Ж. Чинго родился в 1936 году в Велгошти (Македония). Прозаик. Автор сборников рассказов «Пасквелия» (1962), «Новая Пасквелия» (1965), «Условия существования» (1976), романов «Серебряные снега» (1966), «Большая вода» (1971).
На русском языке вышел сборник избранных рассказов Ж. Чинго «Пожар» (1973), роман «Серебряные снега» (1977).
Рассказ «Любящая душа» взят из сборника «Условия существования».
ЛЮБЯЩАЯ ДУША
Однажды после охоты мы заблудились. Страстный охотник, любитель полазить по горам в другое время года, пожалуй, и позволит себе небольшое приключение. Но зимой, в непогоду, когда вдруг отяжелевший лес просыпается и начинает завывать, будто потревоженный леший, даже уроженец этих мест невольно приостанавливается и настораживается, как заяц, а сердце его бьется быстро и тревожно. Мрачные у нас леса, непролазные, страшные, как ночной кошмар.
Но страх вызвало совсем другое: неожиданно по снежной пустыне разнеслась тихая детская песенка. Непостижимость ее появления действовала устрашающе. Тихие детские голоса крепче мороза, крепче всего на свете сожмут ваше сердце. Я знаю наши древние, волшебные сказки, но песня эта не походила на сон. Нет, я нисколько не придумываю, но вот что так и осталось неясным: кого я услышал прежде — волка или песню? Об иных снах потом сожалеешь, как о чем-то самом дорогом, что потеряно в жизни.
— Извините, но крестьянин — это же осел, — загремел вдруг голос поблизости, — вьючь на него, не жалко, пусть хоть околеет! Эх, вы скажете, ну о чем говорит этот дурак Янчуле, но я и в самом деле так думаю, дорогой учитель… Разве я не прав?
— Нет, не прав, товарищ Янчуле, — отвечал продрогший, охрипший голос.
— Почему не прав, почему? — удивляется разболтавшийся Янчуле.
— А потому что он — человек, — тихо и спокойно отвечает спутник. — Надо беречь человека, Янчуле. Пуще всего надо беречь человека, дорогой товарищ! Дерево срубишь, на следующий год оно снова даст ростки. Человека же ни вернуть, ни повторить нельзя!
Болтуну это, однако, непонятно. Не вмещается у него такое в голове. И он твердит свое:
— Человек самый что ни есть злющий зверь, учитель! Будь у меня хоть какая-то власть… Ну хоть на семь недель, нет, много, хватит и семи дней! Да и семи дней много, за семь часов я тебе сотворю мир!
Тут-то вы наконец понимаете, что встретилась нам не потусторонняя нечистая сила, а наши люди, а точней — о чем нетрудно уже догадаться — двое случайных людей, шагавших по своим делам.
— Здравствуйте, братья, — радостно прозвучал охрипший голос, принадлежавший учителю. Болтун же так до конца и не раскрыл рта, онемел будто. На лаконичное наше ответное приветствие учитель весело, по-приятельски, даже несколько восторженно заметил: — Тянет в горы, горы колдовские! Так красавица приходит во сне, зовет, манит и утаскивает в пропасть… Но, наверно, нет ничего в жизни прекраснее сна!
Затем учитель, товарищ Цветан Цветаноский любезно пригласил нас в школу, к нему в гости. Дорогой мы поняли, что он и болтливый Янчуле, школьный служитель, провожали по домам детей из окрестных деревень, что им приходилось делать годами.
— Такая уж у нас работа, — улыбаясь, сказал учитель со странной нежностью, будто стесняясь. — Хороши горы, — быстро перевел он разговор на другую тему. — Здесь человек себя чувствует свободно, словно птица…
После смерти жены, Анны Цветаноской, он перешел в школу, выгородил в одном классе две комнатки и жил там вот уже три года.
— Леса, воды, воздух, птицы… — продолжал он. — Я не мыслю без этого своей жизни… Душа очищается, обретает спокойствие — есть ли что-нибудь лучше этого… Ну, а есть это, так есть и счастье… Я ни за что на свете… — и, не закончив своей мысли, он внезапно остановился, пораженный каким-то ужасом, словно повиновался резкой, только ему слышной команде. От нас не укрылось его состояние: тонкое, исхудалое лицо учителя расплылось в болезненно-застенчивой юношеской улыбке, казалось, он говорил: «Извините, я и сам иногда не понимаю, о чем говорю, забываюсь…» Он походил на юношу, неосторожно обнаружившего перед другими свою безумную страсть!
Это крайне встревожило болтливого Янчуле. Крохотные, черные глазки заблестели вдруг настоящей человеческой тревогой, и Янчуле сразу повернулся к нам другой стороной. Опустив голову, он вроде бы смотрел в другую сторону, но всем своим существом был здесь и жадно глотал каждое слово, вылетающее из уст учителя, словно он только для того и живет. Чудной и диковатый, непонятный, замкнутый, красивый, он то и дело устремлял на учителя светлый взгляд, словно просил его: «Не надо, дорогой учитель, не надо столько говорить, не надо мучиться, добрая ты душа!» Будь его воля, он набросился бы на нас, как кровожадный зверь.
— Ты, Янчуле, ступай-ка прямо домой, здорово, поди, устал, — сказал ему учитель, когда мы подошли к школе.
— А печь? — огорченно и озабоченно спросил Янчуле, словно в чем-то остерегая учителя. — Ненастье-то не проходит, собака с кошкой сегодня заснут рядом.
— Не волнуйся, Янчуле, — успокоил его учитель. — Наверняка жар еще остался.
— Прощайте, — пробурчал понуро Янчуле, снимая шапку с головы, стриженной и черной, как у пугала. Уходя, он то и дело оборачивался и кланялся, а глаза его смотрели только на учителя, словно ему хотелось что-то сказать, о чем-то его предупредить, но в последнюю, однако, минуту он передумал и, как собака, прихрамывая, помчался к деревне. Несся как сумасшедший и при этом выл! С детства одна нога у него была короче другой. В деревне это объясняли тем, что мать оставила его под распустившимся деревом еще в ту пору, когда в церкви не освятили цветения, вот одна нога и высохла, спасибо, еще хоть как-то ходит. Бежит вприпрыжку и воет, вылитый пес.
Метель началась около полуночи и продолжалась до самого утра. На рассвете стихло. Все вокруг завалило снегом, всюду белым-бело. Большую часть ночи мы проговорили с учителем, лишь под утро нас одолел сон. Небольшая его комнатушка была холодной и темной. В низенькое окошко, грубо пробитое в стенном проеме, разве что увидишь клочок неба да вдохнешь глоток свежего воздуха. От непогоды жилище выглядело еще непригляднее и меньше, как, впрочем, и все вокруг — вещи, стол, стулья, даже и шкаф будто уменьшились в своих размерах. Комната давно не проветривалась, казалось, воздух в ней был совершенно отравлен, и мы нескоро привыкли к тяжелому, застоявшемуся духу. Пахло мышами. Похоже, учителю жилось нелегко, а может, он и вовсе опустился. При всем желании найти здесь что-либо приятное, радующее глаз было невозможно. Все было заброшено, забыто; вместо человеческой руки здесь хозяйничала черная пыль. В одном углу стояла железная печка, погасшая, стыдливая, маленькая, будто детская игрушка (она удивительно походила на самого учителя), на металлической двуспальной кровати — она тоже выглядела необычно маленькой — упоенно дрых старый, на редкость ленивый кот.
— Алек, дружище, тебе не стыдно? В доме гости, а ты спишь, смотри, тебе мыши уши отгрызут! Алек, дорогой, мало я тебя учил, все время ты меня позоришь, дружище! — Он беззлобно ругал толстого кота, но Алек, будто оглох, вел себя совсем неприлично, вообще не отзываясь на нежный, ласковый голос хозяина. Напротив, этот обжора словно бы рассердился на своего хозяина, во всяком случае никаких признаков смущения или воспитанности он не проявлял. А может, и впрямь околел на радость мышам. Ну как не подумаешь, будто все здесь уже позади, всему пришел конец!
— Будьте, как дома, — сказал радушный хозяин. — Для начала выпьем немного ракии[69], друзья. — Он разлил ракию в рюмки, которые вынул из зоошкафа, неизвестно сколько времени стоявшие там без употребления. Ополоснул он их спиртом, подшучивая, конечно, над собой, но делал все неумело и топорно. Чокнулся с каждым из нас, ослабевшая рука его дрожала и плохо слушалась. Лишь громадные, расширенные, как у лунатика, глаза да мягкий, детский взгляд, похоже, ничто не могло изменить. Ликующим голосом он с трогательной радостью произнес тост: — Мир умершим, живым — любовь, братья! Будьте здоровы!
Учитель старался угостить нас и ублажить как можно лучше.
— Я знаю, что значит заблудиться в лесу, — говорил он. — Много раз мы и сами оказывались в ситуации, когда, как говорится, на одного бога уповать оставалось. Давным-давно это было, мы-то известные безбожники… Река поднялась и снесла половину моста, пришлось по студеной воде вброд идти, а ночь уже, кругом темень… Тогда почиталось за счастье, если река тебя унесет, а люди найдут; молодежь с песнями, со свечами ходит на твою могилу… Хорошее время было, молодость, золотые туманы! Помню, однажды накануне весны, когда часто бывают дожди, грозы и прочие чудеса… вместе с моей покойной женой, Анной (он впервые назвал покойную по имени), застигла нас непогода в пути, и ни сюда, ни туда… Залезли в дупло большого бука, переночевали, проснулись — все вокруг светится, дождь перестал, разведрилось, и небо — какое-то совсем новое, высокое-высокое. «Как спалось?» — спрашиваю Анну, а она, не проснувшись еще, говорит: «Тепло, не убирай руку, так хорошо!» А какая там рука, боже ты мой, ей за пазуху забрался щенок, дурачок несчастный, и как его сюда занесло — ну прямо дитя, забрался за пазуху к Анне и заснул. Такого счастья, такой радости и не переживали! Господи, у Анны даже сердце прихватило от смеха да от веселья. Она смеется, я смеюсь — остановиться не можем.
И неожиданно он громко рассмеялся. Давнее, вдруг ожившее воспоминание исправило ему настроение. И он смеялся, смеялся…
— Ну, я, кажется, хватил лишку со своими историями, — спохватился учитель, словно попался в ловушку, и быстро замолк и долго потом не произнес ни слова. Он подошел к окну и стал глядеть на улицу; казалось, он ушел куда-то, так долго его не было и был он совсем один. Один-одинешенек.
Чем глуше и сильнее метель, тем учителем все заметнее овладевало беспокойство. Он просил нас ложиться и отдыхать, а «ему с некоторых пор не спится, ночи напролет просиживает, не смыкая глаз, душа не желает спать!». И правда, он еще долго бодрствовал, устало облокотившись на небольшой столик у окошка (портрета Анны там не было, впрочем, его и на стенах не было). На столике лежала старая, толстая тетрадь, он нервно открывал ее, что-то наспех записывал, не раздумывая, торопливо, будто на него накатывала мощная волна вдохновения. Должно быть, это было что-то важное, сильно волновавшее его — ему хотелось открыть свою боль другим. Он мучился над каждым словом, стремясь найти настоящие, идущие от души, из самых ее глубин, простые, недвусмысленные слова, способные согреть и осветить эту темноту. Несколько раз он приподнимался, приникал к стеклу и смотрел в ночь, прислушиваясь к метели (и нехорошо кашлял). Должно быть, он часто сиживал так, глядя на улицу, прислушиваясь и мечтая… В этих краях зима — самое тяжелое время года, глухое, пустынное. Жуткое одиночество… Ночи, дни, годы, и ниоткуда не услышишь голоса — такая вот жизнь-житуха, друг ты мой!
А метель завывала… Учитель не выдержал и, будто его позвали снаружи, на цыпочках, стараясь никого не разбудить, странно взбудораженный и встревоженный, вышел из дома в снег. Он торопился так, словно его окликнули… будто он боялся опоздать. Чей же голос мог его позвать? Зимний ветер заглушал все звуки, снег и мороз сковали всю округу. Но когда он вернулся, то выглядел счастливым, глаза его искрились, лицо светилось, его переполняла радость, он напоминал человека, который долго болел и неожиданно избавился от тяжелого недуга. Он вновь склонился над тетрадью, но писал уже не так торопливо и нервно, а спокойно, красивым почерком выписывая каждое слово; перед тем как записать, он проговаривал его вслух: «Кто зимние цветы принес к любви затерянной могиле?» Раза два он выходил еще и возвращался все более счастливым и радостно возбужденным, с новыми строчками, но эти вот чудесные слова он повторял непрерывно: «Кто зимние цветы принес к любви затерянной могиле?»
— Ты чего не ложишься, поздно уже!
— Нет, нет, — отмахнулся он, будто защищаясь, и продолжал писать; снег со слипшихся прядей волос таял и падал на листы бумаги, смазывая написанное; все равно, темные пятна говорили ему что-то совсем иное, понятное лишь ему одному.
— Сочиняешь, пишешь?
— Чиркаю, — скромно отвечал он, иронизируя над собой, будто это ему не так уж и важно. — Хочу запечатлеть след своего пребывания на земле. Как говорится, человека не будет, а это, может, и останется.
Сначала ему казалось нескромным отвечать на мой вопрос, но слово за словом, и он открыл передо мной свою душу. Он сказал:
— Мешанина, что называется, и то, и другое… Может, дневник, а может, завещанье, так, пустяки разные, чтоб как-то скоротать время… Здесь ведь ничего особенно интересного и не напишешь, глушь, наш язык, наша жизнь… Прошу прощения, не подумайте, ни о каком таланте не может быть и речи, это так, приходит само собой… Наверно, все от жизни, ведь долго, очень долго мы живем! — Голос его изменился, он говорил почти шепотом. — Ведь страшно — живешь, а никто и не узнает, что ты жил, никто и никогда! — Он чуть заметно улыбнулся. — Когда пишу, мне легче, я доволен собой, и — самое главное — чувствую, что я не один… Будто рядом со мной знакомый, близкий человек, с которым можно поговорить всласть, вот как теперь с вами… Добрый друг молчит и слушает тебя, слушает… И как только я умолкну, он сразу говорит: «Продолжайте, Цветан Цветаноский, прошу вас! Рассказывайте, говорит, не бойтесь, вы так чисто, искренне рассказываете, я насквозь вижу ваше сердце… Ради бога, продолжайте!» Я и продолжаю…
Учитель Цветан Цветаноский взволнованно встал из-за столика и опять приник к окошку. На улице вовсю бушевала непогода, он обхватил руками голову, сжался и слушал как зачарованный. Не шелохнувшись, он произнес горестным голосом:
— Конечно, такого человека, такого друга нет. Это плод воображения, привидение, фантазия, обман, пустая мечта, ну и пусть. Раз тебе хорошо, пусть хоть мечта будет. Если она для тебя лучше яви, значит, она говорит человеку правду… В такую минуту человек и сатане продаст свою душу… Уверяю вас, я не выдумываю. Нет, нет и нет!
Он с усилием оторвался от окна, руки, словно надломившись, упали. Вернувшись к столику, учитель уставился неподвижным взором в неисписанный, чистый лист тетради, но лишь на одно мгновение. Затем будто отрешился от всего, что вошло уже в его кровь и плоть; казалось, и не будь здесь никого, он также пугливо шагал бы из одного угла комнаты в другой, словно не человек, а тень. Видимо, он хотел унять волнение и рассказать о чем-то крайне важном, но рассказать тихо и спокойно. Сейчас ему очень хотелось знать, как я пойму его. Он присел рядом со мной на кровати, и громадные, как прожектора, глаза уставились прямо на меня.
— Извините, — равнодушно сказал он. — Я все это придумал, все это неправда.
— Что произошло потом? — спросил я.
— Да так, ничего, — неуверенно пробормотал он и задрожал, словно ему вдруг стало холодно. Передернул плечами и будто сжался в комок. — Нет, нет, — повторял он. — Ничего, ничего не произошло!
Он поднялся, снова оказался у окошечка, прильнув лицом к стеклу и вглядываясь в темноту.
— А Анна Цветаноская?
— Нет, нет, — сказал он, и еле заметная горькая улыбка тронула его губы. — Это была не Анна, честное слово!
— Она вернулась? — спросил я. — Она приходила к вам, не так ли?
— Да, — отвечал он изменившимся голосом, — как-то ночью она стояла вот здесь, у окошка.
— А потом?
— Потом? — учитель призадумался. — Нет, нет, — добавил он тоскливо. — Это была не Анна, честное слово! Другая женщина, незнакомая… Был такой случай… Я все записал и очень подробно… Вот, пожалуйста! — Он стал нервно перелистывать тетрадь. — Такой случай был в селе Зович, абсолютно реальный… Вот, пожалуйста, почитайте: «Смерть их разлучила, но они навечно остались вместе…» Почитайте, прошу вас.
Но он и сам рассказал обо всем, рассказ свой он помнил наизусть, будто стихи.
— …Зович — это деревенька в горах, вершины которых замерли над нею, будто часовые, — начал свой рассказ учитель. — Деревня — ближняя к нам, нас разделяют три километра, но дорога к ней не приведи господи, добираться туда мука, три километра, а все равно что двадцать три…
Окружает ее глубокая тишина, а ранним утром раздается радостное пение петухов.
…То, о чем я сейчас расскажу, там и произошло. Я оказался в деревне случайно. День был воскресный, праздничный. Случайно я проходил мимо кладбища, где как раз хоронили кого-то. Сначала это не вызвало во мне тягостного чувства, хотя похороны всегда действуют на меня крайне болезненно. И я наверняка б прошел мимо — что ж, смерть, увы, явление вполне естественное, все живое когда-нибудь погибнет, включая и саму природу (что вызывает во мне неимоверный ужас), — однако пришлось приостановиться. Появилась процессия, и, как у нас полагается, я придержал шаг, чтобы пропустить покойника. Замечу, что процессия была весьма многолюдной, и лица всех выражали боль и скорбь. Необычайно печальная процессия! Но еще больше меня удивило, как много в ней было детей. Они-то и придавали процессии особую печаль: никогда, наверное, не соединить в мыслях детство и смерть. Ребята несли в руках букеты самых чудесных горных цветов. Дело было весной, и все цвело: желтый кизил, красный клен, повсюду бурлила жизнь. На ярком солнце нагретая земля курилась. Погода стояла прекрасная. Вся деревня от мала до велика пришла на кладбище, а хоронили молодую женщину (я услышал, как старик причитал: «Голубушка, тебе б еще жить да жить»), умерла она от родов. Внезапно. Была здоровехонька, кровь с молоком, в этих краях испокон веков бабы рожали, где придется — в дороге ль, в поле, в горах, на работе… И легко родила, и ребеночек прехорошенький, что ангелочек, солнце ликовало, родители молодые без ума были от радости… Люди поражались столь непомерной их радости, даже предупреждали отца: «Негоже, друг, такую радость выказывать!» А на третьи сутки у женщины началось кровотечение, побледнела и сознание потеряла, еле привели ее в чувство… Муж бросился за врачом. Снег еще не сошел, мороз, в поселке сказали, что врач уехал, вернется через неделю. Пришлось идти пешком в город. Добрался туда заполночь и прождал до рассвета. Утром пришли врачи, приняли его, выслушали и говорят ему: «Надо срочно в больницу». Муж нашел грузовик, объяснил водителю свое горе, тот согласился добросить его до самого поселка. Из больницы он вышел, как пьяный, шатался, не видел, куда идти, из головы не выходили слова врача: «Срочно в больницу», но по пути, разговорившись с шофером, слегка успокоился. А в поселке сразу разговоры слышит: женщина какая-то скончалась, а что за женщина, где — неизвестно. Он подробно-то и не расспрашивал, кинулся в деревню. И всю дорогу бежал, не верил, все казалось: нет, невозможно, жива она, жива.
Вот в тот погожий, весенний день, когда я случайно оказался тут, ее и хоронили.
Значит, правда, недаром церковный колокол бьет не умолкая. Кладбище в Зовиче расположено рядом, по одну сторону дороги — деревня, по другую — кладбище. Похороны — они и есть похороны, раз — и кончились, земля мягкая, проснулась уже после зимы, и все в ней бурлило жизнью — это было особенно печально: на глазах у тебя она распахивается, липнет к рукам, ну как человеку поверить, что в такой-то земле суждено тлеть юной жизни? На тех похоронах произошла невероятная история, заставившая оцепенеть всех, кто там находился. Муж покойной, высокий, красивый молодой человек, с бледным, продолговатым лицом и светлыми, золотистыми волосами, с огромными, как у прорицателя, глазами, упал на свежевыкопанную землю и в безумии забился. Он будто боролся с землей, совершал странные движения, выкрикивая слова, рвущиеся из самого его сердца, и слова-то простые, обычные, деревенские, их ни в одном словаре не сыщешь, но сколько же было в них подлинного чувства, как говорится, и камень бы заплакал… Он разговаривал с женой, будто та была живою, будто они дома, вместе со своим чадом…
— Коли есть бог, — говорили люди, слыша такое, — должен он оживить ее и вернуть ему.
— Опамятуйся, — упрекали его близкие, тащили за рукав и старались поднять на ноги. Борьба с землей всех напугала, она походила на богохульство, люди страшились нового, еще большего несчастья. Но никакими силами нельзя было оторвать его от могилы, он никого не слышал, он звал жену, заклинал ее вернуться к нему. «Дома, — говорил он, — ждет тебя наше солнце ясное, наше дитятко, оно же только тебя одну и ждет, никто его не успокоит… Мамочка, мамочка дорогая, — плачет оно и днем, и ночью, только тебя одну зовет…»
— Представьте-ка, чтобы новорожденный говорил нечто подобное, — заметил учитель. — Ведь это невозможно! Нет, нет и нет! — Он неожиданно остановился. Не спеша отошел от окна и со странною, мягкой улыбкой спросил: — Вы-то верите во все это, мой друг?
— Верю, — ни минуту не задумываясь, ответил я.
Со сдержанной радостью он ласково взглянул на меня:
— Да, все правда… И я тоже поверил… Слыша на кладбище его причитания, я сразу поверил — что ж, подумал я, все может быть, человек умирает, но душа его остается живой, душу не закопаешь, есть же души, что остаются жить вечно, не исчезают… Полагаю, и эта будет жить вечно. Простая, чистая душа, признаться, она оживила во мне что-то умершее, я ему очень обязан, этому человеку, вот только как отблагодарить его, а?
Ночь пошла на убыль, метель утихла, в окошке замерцал пробуждающий день, ночь уходила, сыпал мелкий, редкий снег. Все погрузилось в молчание, гробовую тишину.
— Расскажу вам, что произошло потом, — продолжал свой рассказ учитель Цветан Цветаноский. — То, что произошло в первый день, не забылось, а жило во мне, чем дальше, тем все более явственно, понимаете… Странно! Как будто эти люди близкие мне и знакомые… Позднее, всякий раз, когда мне случалось проходить мимо зовического кладбища, я невольно бросал на него взгляд и всегда видел там бедного вдовца. Эх, несчастный человек! В полном одиночестве он стоял у могилы. Много раз я зарекался не ходить мимо кладбища, не глядеть туда. Что поделаешь, сошел человек с ума, но и как пройти мимо?! А он, словно тень, бродит по кладбищу и всегда один, один… Весной, летом, зимой, осенью, все равно — в какое время года ни окажись там, он всегда возле могилы. «Глядите, — показывают на него пальцами, — глядите, до чего доводит любовь!»
Наступила зима. Вечерело, пошел мягкий, обильный снег. Вижу, он стоит у могилы как вкопанный, уже и толстым слоем снега его покрыло… «Бедняга, — сказал я про себя, — ведь замерзнет под снегом, пропадет». Года не прошло, а как изменился — и не узнать. Лицо высохло и будто просвечивает. Ничего не осталось от молодого красивого парня! Стоит, будто чем-то сильно напуганный, и не знаю почему, показался он мне таким маленьким, словно усох он, только волосы оставались по-прежнему светлыми и красивыми, хоть и были запущены, свисали на плечи, как у дьякона. Словом, совсем другой человек.
А глаза-то громадные, как фонари, распахнуты широко, горят, блестят, прямо сжечь тебя хотят. И вот — куда бы я ни торопился, какие бы меня ни ждали дела, я всегда отправлялся к нему на кладбище. «Может, он меня дожидается, — думал я, — может, нужен ему человек, может, он хочет слово какое услышать, с кем-то поговорить, раскрыть душу?..» А он, понимаете, слова не промолвит, будто и голос потерял, лишь глядит своими широко раскрытыми глазищами. Постоим, выкурим по сигарете, он — быстро, жадно (я-то не курю, для него только покупал) выкурит, значит, сигарету, как говорится, за упокой души, ни слова не скажет, отойдет и опять бродит по кладбищу… Один. В таких случаях, согласитесь, бесчеловечно взять и уйти, вот и торчишь вместе с ним среди могил… Бедняга, и всегда один, один!
— А она, та женщина?
— Вы и не поверите, — улыбнулся он почти спокойно и заговорил уже более свободно, на лице его появилось тихое, ублаготворенное выражение: — Знаю, что не поверите, но все равно расскажу! Никто не верит, но это правда, дружище. Как-то вечером она в самом деле пришла, не знаю, откуда и как, думаю, что этого никто не знает. Может, из леса, а может, спустилась с горных вершин или с неба — не знаю. Но в самом деле пришла… Я сидел как раз возле окошка, невольно вдруг вспомнил этого человека и подумал о нем… Была годовщина ее смерти. Такая же весенняя пора, на небе светило яркое солнце, накрапывал дождик, таяли снега, с крыш текли струйки воды… Я услышал, как зазвенело оконное стекло, поначалу я и внимания не обратил, что тут особенного: стекла держатся на одних гвоздиках, без замазки, ничего удивительного, если они и зазвенят? Я что-то писал, как говорится, нашло вдохновение, а стекло звенит, звенит! Просто зовет меня. Смотрю — а за окном чудесный женский лик, незнакомка улыбается мне и что-то говорит. Я решил, что мне примстилось, может, радуга — солнце с дождем перемешались, даже глаза протер, потому что… А она смеется, радостно так смеется, прекрасный призрак, волосы, словно серебряные нити, на голове — венок, а одета в белое — невеста… Боже, я и окаменел! Тут она первой заговорила:
— Добрый вечер, Цветан Цветаноский, дорогой учитель!
— Добрый вечер, — ответил я, надо же как-то отвечать.
— Узнаешь меня, Цветан Цветаноский? — спрашивает она. — Нет, не узнаешь ты меня, милая душа.
— Нет, — признался я. — Впервые вижу. Добро пожаловать!
— Да знаешь, знаешь ты меня, — говорит и смеется, а лицо ее совсем придвинулось к окошку, — ты знаешь меня хорошо, ох как хорошо, мил человек.
— Может, и знаю, — отвечал я, — но сразу не могу припомнить, — сказал я, правду сказал.
— Припомнишь, — говорит незнакомка и хорошо так смеется. — А ты вспомни, — кладбище в Зовиче, вспомни, как хоронили женщину молодую, чей несчастный муж с землей боролся.
— Вспомнил, — сказал я. — Как же не вспомнить!
— Так вот знай, это я. И не удивляйся, дорогой учитель, небо освободило меня, ангелы прислали, чтобы ты меня увидел, потому что мужа моего считаешь за брата своего и ни на день его одного не оставляешь, вот и пустили меня к тебе, чтобы я смогла тебя отблагодарить, мил человек.
— Заходите! — сказал я. — Очень рад, прошу вас! — Но как только открыл я окно, она исчезла, пропала. Как появилась, так и исчезла… А как она была красива!
В тот же миг он хлопнул дверью и убежал неизвестно куда, в ночь, словно ветер заставил его замолчать. На сей раз я его не дождался, сон, будто зверь, навалился на меня, и я заснул.
Поздним утром нас разбудил хромой Янчуле. Он, как продрогшее животное, только молча лязгал зубами, словно всю ночь провел под открытым небом, прилипнув к двери, и лукавыми глазками рыскал по сторонам, высматривая учителя.
— Где учитель? — неприязненно спросил он у нас охрипшим визгливым голосом. Когда мы ему рассказали, Янчуле на мгновение окинул нас длинным, разящим взглядом, будто хотел сказать: «Изверги, изверги, изверги!» Затем вдруг ударил себя по голове и заорал:
— Я, я больше всех виноват! — И, не сказав больше ни слова, бросился бежать по нетронутому, глубокому снегу, да так, что догнать его было никому не под силу… Кто знает, откуда у него взялось столько сил, у этого жалкого калеки, чтобы с такой быстротой мчаться за исчезнувшим учителем, туда, на кладбище в Зовиче.
Да, там, среди могил, в непролазном снегу, стоит один-одинешенек несчастный, навеки влюбленный сельский учитель Цветан Цветаноский.
Перевод с македонского В. Суханова и Д. Толовского.