Л. Суходолчан родился в 1928 году в Жири (Словения). Прозаик, драматург. Автор романов «Бог любви» (1968), «Следы умолкших» (1970), «Самая долгая ночь» (1975), «Мгновенья и годы» (1979), книги рассказов «Меж рекой и землей» (1977). Много пишет для детей. Написал несколько радиодрам для юношества.
На русском языке вышел роман «Спрятанный дневник» (1971).
Рассказ «Голос» — из сборника «Меж рекой и землей».
ГОЛОС
Спустя какое-то время она снова посмотрела в окно, там все было на прежних местах, самое высокое дерево стояло в четырех метрах от соседнего дома, по стволу, который не привлекал ни малейшего внимания, еще струился вчерашний свет, зеленый кустарник прислонился к электрическому столбу, присмиревшему после прошедшего дождя. Он появлялся в синем плаще, не смотрел ни на дерево, ни на дорогу, которую проложат между соседним домом и столбом. Она еще не знала его имени, не пересчитывала его шаги, даже боялась всего, что могло точно обрисовать его руку или левую щеку. С утра она принялась наводить порядок в квартире, повторяла заученные движения, и вначале они приносили облегчение. Подняла валявшуюся перед детской кроваткой большую книжку с картинками, белый медведь топал за бурым, видно, когда Алеш вчера уснул, книга выпала у него из рук, а утром, подумала она, он перескочил через нее, оделся и побежал в школу. Постель еще дышала его теплом, он, конечно же, встал на кровати, когда снимал пижаму, улыбнулась она, пижама упала, он отбросил ее, как ящерица хвост; что ему снилось в ней — прошлой ночью он приладил к шкафу крылья и летал над площадью, собаки, большие и маленькие, лаяли на него, а он смеялся и махал обеими руками с высоты детства.
А когда она привела в порядок комнату и случайно прислонилась к дверному косяку, уже не смогла вспомнить, в какой последовательности убирала, что раньше — подобрала книжку или сложила пижаму? Это одиночество, подумала она, у него нет ни начала ни конца, оно тянется за мной, убивает во мне решимость вырваться из отчаяния и тут же подсылает кого-то, неведомого, незнакомого; нет, все это слова, смешная фантазия, полузабытые видения прошлого, только боюсь, как бы воспоминания о них не разрослись до такой степени, что я уже не смогу разобраться в своей судьбе.
Из окна видна дорога, картина поминутно меняется, и он тоже всякий раз кажется другим. Радость он скрывает за очками, которые в конце концов пришлось надеть, врач уже по нему плакал, и такой, с повисшими руками, он не зачеркивает в ней того образа, какой представился ей однажды утром… Это было давно, его образ родился из сладких мечтаний, но с некоторых пор она возненавидела свои мечты, они разрывают ей сердце, и день кажется еще длиннее. Видение много раз исчезало, но всегда возвращалось вновь в первозданности, хотя частности менялись — то расплывались, то уходили в сторону.
Когда в прихожей зазвонил телефон, она оцепенела и пришла в себя только после второго звонка. Подняла трубку и привычно сказала: «Ленартова». Из трубки донесся кашель, потом раздался голос: «Добрый день. Это Кумер. Янез дома?» Она будто провалилась в пустоту и чуть было не спросила: «Какой Янез?», но вовремя спохватилась: «Нет, он еще не пришел». Снова послышался кашель, потом он сказал: «Извините, Марта, я немного простудился… Когда Янез придет, пусть мне позвонит». Только теперь она узнала человека, которому принадлежал голос; с Кумером она несколько раз сидела за одним столом на вечеринках, его взгляды были ей неприятны.
Она кивнула: «Я передам», опустила трубку и вдруг ясно увидела свои руки, с самого утра она не вспоминала о них. Заторопилась в кухню, ей стало легче, когда она поняла, что готовит обед. Первым должен был вернуться из школы Алеш, потом с работы — Янез, и оба тут же закричат: «Обедать, обедать!» Она встряхнулась и попробовала избавиться от того, кто приходит по дороге, хотя в то же время не хотела, чтобы он навсегда исчез из ее воображения. Пусть подождет, он умеет ждать, пусть постоит под соседским деревом, сейчас не холодно, к тому же он в плаще. Он ее знает: значит, она куда-то уходила и теперь не может все успеть за несколько минут; Янез любит, чтобы обед ждал его на столе, попробуй докажи, что ей пришлось говорить с его знакомым, который оторвал ее от дел, нарушил порядок, пусть отключит телефон, чтобы она могла спокойно убрать дом и приготовить обед. Она устала, а ее дергает его же приятель, тот, что всегда простуживается, и при этом, пользуясь дружбой, еще и исповедуется в своих грехах. Скорее всего он хотел напомнить, что сегодня среда и их компания собирается в кегельбан. Я тону в мелочах, подумала она, хотя и стараюсь отделаться от вопросов, на которые не получу ответа. Ума не приложу, как мне раскинуть карты, как наладить свою жизнь, иногда вообще не понимаю, что со мной творится, безбожно смешиваю все на свете, мысли путаются, переплетаются, словно в каком-то фантастическом сне. Сама у себя краду любимые мечты, через минуту их возвращаю, а потом не знаю, что с ними делать.
Трижды он открывал дверь на террасу, казалось, он подражает самому себе и все же сделает это в четвертый раз. В такую минуту даешь волю своему воображению, подумал он, и тут же пропадает всякая граница между фантазией и действительностью. Может быть, на меня еще действует соленый ветер с моря, ведь я здесь всего третий день. Вечером по временам ему чудились голоса чаек, кричащих в пустоте, будто что-то сжимает им горло, и они не могут закрыть клюв, чтоб расколоть им небо, прежде чем их приманят берега. И дорога в отель очень напоминает дорогу, что вьется от моря к дому, на ней почти не остается птичьих следов. Он никогда ни к кому не обращался со своими проблемами, когда сам не мог разрешить их до конца, уходил в себя и часами молчал, так что домашние уже начинали прижимать уши к двери кабинета. А сейчас его неожиданно так скрутило, что несколько дней назад он решил уехать в уединенный горный отель, оставил дома автомобиль и сел в поезд. Это было как удавшаяся карнавальная шутка, уже на второй станции он пришел в хорошее настроение и даже начал развлекать свою попутчицу: «Ручаюсь, вы едете к своему другу, который только вчера ушел в армию», — говорил он, а она только улыбалась и длинными тонкими пальцами закрывала лицо.
В отеле народу было мало, можно было ходить из номера в номер и рассматривать в окна покрытые лесом горы. Он приветливо здоровался с официантками и горничными, позволял ухаживать за собой и баловать мелкими услугами, только боялся, чтобы новый день не принес ему чего-нибудь неожиданного. После обеда, читая газету, вдруг поймал себя на том, что находится в блаженном состоянии, будто качается на качелях, и они не отпускают его, делают благодушным, а благодушие не так уж далеко ушло от прозы жизни, только с виду от нее не зависит, кокетничает своей независимостью. Так что на следующий день перед обедом он набрал номер своего предприятия: что нового, кто меня спрашивал, отослал ли Жунец свой проект, хотя перед отъездом поклялся, что на две недели умрет для всего на свете. Жене пошлет открытку — чистый воздух, хорошая еда, постель как дома, но адреса своего временного пристанища или убежища, как он в первую минуту, едва переступив порог отеля, его назвал, не сообщит, однако потом он обо всем этом забыл.
После обеда он быстро просмотрел на террасе газету. Придвинул еще один стул, положил на него ноги, бросив при этом взгляд на пожилого человека — тот сидел в конце террасы и уже много часов подряд сам с собой играл в шахматы, долго думал над каждым ходом, раскуривал гаснущую трубку и ломал голову, как перехитрить противника, ошеломить решающим ходом, чтобы тот уже не смог прийти в себя. Он включился в игру, не решив при этом, за кого играет, это сразу изменило бы его роль, он потерял бы свою независимость и был бы вынужден кивать головой союзнику даже при неудачном ходе, но вскоре почувствовал, что все равно избавляется от напряжения, во всяком случае переключает внимание на что-то другое и в то же время не отягощает себя какими-либо обязательствами.
Проект — он работал над ним почти три года, — собственно, можно было считать законченным, но ни обнародовать, ни представить комиссии его нельзя, в нем недоставало той самой искры, которая заставила бы неподвижную кровь заструиться по жилам, вдохнула бы в него жизнь. И нужно отыскать то единственное место в проекте, где эта неведомая искра должна вспыхнуть. Да, но если на этот раз истина освещена волшебным светом, он может ее не найти, будет продолжать себя обманывать — верить в ее сверхъестественность, в то, что отыщет ее разве что в желудке одной из миллиона рыб, а на самом деле не исключено, что она явится ему в ту минуту, когда официантка поставит на стол тарелку с супом, и он заденет ее ложкой. Истина придет просто и буднично, словно она давно уже в нем, только он ее не замечал. Вдруг ему снова захотелось спуститься в вестибюль, в телефонную кабину и кому-нибудь позвонить. «Мне все кажется, что я в своем кабинете на верфи и весь день говорю по телефону», — улыбнулся он. Посмотрел на шахматиста, что играл сам с собой; тот за это время передвинул одну-единственную пешку. Он издали оценил положение на доске, закрыл глаза и попытался вслепую найти следующий ход, хотя не знал, чей он, но как раз это его сейчас больше всего устраивало.
После обеда Янез взял газету и улегся на диван, она слышала, что он перелистывает ее, а не читает, как обычно. Она поймала себя на том, что ей трудно шевельнуться, любое движение вызывало боль. Возьмись она за посуду и начни складывать ее в раковину, звон тарелок оборвал бы напряженную тишину, помог бы примириться с собой. За обедом они перекинулись несколькими словами, в основном из-за сына, сидевшего тут же. Потом он убежал во двор, где дети давно ждали его играть в мяч. Вдруг Янез закричал, словно прочел эту новость в газете:
— Черт возьми! Так я и знал, что мне дадут северную скважину!.. Марта! Слышишь?!
Она сдвинулась с места и начала убирать со стола посуду.
— Не беспокойся, — сказала она. — Даже если я чем-то занята, я тебя слышу. Привыкла.
Он повторил еще громче:
— Северная скважина — западня!
На секунду она остановилась:
— Западня? Я знаю лишь, что вы ищете руду, ее все больше не хватает.
Она слышала, как он зло свернул газету.
— Если еще где-то и есть руда, то на южной скважине, которую отдали Томажу. А я, как всегда, останусь в дураках, на северной мы наверняка будем бурить впустую.
Осторожно, не торопясь, она складывала посуду в раковину и прислушивалась — не скажет ли он еще что-нибудь. Она привыкла к его голосу и не отделяла его от других звуков в доме, особенно с тех пор, как стены вобрали в себя голоса, которые здесь раздавались когда-то до них, ей не удавалось их уловить и мысленно воспроизвести, они в ней не нуждались. Она тихо подошла к двери в комнату, газета лежала на полу, руки он скрестил на груди, задремал, без промежуточного перехода, подумала она, оказался в другом состоянии. Новость взволновала ее, он сразу о ней забыл, а она ждала завязки, развития, кульминации. Она сама уговаривала его взять разведывательную скважину. На какое-то время он оторвался бы от ежедневного сидения в конторе рудника, занялся бы настоящим делом. Это бы и ее увлекло, она ждала бы, когда он вернется с работы и наконец объявит, что напали на богатый пласт свинцовой руды. Но он долго колебался, предстояло отказаться от привычной жизни, которую он не менял уже десять лет. В конце концов она его уговорила.
— Ну, ладно, — сказал он, — можно попробовать, впрочем, думаю, мне этой работы не дадут.
А теперь, когда добился своего, он мучает ее: дескать, ему умышленно дали северную скважину вместо южной, северная скважина — западня, и он станет всеобщим посмешищем. Томажа вознесут до небес, когда он впервые за тридцать лет работы найдет руду, а ему придется вернуться на старое место опозоренным.
Она смотрела, как он спит тихим, блаженным сном. Ночью, когда она проснулась и взглянула на него, грудь его легко вздымалась, с полуоткрытых губ не срывалось ни единого звука, только легкое дыхание, оно не рождало ни крика, ни зова, ни отклика, а его рука лежала вдоль ее тела. Проснувшись, он оделся и, уходя на работу, сказал: сегодня среда, все собираются в кегельбан. Ей говорили, что он ни разу не взял шар в руки, сидит и часами наблюдает, как другие берут шары, пускают их по дорожке, сбивают кегли, рассуждают о возможностях, промахах, то и дело вспоминают Ледника, который семь раз за вечер одним ударом сбивал все кегли.
Пообедав, он остался сидеть за столом, официантка уже давно убрала посуду, смела со стола крошки. Вернулась и спросила, не принести ли кофе. «Всегда забывает, что я пью кофе только до обеда», — подумал он. (Могла бы уже заметить, что он не придерживается обычного распорядка.) После обеда большого выбора нет, можно вернуться в номер и растянуться на постели, разобранной с расчетом соблазнить его на послеобеденный сон, можно пойти прогуляться до ближайшей вершины, в первый день дорога ему понравилась, он даже раз остановился в затруднении, оказавшись на развилке. Можно отправиться на террасу посмотреть, как пенсионер снова сам с собой играет в шахматы, возможно, сегодня он не станет беречь пешки.
Перед отелем, там, где горная дорога немного расширялась, он увидел телегу, доверху нагруженную бревнами, лошади устало понурили головы, верно, это последние, все уже возили бревна тракторами. Возница зашел в ресторан отеля, он в лесу погрузил бревна и везет их в долину. А ему представилось, что перед ним лишь призрак телеги и лошадей, они случайно забрели сюда и остановились, телегу нельзя разгрузить и нельзя добавить ни одного бревна, она на пределе своих возможностей. Давно он не ощущал в себе такой заполняющей до краев пустоты, в которой четко разграничены все ее элементы, и среди них его поиски, желания, предчувствия, сомнения, сильнее всего он их ненавидит, когда они молча разрастаются в тишине, стараются по очереди приблизиться к нему, в такие минуты он готов разорвать их на куски, а сейчас они вдруг застыли, наполненные пустотой, он видит их сразу со всех сторон, ему не найти решения нового проекта, пока он с болью не вырвет их из безмолвия, хотя бы при этом они стали тонкими, как сухой листок. Может быть, это происходит от того, что предыдущий проект был удачен, правда тогда его творческие замыслы не выходили за рамки протоптанных дорог, которые перед ним почтительно расстилали, небо не затягивалось тучами, ибо он оказался среди торговцев, которые с большой помпой продавали в розницу искусственный дождь. Телега с лошадьми еще стояла перед отелем, может быть, они тут стоят с прошлого года, его развеселило и обрадовало такое предположение; пустота устремилась вниз, по краям ее сжимало безмолвие. Он здесь уже третий день, но вспомнил о жене только вчера утром, когда надевал носки и увидел дырку на пятке; надеюсь, ты взял с собой достаточно носков, сказала бы она, сейчас же сними, как можно ходить в рваном носке, рассуждала бы она вслух все громче и громче, с утра до вечера, впервые он так отчетливо видел ее в своей пустоте, хотя бывала она там не раз. Жена обращалась к нему, не замечая того, что он не слышит ее, она верила каждому его слову, нельзя сказать, что он не скучает по ней и сейчас, когда смотрит в окно отеля и ждет, что с телегой и лошадьми произойдет что-то новое — они сдвинутся с места, поедут вверх или вниз, колеса заскрипят, послышится фырканье лошадей, ругань возчика, ждет, когда появится страх, желание, тоска, но сперва надо убедиться, что он не сидит в театре и не смотрит спектакль, который показывают для постояльцев отеля. Он встал, поднялся в ресторан, увидеть бы у стойки возчика, вот тогда это был бы не спектакль, лошади с возом действительно отправились бы дальше и увезли бревна в долину, подумал он, какой роскошный набор возможностей, чувствую, что не удержусь и позвоню кому-нибудь.
Раздался телефонный звонок, она вздрогнула, на коленях у нее лежала книга, героиня была в театре, спектакль только начался, актер едва успел произнести первые слова, голос его затрепетал, он увидел в боковой ложе ЕЕ, она поднялась и взяла трубку:
— Да… Кто говорит?
Он смущенно произнес:
— Извините… Это почта?
Не вникая, она ответила:
— Нет!
Он торопливо проговорил:
— Алло! Минутку… Не сердитесь… Это ошибка… Я плохо набрал номер… Вы сердитесь?
Она еще думала о героине книги, долго была наедине со своими мыслями, брала их с собой и на прогулку.
— Что вы… Эти телефоны… Бывает…
Он, не раздумывая, продолжал:
— Еще минуту… Пожалуйста… Я не знаю, кто вы… У вас удивительный голос… Я такого никогда не слышал.
Она попыталась собраться с мыслями; где я, подумала она, почему я должна…
— Знаете… Всего хорошего… Вы неправильно набрали номер, мы поговорили и, по всей вероятности…
Не колеблясь, он продолжал:
— …больше никогда, вы хотите сказать, друг друга не услышим… Но если бы вы знали, как мне приятно…
Теперь его голос стал отчетливым, она чувствовала его звучность и непосредственность, он как бы придвинулся к ней вплотную.
— Всего хорошего… Я кладу трубку… Всего хорошего!
Она отняла трубку от уха, но не положила ее на рычаг, держала в руке и слушала.
— Алло… Одну минуту… Прошу вас… Не вешайте трубку. Вы меня слышите? Я хочу вам сказать… Ошибка не каждый день приносит человеку счастье… Вы меня слышите?
Она снова взялась за книгу, но его голос еще звенел в ушах: вы меня слышите, вы меня слышите, она не могла сосредоточиться, актер на сцене застыл, ждет, чтобы та, из ложи, еще раз взглянула на него, руки заломлены, похож на памятник, как он смешон, когда вот так стоит посреди сцены и ждет, улыбнулась она, со своими безжизненными жестами, в книге он приукрашен, освещен искусственным светом, а новый голос все еще звенит в ней, она уже не может его заглушить. Она сама не знает, когда он в ней зазвучал, сколько раз она его слышала, но ясно ощущала его присутствие и модуляции, он уже занял свое место, получил свое имя. Она много раз видела, как он появляется на дороге, его приход не согласуется с каким бы то ни было ритмом. Теперь, когда голос оказался в ней, она сделала попытку от него избавиться.
— Янез, пойдем после обеда на Врх, погуляем.
Он устало ответил:
— Сама знаешь, после обеда у меня совещание административного совета. Первая информация о скважине.
Она подумала и сказала:
— Если скважину действительно заранее сбросили со счетов, ты им будешь доказывать, что…
Он резко ее перебил:
— Это меня сбросили со счетов!
Послеобеденную скуку сменил творческий подъем, он чувствовал приятную бодрость, как будто только что принял освежающую ванну, с каждой минутой силы его росли и питала их тишина. Он по плану составлял телефонные номера, перебирал их до одурения, отбрасывал случайные сочетания, потом составлял новый номер, стремясь найти единственный, который ему был нужен. Время от времени он вскакивал из-за стола и бросался к телефону. Официантка все более внимательно наблюдала за ним через полное плечо. Он составлял новые комбинации, но ничего не получалось, а может быть, все не так, номер тот же, говорил он себе, просто человек уже израсходовал единственную возможность. Однако не сдавался, он должен решить эту задачу, должен добиться успеха или потерпеть окончательное поражение. Ему самому стало смешно — мальчишка, нашел забаву, чем не старик, что играет сам с собой в шахматы? Это ли не подлинное благословение, когда не можешь разумом контролировать свои чувства.
Наконец он услышал ее голос, он смутился и проговорил:
— Это вы?
Она удивилась:
— Кто?
Он торопливо повторил:
— Ну, вы, я вчера к вам попал по ошибке… — И почувствовал, что она не бросит трубку. Она сказала:
— Сегодня уже не ошибка… Я кладу трубку… У вас нет другого занятия?
Он заторопился:
— Мне пришлось пустить в ход все свое умение, чтобы добиться удачи.
Она быстро ответила:
— Так, значит, я должна вас похвалить?
Кажется, и она убегает из своего мира, подумал он, ведь она будто ждала моего звонка.
— Прежде всего я был бы счастлив узнать ваше имя.
Она сдержала восклицание:
— Ну зачем. Несомненно, вы уже посмотрели в телефонной книге.
О чем она сейчас думает, рассуждал он про себя, может быть, еще спросит, сколько стульев за столом присяжных, и тут почувствовал ее голос в своем горле.
— Конечно. Но там значится Янез Ленарт. Я не знаю, отец это ваш или муж…
Вдруг ее голос изменился.
— Оставьте. Завтра вы найдете новую комбинацию цифр.
Если я сейчас отступлюсь, всю ночь буду раскаиваться, подумал он, сам забуду краски своего голоса.
— Такая комбинация цифр выпадает человеку раз в семь лет… И все же, как вас зовут?
Ему показалось, что ее голос куда-то исчез, что молчание в трубке превратилось в жидкость, он слышал, как она течет по бесконечным телефонным проводам, и вот-вот совсем исчезнет в неведомой дали, он едва расслышал ее ответ:
— Самое обыкновенное имя. Мар… Катарина. Вы довольны или разочарованы? Впрочем… какая глупость. Не понимаю, как я… Всего хорошего.
Он ловил каждую ноту ее голоса.
— Подождите, еще минуту. И мне положено представиться… Андрей.
Едва он это выговорил, она попрощалась: «Всего хорошего», и быстро положила трубку, но успела подарить ему новые соотношения — окна, двери, стены, потолок отодвинулись, он мог беспрепятственно передвигаться в любом направлении, не считаясь с законами природы.
Он вернулся за свой стол, усмехнулся, Андрей, как ему пришло в голову это имя, может быть, он взял его из какого-то романа, а может быть, еще мальчишкой хотел, чтобы его звали Андреем, а не Борисом, временами он втайне ненавидел свое имя, его выбрал отец, которого звали Франц, мелкий чиновник с самым низким жалованьем и самым неудобным местом в канцелярии, Борис, героическое имя, ха, бессмыслица, достойная сожаления, он позвал официантку.
Если он еще раз позвонит, я не должна отвечать, решила она, что он обо мне подумает, вообразит еще что-нибудь. Пожалуй, поправила она себя, трубку я подыму, — вдруг спрашивают Янеза, — но, если услышу его голос, тут же положу. Что со мной, я потеряла голову, меня захлестнула надежда и страх, я изнываю в ожидании, меня влечет опасность, в ней кроется и постоянное молчание, и невыразимая тоска, и в то же время едва уловимая радость. Все это назревало задолго до его первого звонка.
Подняв трубку, она услышала:
— Катарина! Это вы?
Она постаралась взять себя в руки, пыталась ответить будничным тоном, каким говорила с соседкой.
— Пожалуйста, не звоните больше. Я ведь не девчонка… Говорю с вами последний раз, уверяю вас.
Слишком подчеркиваю — последний раз, он не поверит, ведь такое и отпугивает, и привлекает. Может быть, он уже слышит мои мысли, промелькнуло у нее в голове, понимает, как я мучилась долгими ночами и даже днями, каждый звук моего голоса выдает ему мою тайну. Она немного отодвинула трубку от уха, а он говорил:
— Простите, я звоню вам сегодня второй раз. Я подумал, что вы всегда одна. Я сказал себе: не буду звонить, даже поклялся, но видите, позабыл о приличиях и рискую оказаться навязчивым.
До вечера никого не будет, подумала она. Янез ушел на рудник, ушел недовольный, что надо туда идти еще и после обеда. Алеш бегает по двору.
— Я не могу вам верить. Мы не знакомы. Я не знаю, откуда вы говорите, кто вы…
Он непринужденно отвечал:
— Я уже высчитал расстояние между нами… От меня до вас меньше часа езды на машине. Знаете, где отель «Под скалой»?
Она, улыбаясь, подтвердила:
— О да, знаю. — И отдалась его голосу. Напряжение исчезло. Он что-то объяснял ей со все большим воодушевлением, его голос то приближался, то отдалялся, становился то игривым, то необычайно серьезным, однако ни минуты не звучал обыденно. Перед ней возникали картины, которые она давно считала утраченными и не искала больше, хотя чувствовала, что когда-нибудь они найдутся. Но что она будет с ними делать? Ей было страшно: вот-вот голос иссякнет, а она так и не сумеет ничего сказать. Вопреки воле она впустила этот голос в тайный ток своей жизни, она уже готова была рассказать ему, как обманывала себя мечтами, они пришли в бессмысленно длинные дни и ночи от сознания, что пути жизни не совпадают с путями желаний и надежд и что, если отправишься по тому или другому пути, обратно уже не вернешься. Только чудом вдруг можешь услышать голос, с упоительным волшебством парящий над обоими путями. У нее еще не было потребности представить себе человека, который с ней говорит, какое у него лицо, фигура, руки, плечи, профессия, прошлое, настоящее, она безоглядно доверилась одному его голосу.
— Катарина, скажите же что-нибудь.
Прежде чем он повесил трубку, она задумчиво произнесла:
— Давно я так не разговаривала.
Едва войдя в дом, он позвал:
— Где ты? Мне звонили?
Она немного смешалась, ей показалось странным, что прежде всего он спросил об этом, хотя вопрос был вполне обычным.
— Ты имеешь в виду телефон? Тебе нет.
Он посмотрел на нее.
— Мне нет? Значит, тебе… Кто, соседка? И ты выучилась болтать по телефону, как другие женщины? А обеда нет! — Уселся за стол и сказал: — Ни черта… Так я и знал… И зачем бурим впустую… Сплошное издевательство. Жизнь — это торговля. Только идиоты думают, что в этом мире можно что-то переменить.
Она еле слышно ответила:
— Попробовать все-таки нужно.
Он повысил голос:
— Дурацкое подстрекательство! Чисто по-женски!
Ее будто понесло:
— Снова женщины! Думаешь, все мужчины появляются на свет мужчинами!
Он с удивлением взглянул на нее:
— Ну и ну, посмотрите только, самолюбие…
Развернул газету:
— И что же сегодня пишут в нашей местной газетенке? Рабочим заявляют, что не хватает руды, поэтому они не могут получать больше. На самом же деле просто хозяйствовать не умеют. Могу доказать.
Не задумываясь, она ответила:
— Я бы все это им сказала в глаза.
Он усмехнулся:
— Короткая у тебя память. Я не хочу остаться без работы, и жалованье приличное. Не уезжать же нам отсюда. Тут мы дома, привыкли. И потом, лучше нигде не будет.
Она испугалась — вдруг снова нужда, а ей так хотелось попугая или канарейку, но сказала:
— И все равно ты не должен молчать.
Он еще шире улыбнулся:
— Между молчанием и криком лишь та разница, что криком можно повредить голосовые связки, а переменить все равно ничего не переменишь. К тому же ты сама потом будешь пилить меня, как все жены, за то, что я разорил дом… Так и жизнь проходит… Буришь пустоту. Бури не бури, ничего не изменишь. Позади миллионы лет, впереди миллионы лет. У жены усохнет матка, убьют дитя твое на бессмысленной войне.
Вдруг она тихо попросила:
— Янез… Завтра воскресенье. Пойдем на Врх. Говорят, там так красиво!
Он отмахнулся:
— Брось ты свою сентиментальность. Глупо ведь.
Теперь пространство вокруг него заговорщицки сжалось. Возможно, если бы он дал волю новому чувству, оно давило бы меньше. Он попытался оценить свое положение в обществе; хотя в оценках его не было безусловности, все же он без труда насчитал несколько удач, правда, одни из них вели вверх, другие — вниз. Мысленно он разобрался в своем отношении к жене, даже думал о ней — здесь в отеле ему тоже стелют, прибирают, подметают, но никогда не подают пересоленный суп, правда, он старался не обострять отношений. А сейчас все в нем вдруг обратилось к тому голосу, он тянулся к нему, разделял оттенки, на певучие подъемы и мелодичные понижения и старался избавиться от всего, что могло помешать общению с ним, ведь оттенки ее голоса были в тысячу раз тоньше и нежнее, чем крылья бабочки. Он затрепетал от робости, услышав неверный взлет ее голоса, когда сказал: «Мне кажется, я не слышал вас целую вечность».
Она усмехнулась:
— Целую вечность? Только вчера.
Он долго старался уяснить себе, что этот голос исходит из горла, горла женщины, у которой есть тело, есть руки, лицо, шея, плечи, грудь. Ей лет тридцать, она стирает, шьет, варит, подтирает попку ребенку, бранится у палатки с зеленщиком, выходит из себя, когда ребенок зальет только что вымытый пол, однако представить все это ему никак не удавалось. Вообще все бытовые подробности растворялись и исчезали, прежде чем он находил им название, он их просто не воспринимал, а теперь это его свойство перенеслось и на реальные черты женщины, а женщин он давно уже избегал. В свои сорок пять лет он уже был не способен услышать женский голос из глубины души, голос сам по себе звучащий в воздухе, потому и пытался связать его с человеком, с женщиной, которую никто еще не знал, не касался, она выросла и созрела в небрежении и одиночестве, в грехе, в вечном ожидании, в растерянности и бегстве от себя. Голос волновал его то призывом, то кротостью, в то же время он не считал его чем-то необычайным и так легко обращался с ним, словно он стал его собственностью.
— Андрей, откуда вы?
Он усмехнулся:
— Город, улица, дом?
В ее голосе задрожало смущение.
— Нет, нет, не так…
Ему хотелось говорить с ней бесконечно.
— Я живу в городе у моря, в порту… Работаю на судостроительном заводе, в научно-исследовательском отделе.
Голос ее стал смеющимся:
— Ох, такие подробности мне не нужны.
Он уже много лет не слышал смеха, которого не ждал, какой не часто услышишь, и боялся, что он вот-вот замрет. Он ощущал этот голос, прилетавший к нему издалека, он сам наполнял его горячей кровью и только потом соединял с ее телом. Он пригласит ее обедать, официантка долго не сможет прийти в себя от удивления, старик-пенсионер зевнет пешку.
Они будут сидеть до вечера, он тысячу раз оглядит ее всю, женщина получает гораздо больше, это правда, скажет она, мужчине остаются незначащие, состоящие из одних лишь звуков слова, а они забываются легче всего на свете. Если бы они не забывались, не было бы нашего разговора, улыбнется он ей, вот почему мы стараемся оставить в памяти немного свободного места. Как мотыльки, покачает она головой, всегда что-то новое, с одного цветка на другой. Ответ у него заготовлен: мы с радостью обновляем наши воспоминания, нашу жизнь, но стоит им надолго задержаться в душе, как они начинают утомлять, надоедать и умирают, так что жалеть не приходится. Все равно это жестоко, промелькнет у нее в голове, любая смерть. Он сказал: если бы рядом с умершими не оставалось места для других, следующих, по свету бродили бы одни мертвецы, а их шапки плавали бы в реке.
На террасе заиграет музыка, он пригласит ее танцевать, сегодня суббота, какая была бы невыносимая скука, не будь ее с ним. Он глазел бы на официантку или помогал бы старику, который никак не мог закончить партию. Они сами не заметят, как их увлечет сентиментальная мелодия, его рука будет лежать на ее талии, подбородок касаться ее волос, он еще не знал, как она причесывалась обычно, но когда зазвучит ее голос, он словно ослепнет, ему станет все равно, долго ли она готовилась к этому танцу.
Официантка проводит их взглядом, когда он поведет ее в номер, правда, комната не подготовлена к ее приходу, но они не обратят внимания. Он почувствует, что она отзывается на каждое его движение, что каждый палец должен касаться ее плеча по-своему. Ему придется крепко держать себя в руках, чтобы не потерять голову от ее прелести, придется забыть весь свой опыт и отдаться играм, поражающим новизной. Она хочет, чтобы каждое мгновение он ласкал ее иначе, а когда они сольются, она снова превратится в голос без горла, шеи, тела, он закроет уши подушкой, пахнущей ее кожей, ему не захочется встать, принять душ, выйти к завтраку, посидеть на большой террасе.
— Знаете, Катарина, я здесь впервые… Когда семь лет назад мне удалось усовершенствовать систему навигации и я дома готовился к решающему бою, еще куда ни шло. Но теперь лучше, что я здесь, я слышу ваш голос.
Она ответила, ответила шепотом, она пыталась вместе с ним добраться до его гавани:
— Может быть, вы так говорите только потому, что мы далеко и только слышим друг друга… Если бы вы были здесь, со мной, ваши слова звучали бы иначе.
Он усмехнулся:
— Оставьте, Катарина, совсем не далеко, разве это расстояние. Вы меня слышите? Я вот что хочу вам сказать: я произвел революцию в кораблестроении.
Она воскликнула с ироническим испугом:
— Ой-ой, так уж и революцию!
Он настойчиво продолжал:
— Конечно, поначалу все будут против меня.
Она подумала вслух:
— А вы не ошибаетесь?
На секунду он замолчал, потом ответил:
— Возможно… Но много хорошего связано с ошибками. Ваш голос я впервые тоже услышал по ошибке.
Вдруг он понял, что все звуки исчезли — голоса, доносящиеся из ресторана, стук тарелок, шаги официантки, хлопанье дверей. Тишина в голове заметно ширилась, будто барабанные перепонки мучительно растянулись, какое-то время он еще улавливал ее голос, хотя он стремительно утончался, свивался в пружину и жадно пожирал мгновение тишины, затем его место заполнил свет, внезапная вспышка — вот оно, недостающее звено в проекте, подумал он. Она звала его:
— Андрей, Андрей, вы у телефона? Вы меня слышите, Андрей!
Он хорошо ее слышал, но не мог отвечать, его язык сожгла тишина, он держал трубку, боялся, что она положит свою, но ответить не мог.
Она смотрела в окно, по шоссе мчались машины, проносились бесшумно, словно в прозрачной жидкости, летели, как мотыльки, еще не смоченные утренней росой. Она слышала его голос, поверив в его искренность, чувствовала, что этот голос рождается сам по себе, отторгнутый от привычных человеческих отношений. Она вслушивалась в него, не связывая с прежними чувствами, не воспринимая как объяснение в любви, но ей уже было страшно, что в конце концов он исчезнет, хотя теперь она будет слышать его бессонными ночами, и задрожит как струна, когда он коснется таящихся в ней мертвых голосов, сейчас они замерли в неведомом тепле и умрут в искушениях. Его голос проникал в ее пылающее ухо и властно будил в душе другие голоса, хотя сам не выражал ничего. Ни мысль, ни намерение, ни фантазия, ни ожесточение уже не могут его остановить, он дерзко овладел ее встревоженным рассудком и разрастается в неутоленных желаниях подобно пышным тропическим цветам.
Минутами ей была ясна логика искушений, она спасалась, отгадывая загадки, которые задавали своенравные причудливые голоса, до нее уже не долетали их прерывающиеся созвучия. Она обрадовалась, поймав себя на том, что для нее потеряна ценность обычного порядка вещей, что она способна безотчетно отдаться мимолетному чуду — окунуться в этот голос, хотя ее смущала его восторженность. В то же время она ненавидела его, и в этом не было противоречия — ведь он выманил ее из раковины, из безопасной тишины — в боль, теперь она боится и своего голоса и его, дорого платит, улетая мечтой в бесконечную даль, в высокое небо. Она была готова на самые интимные ноты в голосе, но не видела губ, из которых исходит его голос, а ей нужно было их видеть, во что бы то ни стало, каждое движение. Она должна отстоять все, что ей дорого, что отныне принадлежало только ей, таилось в его дыхании, прилетало из тишины. Она наслаждалась звуками этого голоса, он звенел, жег все с новой силой, не утихал, заглушал неверие и равнодушие, отдавался эхом в пустоте, возникал из воздуха, жил сам по себе, заявлял права на ее тело, пронзал уши, раскрывал глаза, уводил от повседневности, куда-то звал, переливался от самых незначительных колебаний.
Все в доме казалось ей не таким, как вчера, нашлась рукавичка Алеша, которую она считала потерянной, вечером, лежа в постели, она услышала, что ветер рвет крышу и точит край трубы. Она рассмеялась, когда, приняв к вечеру ванну, вспомнила, что утром уже купалась, но ей захотелось снова ощутить, как струится по телу вода, как вздымается, когда погружаешься в нее, как опускается с нестройным плеском, когда встаешь. По дороге на рынок она слышала голоса в магазине, в мясной, в парикмахерской, они безжизненно витали над головой, исчезали, казались иллюзорными, хотя она снова и снова убеждалась в их реальности и первозданности. Порой она была готова открыть свою тайну людям, чтобы самой себе подтвердить существование голоса, который так неожиданно открыл в ней еще одни уши, о которых она забыла или вообще не знала. Все случилось именно так, как она предполагала.
Она подошла к столу, включила утюг, руки чувствовали, как он нагревается, какое непривычное тепло, подумала она, и вдруг помертвела от страха. Она ждала его голоса, а его все не было, дверь в прихожую оставила открытой, боялась пропустить звонок. То и дело поглядывала на мужа, он лежал на диване, углубившись в газету. С каким шумом он ее переворачивает, сказала она себе, почему газеты печатают на такой шелестящей бумаге. Когда телефон зазвонил последний раз, Янеза не было дома, его вызывали в дирекцию, до сих пор не получили его последнего отчета. Она все ему передала за обедом, но он только отмахнулся, пошли они к черту, ей даже на миг стало весело, давно он не чертыхался, а потом сказала себе — ведь он только передо мной посылает их к черту. Если телефон зазвонит еще раз, это будет его голос, он уже трепещет у него в горле, уже летит к ней с террасы отеля. Что-то он запаздывает, обычно он звонит до обеда, когда уверен, что дома никого нет, кроме нее. Она вздрогнула — может быть, он заболел, мечется в жару или уехал и больше не позвонит, а значит, все это был обман, привычка к победам, — скучая в отпуске, он просто позабавился ее голосом!
Рука замерла и соскользнула с утюга, неужели он больше не позвонит, что она будет делать весь день, где найдет другие голоса, с которыми сроднится, она уже не улетит мыслью вдаль, не рассмеется над пауком, из сетей которого в кладовке удерет муха, снова придется слушать радио, что-то о племенных быках, размышлять о чем попало, жизнь всегда что-нибудь подкинет, она отдернула руку, обожглась, зазвонил телефон.
Она бросилась в прихожую, закрыла дверь, муж не должен слышать, с кем она говорит, и тут же придумала: Ольга спрашивала, есть ли у нее билет на концерт хора, поют, как соловьи, она подняла трубку.
— Это вы, товарищ Ленарт?
Резко ответила:
— Нет! Его жена.
Голос в трубке притих, секретарша директора, снова спрашивает Янеза, без конца звонит, моложе меня на десять лет, прижила ребенка, видно, еще одного захотела, она сжала губы.
— Извините, пожалуйста, что я звоню второй раз. Я думала, товарищ Ленарт дома. Мне поручили напомнить, что позавчерашний отчет еще не получен.
Она ответила разочарованно:
— Хорошо, я передам.
Положила трубку, застыла, конечно, что-то случилось, сказала она себе, что с ним, он уже стал частью ее покоя и привычной жизни. Но он же не обязан звонить каждый день, успокаивала она себя, я просто дура, я так жду звонка, будто все в мире для меня перестало существовать, будто голос мой отделился от тела, будто вечером я не смогу зажечь свет, не узнаю в постели мужа. Когда она сказала о звонке секретарши, он напал на нее.
— Я вообще телефон отключу! И дома покоя не дают!
Как он ловко притворился, что секретарша для него — десятое дело, подумала она, а все мысли только о ее звонке.
— Тебе придется привести вескую причину.
Он ответил:
— Я скажу им… Ну… Что у тебя больные нервы и ты выходишь из себя при любом телефонном звонке. Так рекомендовал врач.
Она снова подошла к столу, рука искала утюг, как он быстро остывает, повернулась к мужу спиной.
— Придется, пожалуй, найти более убедительное объяснение.
Он расхохотался.
— Да что с тобой? Ты уже не можешь жить без телефона! Вспомни, какую сцену ты мне устроила, когда я его поставил! И с кем же ты больше всего болтаешь? С Ольгой? Симоной? Бертой? Почем брала яйца? Ты видела, какие в новой «Бурде» чудесные выкройки для летних платьев? Читала про шведского наследного принца, который влюбился в простую женщину? Ты знаешь, Эрна все ходит с этим снабженцем, ну, как там его зовут, у него трое взрослых детей… Что будешь сегодня варить на обед?
Она стояла у стола, половину из того, что он говорил, пропустила мимо ушей, слова уплывали куда-то в сторону. Битый час глажу одну рубашку Алеша, подумала она, и вдруг поняла, что муж умолк на полуслове, будто пополам его разрезал. Ясная мысль делится на равные части, их можно менять местами, рассекать, переставлять как угодно, она быстро оглянулась, увидела, что он задремал. Разве он не пойдет сегодня в кегельбан, испугалась она, может быть, он следит за ней? Но теперь все равно, он уже не позвонит, он никогда так поздно не звонил, ей нужно продумать завтрашний день, каждый час. Несколькими взмахами утюга покончила с рубашкой сына и разложила на столе рубашку Янеза, рука снова одеревенела, она с трудом двигала ею.
Он позвонит в дверь, а она подумает, что это телефон, но только прикоснется к трубке, снова звонок, она побежит открывать и увидит его на пороге. Они долго будут смотреть друг другу в глаза, потом представятся, она почти не расслышит его имя, произнесенное скороговоркой, ему изменит голос. Она захочет услышать еще раз, но он не повторит, видно, не понимает, как это важно. Не везет с телефонными звонками, улыбнется он, все не туда попадаю, и подождет, пока она оденется. Она будет в спешке открывать шкафы, снимать с вешалок платья, бросать их на кровать, ведь она не знает, какой цвет он любит, коричневый, зеленый, и ворот слишком открыт, не может же она ему показаться с голой шеей, а вдруг ему нравятся короткие юбки, что же они будут делать, только погуляют или он повезет ее куда-нибудь на машине и они посидят в ресторане, на террасе. Она начнет извиняться, что ему пришлось так долго ждать, но он улыбнется и внимательно посмотрит на нее. Только перед тем как сесть в машину, она спохватится и побежит к соседям, пусть Алеш побудет у вас, мы едем навестить сестру, она заболела, надеюсь, ничего страшного. В машине он будет смотреть на нее, она с удивлением обнаружит, что не старается спрятать от него худые плечи, которых всегда стеснялась. Смотрите на дорогу, заметит она ему с улыбкой, мы на шоссе, но он не отведет глаз, и она смущенно отвернется.
Она не станет спрашивать, куда они едут, не будет пытаться узнавать знакомые дома, деревья, не будет смотреть на людей, вся отдастся мечтам. Она не осмелится взглянуть на него, хотя ей так хочется рассмотреть его руку, она долго старалась представить ее себе, а сейчас, когда рука перед ней, на руле, она кажется ей нереальной. Она хочет видеть его лицо, такой ли у него сильный подбородок и глубокие глаза, как ей представлялось, но голос все подавляет, и лицо его исчезает в призрачной дымке. А когда через минуту она повернется к нему, желая убедиться, что он здесь, рядом, у нее перед глазами возникнет мерцающий мираж — образ его голоса. Они свернут на боковую дорогу, он остановит машину, наклонится к ней, она сразу узнает его взгляд, хотя глаз не увидит, почувствует его дыхание, услышит голос, но не сможет коснуться губ, шеи, он обовьет ее своим голосом, а ей безумно захочется, чтобы он обвил ее руками. Она не может жить только восхищением, она дрожит все сильнее, пылает, она оделась для него, интуитивно выбрала его любимый цвет, он обязан сказать, что она очаровательна, коснуться пуговиц на платье, плеч, шеи, колена, без этого она не вернется домой, ей не унять своей плоти одним лишь отторгнутым голосом, который может исчезнуть в любую минуту, оставив после себя горечь разочарования. Она должна сама положить руку ему на грудь, дотронуться до головы, старательно пересчитать морщины на лбу, шаловливо дернуть за волосы, нос, ухо, оцарапать его сильный подбородок. Она стояла у стола, как же долго я глажу рубашку Янеза, подумала она, все-таки он сегодня не позвонил, и вдруг почувствовала, что ноги у нее подламываются от усталости. Обожгись она утюгом, Янез тут же скажет: когда ты наконец перестанешь мечтать.
Он сидел за столом в ресторане и смотрел на пару, расположившуюся за столом у дальнего окна, они ужинали. Как медленно они едят, точно хлеб для них святыня, улыбнулся он, ему видно ее лицо, красавица, ничего не скажешь, конечно, неизвестно, какая у нее фигура, походка, талия, как она встает, как протягивает руки. Спутника ее он видел только в затылок, вернее, видел седые волосы, вероятно, у него хватает забот или он из тех, кто рано седеет. Ему было не по себе, скорей бы кончился ужин, он встанет и уйдет в номер, но прежде позвонит ей, он, правда, твердо решил не звонить раньше завтрашнего утра, но теперь уже не мог избавиться от этой мысли, она беспощадно оттеснила все другие, он тихо встал и неслышно добрался до телефонной кабины.
— Катарина, мой отпуск кончается… Я могу уехать завтра, а уж послезавтра обязательно… Жду телеграмму.
Едва слышно она ответила:
— Уже?
Он торопливо сказал:
— Человек должен чувствовать минуту, когда надо уйти… Решение проекта я нашел, это случилось позавчера, когда я говорил с вами, меня словно озарило… Вы почувствовали? Три года я надрывался. А они сидели за длинными столом и ждали. Поначалу я снова буду один, только в ушах будет звучать ваш голос… Конечно, риск есть. Но я убеждаю себя: не сдаваться раньше, чем начнется битва.
Она тихо произнесла, не умея скрыть зова:
— Андрей!
Он ответил:
— Катарина?
Оба замолчали, но вдруг он сказал:
— Катарина, ведь я вас не видел. Перед тем как уехать, я хочу вас увидеть.
И едва расслышал ее ответ:
— Я тоже хотела бы вас увидеть, Андрей…
Он быстро сказал:
— Я позвоню. Всего хорошего, Катарина!
Она выдохнула:
— Всего хорошего!
Он стоял с трубкой в руке и в замешательстве думал, что поступил безрассудно: предал и ее голос, и свой. На мгновенье он вошел в роль мужчины, что ужинал у дальнего окна ресторана и смотрел своей спутнице в лицо, касался ее руки; ему передалось их настроение, рожденное красотой женщины и ночью, которая им предстояла. Ему уже не хотелось идти в номер, не хотелось идти на вечернюю прогулку.
Он вернулся в ресторан, сел за стол с другой стороны, так, чтобы не видеть женщину и ее спутника, которые еще ужинали. Позвал официантку, а где же тот старик, что сам с собой играл в шахматы и растерял все пешки? Почувствовал, что погружается в мелочи, от которых так трудно освободиться, поразительно быстро он оказался среди своих привычных представлений, а ведь совсем недавно в них вторглись страсти, неудержимые желания. Он уже жил в завтрашнем дне, ему не дано отречься от прежней жизни, он лишь сохранит ее голос в душе. Она звала его к самоотречению, но не к смерти. В звуках голоса жили ее мечты и его искания, голос ее зазвенел именно тогда, когда он чуть не потерял веру в себя, голос звал из прошлого в будущее. Жена считала его своей собственностью, я знаю, ты любишь только меня, я не могу представить, что ты коснешься когда-нибудь другой женщины, все мое — руки, плечи, лицо, голос, даже отзвук голоса, твердила она ночью накануне его отъезда в отпуск. Она привыкла к его шагам, уходам и возвращениям, к тому, как он ложится в постель, как поутру встает, умывается, приходит вечером в обещанное время. Она отказалась от вдохновения, гордости, усмирила свои желания, укротила улыбку, все реже делала прическу, заполняла день домашними хлопотами, отношениями с соседями — одни и те же голоса и лица, суета, подвохи, мелочное состязание, серое небо, трясина, жизнь между своим и соседским двором, заботы по дому, дети. Она не знала перемен в настроении, скуки, была привязана к воспоминаниям, брала от страсти, желаний и познания только то, что давалось легко, без боли и последствий, в супружеской любви довольствовалась тем, что они пережили в первый год. Правда, иногда ей хотелось, чтобы его рука легла на ее плечо с другой стороны, но в конце концов она была счастлива уж тем, что чувствовала на своем плече его руку, она говорила, человек должен брать от жизни столько, сколько она ему дает, за все, что он пожелает сверх того, приходится дорого платить, недолго запутаться в противоречиях, страданиях, и в результате поймешь, что выиграл мало.
К его работе она относилась так же, как к своим домашним делам, каждому свое, он не свяжет носки, не сварит обед, а я не стараюсь изыскать топливо для кораблей, улыбалась она. Вскоре он нашел объяснение: жизнь лучше понимаешь, глядя на нее с конца. Почувствовав, что он хочет вырваться и побродить по свету, она поразмыслила и поняла, что все равно он вернется к ней, потеряв немало денег и сил, найдя лишь неизлечимые болезни. Когда ему предложили возглавить центральное конструкторское бюро, она помолчала, а потом громко сказала — может быть, на новой, ответственной работе у него будет больше славы и, наверное, больше денег, но счастья не больше, семью придется забросить из-за бесконечных дел, а жизнь коротка…
Уеду сегодня, решил он, зачем ждать телеграмму, не для того же, чтобы узнать, сколько в ней слов. Быстро начал собирать вещи, нашел их в самых неожиданных сочетаниях. Только теперь он понял, что за четырнадцать дней обжился в номере, стены излучали тепло, но он без удовольствия прощался с ними, так же, как уезжал из дома. Не успел он положить в чемодан первую рубашку, как номер показался ему пустым, он привез мало вещей, но их оказалось достаточно, чтобы заполнить комнату, теперь только галстук остался висеть в шкафу. Если снять и его, номер обретет свой прежний вид, и он еще яснее услышит голос, в пустых комнатах звук отдается как в высокой уединенной церкви, он одинаково хорошо слышен в каждом углу, и орган не заглушает его, стоишь в центре, склонив голову, и пытаешься удержать его, в последний раз сделать реальным, но не осязаемым, продлить до головокружения. Ему было немного страшно переступить порог церкви, в наполненной солнцем пустоте голос мог затеряться… Если бы он позвал, она пришла бы сегодня, он бы ее увидел, а так он сохранит сосуд, который изваял сам, вылепил из мечтаний в свободную минуту. Если он его разобьет, погибнут оба. Ведь ее образ это в конце концов его образ, он отдал ему свои поиски и надежды, и ошибки тоже, и свою боль, возможность играть в шахматы с самим собой. Когда он шел с чемоданом мимо телефонной будки, подумал — может быть, ее вообще нет дома, ушла в магазин купить сыну штаны, старые порядком истрепались, новую рубашку мужу, по дороге зашла к парикмахерше, еще нужно придумать, что приготовить на обед, и наверняка ее зовут не Катарина. Он быстро прошел через ресторан, официантка с удивлением посмотрела на него. Выглянул на террасу, старик-пенсионер уже уехал, подумал он, и подошел к конторке портье.
Она с утра ждала звонка, надела коричневое платье, чтобы не терять ни минуты. Попросила соседку присмотреть за Алешем, когда он вернется из школы. Муж сам подогреет себе обед, она все приготовила. Но телефон зазвонил только раз, задолго до полудня, кто-то испуганно кричал в трубку, вызывал «скорую помощь», ей едва удалось втолковать, что неправильно набрали номер. Потом телефон замолчал. Она то и дело поглядывала на часы, стрелки двигались еле-еле, сами себя тащили. Она ничего не могла делать, будто по ошибке зашла в чужой дом и не знала, как здесь убирают, подметают, стирают, шьют, поливают цветы. Подходила к столу, смотрела на улицу, вдруг она чудом узнает его, он помашет ей рукой, совсем не такой, как другие.
Потом прибежал из школы Алеш, мама, у меня сегодня день рождения, поэтому ты надела такое красивое платье, вернулся муж, что, сегодня праздник, которого нет в календаре, сказал он и уселся за стол.
— Теперь-то уж до конца ясно, что мы бурим впустую.
Она сказала бесцветным голосом:
— Так и напиши в отчете, открыто, чтобы больше не бросать деньги на ветер.
Он горько усмехнулся:
— Меня уже выучили. Я напишу, что теперь-то мы ее найдем непременно.
Она внимательно посмотрела на него:
— Янез, что с тобой?
Не выпуская ложку из рук, он продолжал:
— Нам придется бурить годы, обманывать самих себя. Это единственное, что остается. И знаешь, сколько людей мне будут за это благодарны. И наверху будут дела. Так что хорошего ждать нечего. — И добавил: — Несколько дней в доме будет тихо… Начали копать канаву, будут перекладывать кабель.
Она затрепетала, даже забыла об осторожности:
— К нам нельзя будет позвонить?
Он спокойно ответил:
— Да, несколько дней.
Растянулся на диване и отрывисто сказал:
— Что тебе дался этот проклятый телефон?!
Она ушла в ванную, несколько раз посмотрела на себя в зеркало, причесалась, он звонил, конечно, звонил, повторяла она, и не смог дозвониться, как раз сегодня начали копать канаву. Она ходила взад и вперед по квартире, он мог подумать, что я не хочу с ним говорить, она вся горела, искала сумочку, которую приготовила с утра. Я должна его видеть, твердила она, я все в нем должна увидеть. Муж о чем-то с удивлением ее спрашивал, ничего не слыша, она проскользнула в дверь и убежала из дома.
— Будьте добры… Отель «Под скалой», — задыхаясь, попросила она на почте. Вошла в слабо освещенную кабину, сейчас будет вызов.
— Да, дежурный отеля «Под скалой» слушает.
Она, смущаясь, сказала:
— Будьте добры, я хотела бы поговорить с Андреем… Не знаю…
Дежурный устало отвечал:
— С Андреем? Это непросто… Только Андрей?.. Ну хорошо, я посмотрю по книге приезжающих… Подождите… одну минуту… Нет, нет… Очень сожалею… В последние две недели у нас не было ни одного Андрея… Жаль… И сегодня многие уехали… Вечером приедут новые постояльцы.
Она отняла трубку от уха, держала ее в руке, она должна его видеть, он должен позвонить, она будет стоять в тесной одинокой полутемной кабине и слушать его голос.
Перевод со словенского И. Лемаш.