тех, кто крал французский хлопок, и что ежели его поймают в этой рубахе, он головой заплатит за все другие рубахи из хлопка и за всех гайдуков. Посмотрели люди на чудака и вернулись к своим делам: пускай себе и дальше меряет базарную площадь, хотя в душе пожалели бедолагу: поймают в этой рубахе, ведь измеряют ему всю спину палками!
Первым на крестьянина набросился базарный стражник Юсуф. Белизна рубахи из французского хлопка пронзила этого Юсуфа, как стрела, и он кинулся стрелой на эту белизну: он схватил крестьянина за шиворот и крепко сжал и ворот и шею. Проделал это он так, будто Франция и Босния смотрят на него и наущают держать пойманного крепче, и он держал-таки мошенника со всей силой, на которую был способен, и Франции вкупе с Боснией отвечал: «Это ему за хлопок, это ему за его рубаху!» Он словно хотел удавить крестьянина прямо здесь, посреди площади, пускай, дескать, видят люди, что ждет того, кто крадет французский хлопок. Впрочем, за кражу хлопка и полагалось удушить, а стражник был тем человеком, который обычно приводил приговор в исполнение. Эта же казнь могла свершиться и без приговора, поскольку приговор похитителям хлопка заранее был объявлен.
Сбежался народ поглазеть, что делает стражник с крестьянином, а Юсуф уже больше не из-за рубахи, а для публики все сильнее сжимал шею своей жертвы: удушить мужика было нетрудно, оказался он на редкость хлипким, небольшого росточка, сгорбленный и тощий. Это был бедный житель Витеза, из-под Травника, однако на нем была добротная новая рубаха, к несчастью, из французского хлопка.
Продемонстрировав толпе, какую власть имеет стражник над похитителем французского хлопка, Юсуф раздел крестьянина и приказал ему в одной рубахе стоять на глазах всего базара, молчать, не двигаться и отвечать только на его вопросы. Прежде всего он спросил, как его имя.
— Бейтулах, — ответил крестьянин.
— Откуда ты, Бейтулах?
— Из Витеза.
— А откуда у тебя эта рубаха?
— Из Египта…
— И как же это ты, Бейтулах, добрался до Египта и купил себе рубаху из хлопка? — насмешливо спросил Юсуф.
— Никуда я не добирался, — ответил Бейтулах. — Дети пошли и насобирали хлопок с кустов, а жена спряла его и соткала. А потом сшила рубахи: мне — одну, вот эту, а детям — по две. Не знаю, за что ты меня хватал за горло.
— Чтобы ты сказал, откуда у тебя рубаха.
— О чем только меня в жизни ни спрашивали, но откуда у меня рубахи, никто никогда не интересовался. Говорю тебе: дети собрали хлопок, а не собери они — ветер развеял бы, — твердил свое Бейтулах.
— А ты знаешь, чей это хлопок? — спросил Юсуф.
— Слыхал, будто французский. Но тот, что на кустах, — ничейный; кто его первым соберет, тот и хозяин. Тот первым и рубаху из него наденет. Ну, что ты меня выставил всем напоказ в одной рубахе?
— Потому что ты украл французский хлопок.
— Не крал я — дети собрали. Зачем красть, когда его полно вдоль дорог, караваны идут, ветки выдирают, а дети собирают.
Юсуф не слушал его. Ему, базарному стражнику, не было никакого дела до истины: крал ли Бейтулах французский хлопок или нет, ему хотелось показать людям, какую силу имеет он, базарный стражник Юсуф, над пойманным преступником; если до сих пор базар не знал об этом, пусть теперь узнает и хорошенько запомнит.
Житель Витеза в рубахе из французского хлопка (а этого не скрывает сам задержанный) был для него прекрасным предлогом излить гнев маленьких людей, наделенных маленькой властью, которая тем сильнее, чем слабее жертва.
— Да ты взгляни на себя, какой ты недоросток! — наседал Юсуф на Бейтулаха.
— Бог не дал мне высокого роста, верно. Но такой я по воле божьей, — ответил Бейтулах.
— А ты знаешь, что из-за твоей куцей рубашки поссориться может Босния с Францией?
— Откуда мне знать? — удивился Бейтулах.
— Узнаешь, когда французы придут на эту самую площадь из-за тебя и из-за твоей рубахи! Они, Бейтулах, покупают в Египте хлопок не для того, чтобы одевать тебя в Витезе; вот придет завтра на это самое место француз и спросит: «Откуда у тебя рубаха из моего хлопка?» И что ты, Бейтулах, ему ответишь? Украл у него, скажешь.
— Дети его с кустов собрали, — стоял на своем Бейтулах.
— Это французу без разницы.
— А я это перед всеми повторю, — твердил Бейтулах. — И перед богом, и перед людьми, и перед тем французом: нет на мне вины, дети его насобирали.
— Тебя и каймакам призовет к себе и спросит: откуда у тебя, Бейтулах, эта рубаха? Раньше носил посконную, а теперь из хлопка! Откуда ты, Бейтулах, из Египта или из Витеза? Если по рубахе судить, то из Египта. И не будет дожидаться, пока ты расскажешь, как ветер разнес хлопок и дети его собрали; нет, сразу отдаст тебя мне, а я, Бейтулах, вешаю. Могут и французы повесить, не думай, что они далеко и их не надо бояться, вон они на постоялом дворе «Колобара» живут, в трактире «Франс Колобара», они его нарочно арендовали, чтобы оттуда наблюдать, куда девается их хлопок. Каймакам может отдать тебя на суд французам, потому что рубаха-то из их хлопка, а уж они вернут тебя мне, и я приведу приговор в исполнение; кто бы тебя ни судил, все равно попадешь в мои руки, и я тебя казню.
— Ну и казни. Дети этот хлопок собрали, — повторял свое Бейтулах.
— Ты это уже сто раз сказал. Это не объяснение. Лучше скажи, зачем ты притащился в Сараево не в базарный день да еще разгуливаешь здесь в хлопковой рубахе, а как раз сегодня французский консул отправился к каймакаму из-за этого самого хлопка?
— Откуда я знаю зачем? Было время, и пришел, — объяснил Бейтулах.
И тут раздались голоса из толпы, глазевшей на то, что делал с человеком стражник из-за рубахи.
— По моему разумению, это честный человек, — говорит один.
— Какой же он честный человек, если на нем рубаха из хлопка, — возражает другой.
— Дети собрали… — вставил Бейтулах.
— Счастье еще, что он такой маленький и рубаха у него маленькая, а значит, и вина маленькая и наказание должно быть маленьким. Одно должно соответствовать другому, — раздался голос третьего.
— Правильно! По рубахе и наказание, — поддерживал кто-то в толпе зевак.
— Рубаху ему измерят, — заверил стражник. — Наши ее измерят аршином, а французы из трактира «Франс Колобара» — метром, потому как в ходу у них метр, а не аршин. Бейтулаха всего перемеряют и аршином, и метром. Начнут с плеч, потом велят руки вытянуть и их измерят. Наши аршином, а французы метром. И по этим двум меркам точно узнают, сколько украденного хлопка пошло на рубаху, а как измерят, возьмутся описывать, каков Бейтулах изнутри и каков снаружи. И по этому будут судить, есть ли у него наклонность к кражам, может, он еще чего украл, кроме французского хлопка. Само собой, и наши и французы спросят, что у него есть дома, перепишут все его имущество.
— У меня есть корова и козы, — признался Бейтулах.
— Это ты французам расскажешь. Вот так-то, люди, вся Франция будет знать, сколько у Бейтулаха коз, сколько земли и сколько детей; у них так: ежели поймают преступника, все о нем запишут.
— Дети есть, а земли нету, — уточнил Бейтулах.
— Ну, французы продадут и дом его, и землю в счет украденного хлопка.
— У меня есть дом и дети, — повторил Бейтулах.
— Детей твоих не тронут, а эту рубаху с тебя снимут, и будет она уже не твоя, а государственная.
Для стражника не было лучшего случая показать простому люду свою осведомленность в том, что будет с крестьянином из Витеза, когда два государства начнут передавать его из рук в руки и допытываться, как его имя, откуда он и почему воровал; через него узнают и про других воров — и тогда наступит конец хищениям французского хлопка в Боснии. А иначе французы рассердятся на Боснию и сначала добром потребуют расплатиться за хлопок, а ежели Босния откажется, они возьмут свое силой, и тут уж без крови дело не обойдется.
Юсуф потыкал пальцем в Бейтулаха и сказал:
— Из-за такого вот недоростка может пролиться кровь!
— Пусть льется, — сказал Бейтулах. — Нет на мне вины. Хлопок принес ветер, а дети собрали его.
— Из-за рубахи, что вот на этом недомерке, — не унимается стражник, — кровь прольется с обеих сторон.
— Ну, и пусть течет из-за меня, недомерка. Бог создал меня таким. А хлопок этот дети…
Снова раздается голос из толпы:
— Люди! Если мы люди, мы и сами решим: виноват этот человек или нет. Если виноват, можем и мы его судить, потому как пойман он на базарной площади, а площадь эта многих судила и на тот свет отправляла, а уж с одним крестьянином да еще из-за одной рубахи и подавно разберемся. Кто этот человек, нам известно, крестьянин он из Витеза, имя его Бейтулах. На этом Бейтулахе рубаха из хлопка, а известно, что французский хлопок крадут. Не знаем мы главного: сколько хлопка пошло на эту рубаху. Если есть среди нас портной, а у него найдется аршин, пусть подойдет и смерит рубаху. Надо все по справедливости, негоже с нашим человеком несправедливо поступать.
— Пусть несправедливо, — вставил Бейтулах. — Нет на мне вины, дети собрали…
— Эй, люди, есть у кого аршин? — продолжал приверженец справедливости.
— Тут нас несколько человек, что меряют и кроят, — раздался голос из толпы, и над головами людей подняли аршин.
Стражник, однако, не разрешил мерить крестьянина, сказав, что базар имеет право измерять только то, что продает и покупает, а этот крестьянин не продается и не покупается, и право его измерять и бить имеют только те, кто будет его судить.
— Пусть измеряют, пусть бьют, — говорит Бейтулах. — Нет на мне вины.
— Рубаха твоя говорит, что есть!
— Дети собрали…
Тут из толпы выступил огромный детина и крикнул зычным голосом так, что все замолчали:
— Люди, стыдно за нас…
Народ ждал, что он скажет дальше. А верзила продолжал еще громче:
— Стыдно, люди, за Боснию, стыдно…
Все притихли, услышав такие важные слова. Хотелось узнать, почему же за Боснию стыдно?
— Стыдно за Боснию, что этот мужичонка такой…
— Какой? — спросили его.
— Маленький, братья! Посмотрите, какой он хлипкий, не поверишь, что из Боснии! Нельзя так, не такие мы… Не допустим, чтобы французы допрашивали его и смотрели на него сверху вниз, а он на них снизу вверх. Нельзя позволять, братья, чтобы французы насмехались над ним, а значит, и над Боснией; отведите к французам вместо него меня, вот тогда увидим, кто над кем посмеется. И кто будет смотреть сверху вниз, а кто снизу вверх. Отведите меня вместо него. Босния большая, люди, вовсе она не маленькая, не такая, как этот Бейтулах. А он не виноват, что ростом не вышел.
— Пускай не вышел, а вины на мне нет, — послышался голос Бейтулаха.
— Ты молчи знай, тебя не спрашивают! Ты хоть и маленький, но язык у тебя, похоже, длинный, — прикрикнул на него детина.
Все повернулись посмотреть, кто это кричит, и увидели его… высоко над собой. Кто-то почти с печалью в голосе произнес:
— Дал бы бог, чтобы ты украл этот хлопок, а не он!
— Да я украду его, чтобы только посмотреть на французов сверху вниз! — И обернувшись, сказал: — Не смей водить этого человека в «Колобару»! Прав он или виноват, не смей показывать его французам!
— Раз я его поймал, я должен доставить его и к нашим, и к французам. Таков закон. А не отведу — буду сам виноват, как будто я украл хлопок. Без куска хлеба останусь.
— Ну и оставайся, — отозвался детина.
— А ты меня будешь кормить? Я не вчера на свет родился, чтобы рисковать своим куском хлеба. Ты же меня кормить не станешь. Еще и посмеешься надо мной, — ответил стражник, выгибая шею и прищуривая глаза.
— Я тебя кормить не стану, верно говоришь, но хлеб свой из-за этого человека тебе придется потерять. Кормить тебя и правда я не собираюсь, но и насмехаться над тобой не буду.
— Может, базар станет меня кормить? Я знаю, как базар кормит, я к базару в нахлебники не пойду, — защищался стражник, детина же гнул свое:
— Базар тебя кормить тоже не будет, а с хлебом своим расставайся.
— И умирать с голоду, да?
— Умирай с голоду, но этого человека оставь в покое. Веди меня. Я впереди, ты за мной, и прямиком в «Колобару».
— Я невинного человека не поведу, — отказался стражник.
— Я скажу им, что виноват, — не унимался здоровяк, — скажу им, что я из самого центра Боснии, и еще скажу, что я смотрю на них сверху вниз, да я бы так и смотрел на этих французов, коли ты меня перед ними поставишь.
Воцарившуюся тишину нарушил грустный, певучий голос:
— Эх, люди, не пришлось бы нам тогда краснеть за Боснию! Он достал бы головой до потолка и смотрел бы на французов сверху вниз. А они ведь низкорослые, меньше, чем Бейтулах. И что бы ему раньше спохватиться и украсть хлопок? Как бы это, люди, хорошо было для Боснии!
Хотя ему было приказано молчать, Бейтулах все же снова заговорил:
— Нет уж, я туда пойду. Этот хлопок дети… Ветер его разнес, а дети собрали.
Тут люди закричали на Бейтулаха, чтоб он не талдычил про детей и ветер: в Витезе это, может, кого-нибудь и убедило бы, а здесь, на базарной площади, таких дурачков нет. И пусть стражник ведет его куда угодно, раз он виноватый да еще и ненормальный в придачу, да и они сами тоже ненормальные, ежели битый час стоят здесь и время теряют из-за какой-то там рубахи на каком-то мужике. Однако нашлись в толпе и другие, эти потребовали, чтоб стражник никуда Бейтулаха не водил, а отпустил его на все четыре стороны, пусть идет куда хочет; даже если виноват, пусть отправляется в свой Витез, туда, откуда пришел. Несправедливо одному отвечать за всех, кто носил рубашки из французского хлопка, а сегодня, когда за это наказывают, успел их снять.
Завязался спор, надо или не надо отпускать. Разрешил его стражник, дескать, не базару это решать, а ему, Юсуфу, не базар получает жалованье за поимку таких типов, а он, Юсуф, так что они могут противиться сколько им угодно, но он этого человека посадит в тюрьму.
— Сажай меня в тюрьму, — сказал Бейтулах. — Но вины на мне нет.
— Я тебе сказал, чтобы ты умолк, — снова заговорил обладатель зычного голоса. — Есть на тебе вина. Рубашка твоя говорит, какой ты человек. Но я не дам стражнику вести тебя к французам. И в тюрьму посадить не дам. Слышишь, Юсуф, что я сказал, а я от своих слов никогда не отрекаюсь, такой уж у меня характер.
Стражника до глубины души оскорбили эти слова, ответил он злобно, с издевкой, растягивая слова:
— Я тебя не знаю, поэтому скажи на милость, какая-такая у тебя сила и какой-такой характер, что ты не позволишь мне отвести этого человека в тюрьму. Никто не имеет права запретить мне исполнять свои обязанности, и ты тоже, хоть ты и силач. Я и не таких в тюрьму спроваживал, тихо-мирно, через всю базарную площадь, и у них был характер, как у тебя; только ведь в тюрьме кого хочешь пообломают. Спрашивал я у некоторых, как их зовут, после того уж, как выбивали из них этот самый характер. Так они ни имени своего не могли вспомнить, ни откуда родом; может такое и с тобой случиться.
— Веди меня, — вставил Бейтулах, — только хлопок этот дети собрали.
— Я сказал то, что сказал: не дам тебя вести! — снова заявил силач.
И тут раздался резкий голос еще одного человека, которого видно не было, но так как он начал изрекать угрозы, все притихли и стали его слушать.
— Найдется и у меня, что сказать этому стражнику, что ест казенный хлебушек, пусть меня послушает, и вы все слушайте: Юсуф, если ты этого мужика не отведешь в тюрьму, я тотчас на тебя донесу. И придется тебе, Юсуф, расстаться с казенной одеждой, и посадят тебя, Юсуф, вместо этого мужика, а он будет греться на солнышке в своем Витезе да посмеиваться над тобой и над всеми нами. Я тебе это сказал, и ты это слышал, и не вздумай завтра говорить, что не слышал.
Наступила тишина; только ноги беспокойно шаркали по мостовой. И в тишине раздался размеренный голос стражника:
— Все я слышал. Не знаю только, кто это мне угрожает.
Он поискал глазами говорившего и нашел его, потому что тот поднялся на цыпочки, чтобы толпа его увидела.
— Ну, видишь теперь? — спросил он.
— С трудом, — ответил стражник. — И главное, силы твоей не вижу, какую ты изображаешь. Если ты весь тут, то тебя уж нигде больше нету.
— Почему же, может быть, я и еще где-нибудь есть, да только с тебя хватит и того, что здесь видишь. Посмотреть ты на меня посмотрел, а теперь ответь, слышал ли ты мои слова? — спросил неизвестный.
— Слышал. Ты угрожаешь стражнику прямо на базарной площади. Только Юсуф тебя не боится, даже если бы ты и тот детина, что угрожал мне до тебя, встали один на другого, Юсуф вас все равно бы не испугался, — храбрится стражник.
— Остерегись, Юсуф!
— Какому это Юсуфу ты угрожаешь?
— Тебе.
— Какому это стражнику ты угрожаешь?
— Тебе.
— Так вот, раз ты угрожаешь мне, Юсуфу и стражнику, мне, который стоит здесь на посту, я назло тебе отпущу этого человека, чтоб ты сам знал и всем рассказал, что Юсуф никого не боится.
Он повернулся к Бейтулаху и крикнул ему:
— Назло этому типу освобождаю тебя, пусть он видит, что я никого не боюсь; не родился еще на свет такой человек, которого Юсуф испугался бы. Ступай куда хочешь в той рубахе, в какой сюда пришел, дьявол! Не было еще на земле человека, которого Юсуф боялся бы. Да ступай же ты, черт тебя побери! — заорал он на Бейтулаха.
— Посади меня, — петушился Бейтулах, — но только дети собрали… Жена сшила… Нет на мне вины.
— Проваливай! — сказал Юсуф резко.
— Люди, с тех пор как базар существует, не было такого! Это все хлопок натворил, что-то еще будет, — послышался чей-то голос.
Потом заговорил тот, что угрожал:
— Ты, Юсуф, такой же, как мужик в рубахе, даже еще хуже, и в тюрьму сядешь вместо него, только бы послушались меня те, что дали тебе казенную одежду и казенные харчи.
— Верно, такой же, и даже хуже, — ответил ему Юсуф, — но я отпустил его, назло тебе отпустил. Ты что, разве не знаешь, моя воля — кого захочу, в тюрьму посажу, а кого захочу, отпущу. И пусть я в казенной одеже, никому отчета давать не обязан.
Фискал все угрожал:
— Снимут с тебя казенную одежу, голый будешь ходить.
— А я и голый никому отчета не стану давать, — ответил Юсуф. — И, повернувшись к толпе, крикнул: — Расходись, пока не разогнал! А ты, Бейтулах, когда придешь в Витез, скинь эту рубаху.
— Не скину. Ветер принес хлопок, а дети его собрали. Как и ты, я ни в чем не виноват. Дети собрали, а жена сшила.
— Люди!..
— Хлопок во всем виноват!
Караваны продолжали перевозить хлопок.
И он белел на дорогах Боснии, как Млечный Путь на небе…
Перевод с сербскохорватского Е. Рубиной.