Сторожиха варила им щи, пекла хлеб, шила и починяла одежду.
Жизнь в сторожке шла однообразно, сегодня — как вчера, а завтра — как сегодня.
Зимой братаны обыкновенно работали в избе, а летом выходили с работой на улицу. В праздник, а иногда и в будни, ради отдыха, слепые отправлялись в лес, отстоявший в версте от Борового. Вернее сказать, старик вел Васю, потому что по прежней памяти отлично знал в окрестности все дороги и тропинки. Для юноши прогулки в лес составляли истинную усладу в жизни…
Тихонько, ощупью пробирались они по лесу, по узенькой тропинке и, зайдя в чащу, не очень далеко от опушки, присаживались на какой-нибудь ветхий пень или прямо на землю. Тогда начинались разговоры или, лучше сказать, рассказы, потому что, собственно, говорил больше один старик а Вася только слушал и лишь изредка задавал вопросы.
VIII
В прекрасный летний день, тихий и ясный, забрались братаны в лес.
Вася раскраснелся от ходьбы и теперь с блаженной улыбкой отдыхал, сидя под березами в тени, наслаждаясь чистым, благоухающим воздухом, лесным безмолвием и солнечным теплом. Вася был счастлив в эти минуты. А для Павла Рябка удовольствие отравлялось сожалением о том, что он теперь не мог видеть воочию всей этой Лесной благодати, окружавшей их со всех сторон. Он с детства ходил в этот лес и знает, как хороша его зеленая чаща в летние дни. Он знал, что теперь вокруг него — красивые темно-зеленые ели и сосны, светлая зелень берез, толстые, мшистые стволы, пни срубленных деревьев, а около них, между кочками, поросшими высокой травой, ягоды, цветы — и повсюду вокруг игра света и теней. А там, высоко, над деревьями, ясное, далекое небо… Старик представил себе все это, припомнил свое веселое, беззаботное детство и тяжело вздохнул — от души. Не суждено ему было видеть родной лес…
Не вижу, ничего не вижу… и уж никогда не увижу! — с горечью говорил он про себя.
На глазах его блестели слезы и тихо катились по морщинистым щекам…
А Вася сидел, счастливый в своем полном неведении, улыбался от удовольствия и полною грудью вдыхал воздух, напоенный ароматом цветов и трав. Под жаркими лучами солнца сильно пахли ели и сосны, пахла береза, вереск, можжевельник. Лесною глушью, дичью веяло отовсюду… Тихо в лесу, только птички щебечут и запевают порой.
— Чу! Слышь, батя? Где-то собаки лают! — заговорил Вася, наклоняя набок голову и прислушиваясь.
— Надо быть — на Анохине… — подумав, отозвался старик, немного погодя.
Тихо в лесу, но вдруг пробежал ветерок, и посреди безмолвия стало слышно, как зашелестел лист.
— Что это шумит? — спрашивает Вася.
— Это листья шумят на осине! — отвечает старик. Пронесся ветерок и стих, опять безмолвие в лесу. Вот пчела близко налетает и жужжит…
— А это — пчела летает, собирает сок с цветов для меду! — поясняет старик.
— А где она живет? — спрашивает Вася.
— В дуплах, в ульях, — говорит старик. — Ульи — такие, знаешь, небольшие деревянные колоды с окошечками… А на зиму убирают их в пчельник, — такое строенье, значит…
— А это что? Цветок? — немного погодя, вопрошает Вася, ощупав у себя под рукой какое-то растение.
— Где? Постой-ка, — бормочет старик и, в свою очередь, ощупывает растение, наклоняется к нему, нюхает его.
— А-а! Это называется «Дикий цикорий»… — говорит он, помолчав. — Желтенький цветочек, так себе, неважный… Он все больше в поле растет. А вот это — папоротник! — рассказывает старик, продолжая шарить рукой вокруг себя. — Лист у него красный, весь узорчатый, а пахнет худо… А вот это — лист брусники… Это — костяника… А это — волчьи ягоды: они, говорят, ядовиты… А вот это колючее-то… пощупай, не бойся!.. это — шиповник. Весной он весь розовым цветом обливается и пахнет чудесно, сладко таково… В лесу-то, братец ты мой, каких цветов только нет. Вот я ужо тебе богульник сорву, — понюхай! Хорошо пахнет…
И старик усердно шарит вокруг себя рукой, ползает на коленках взад и вперед, ищет и, наконец, находит цветок.
— Эти цветы вечером да ночью шибко пахнут, особенно ежели вечер сырой, росистый! — замечает он, подавая Васе цветок.
— Богульник? — переспрашивает тот, наклоняясь над цветком и как бы стараясь запомнить его название.
— Да! Богульник… Его от всяких болезней употребляют, чай из него пьют.
— А-ах, хорошо! — шепчет Вася, вдыхая в себя аромат диких лесных цветов. Он покачивает головой и, видимо, — в восторге.
— Боже ты мой! Что теперь в лесу-то делается! — восклицает старик. — Жаркое солнышко светит теперь над нами. Небо синее, а вокруг нас все зелено… Ночью ужо в траве светляки загорятся. По низким местам белая роса начнет расстилаться… Вот точно все это теперь вижу перед собой, а рассказать — уменья не хватает, да и слов таких нет! Впрочем, что ж! Тебе не растолкуешь! Ты ведь, сердечный, ничего этого отроду не видал…
— Не видал! — с покорностью, смиренно шепчет Вася.
— То-то и есть, мой родной! — замечает старик, и глубокая грусть слышится в его голосе.
Слепые несколько минут сидят молча, словно прислушиваясь к таинственному шороху, что расходится кругом них по лесу, по-за кустами.
— Ох, я — грешник, грешник! — как бы сам с собой, вслух, вдруг начинает старик дрогнувшим голосом. — Могу ли я жаловаться да роптать на судьбу! Почитай, пятьдесят лет прожил я, как и все люди, прожил здоровым и зрячим… И на Божий мир насмотрелся, всего навидался вдоволь, и женат был, и жена была хорошая, и детки были… Все я узнал, все испытал, отведал горького и сладкого… А вот — бедняга-то! (Старик кивнул головой на юношу). Вот уж это, точно — бедняга… Ни отца, ни матери не видал, ни земли, ни неба, ни красного солнышка… Ничего-то не видал, ничего не знает! Да и то не жалуется… О-ох, дитятко ты мое милое, сердечко ты мое болезное! Велико твое горе… Ох, Вася, бедный ты мой!
— Мне, батя, хорошо с тобой! — успокаивающим тоном отзывается юноша. — В обиду меня ты не дашь, всему меня наставляешь, учишь, чем и как делать, водишь меня, рассказываешь мне про все… На что ж мне жаловаться? Хлебушка у нас есть, живем, слава Богу, под крышей… Нет, батя! Мне хорошо с тобой…
И Вася любовно гладит старика по плечу. Старик молча утирает дрожащей рукой навертывающиеся на глаза слезы.
IX
Какая-то маленькая птичка запевает в кустах. «Чюи-чюи» далеко разносится по лесу.
Кто это? — спрашивает Вася, прислушиваясь.
А это, батюшка, иволга! — отвечает ему старик. — А вот другая-то птичка, что тоненьким голоском поет, — малиновка… Еще есть варакушка, та всякий вздор насбирывает, чиликает-чиликает… Зяблик хорошо поет, только уж больно тихо… Есть еще птица — дятел, весь пестрый, красивый такой. Этот все по деревьям лазит да клювом кору долбит, червячков себе ищет. А помнишь, Вася, как весной в Даниловской роще соловей-то пел?
— Помню! — отозвался Вася. — А знаешь, батя, птичка мне всего больше по сердцу?
— Какая?
— Жаворонок! Его песенка мне больно люба. Все бы, кажется, слушать его…
Кроткая светлая улыбка мелькает на губах юноши, когда он вспоминает пенье жаворонка. Собеседники помолчали.
— Ну, вот ты — парень молодой, — опять начинает старик, — тебе жить бы надо да веселиться… Вон птички-то гнезда вьют, живут парами, друг дружку песенками утешают, а ты у меня один-одинешенек… только со мной, стариком, и время проводишь. Какое уж тут веселье! Иные хоть в детстве-то поиграют, отведут душеньку. А ты и тогда, как теперь, в потемках сидел: ни тебе побегать, ни тебе поиграть… О-охти, горе-гореваньице!
Вася вздохнул и промолчал. А старику горько за него: «Легкое ли дело — этакому молодому в несчастии весь век вековать!»
В разговорах да в рассказах время проходит незаметно. Братаны здесь же, в лесу, и обедают — вынимают из узелка краюху хлеба, разламывают пополам, посыпают крупною солью и едят, а потом чашкой достают из речки воды и студеною водою запивают свой немудреный обед. Тут же ложатся они отдыхать и, убаюканные лесным шелестом, шорохом, сладко засыпают под пенье птичек.
Вечером тою же дорогой братаны возвращаются домой. Солнце ясно закатывается и, словно растопленным золотом, заливает всю западную сторону неба. Братаны, держась крепко за руки, подходят к Боровому. Бревенчатые стены изб и маленькие оконца, обращенные к западу, словно горят, ярко озаренные в те минуты красноватым светом заходящего солнца. Но братаны не видят этой яркой картины, не видят и того, как, немного погодя, над головами их в голубом небе зажигается первая вечерняя звезда.
А соседи, завидев слепых, приговаривают: «Вот наши неразлучники домой пробираются».
X
Васе — двадцать пять лет от роду, но он совершенно дитя, умное, доброе, незлобивое дитя. Ни о чем нет у него ясных представлений. Он только чувствует, что вокруг него живет какой-то мир, живут какие-то существа, называемые людьми. Он походит на эти существа, но между ними та разница, что у него глаза закрыты, а у них открыты. Те люди — «зрячие», а его зовут «слепым». Батя говорит, что зрячие люди видят белый свет, а они с батей живут в потемках. Что такое значит «видеть»? Что такое — «белый свет»? Что такое — «потемки»? Все это для Васи — слова непонятные, без смысла и значения. Он только знает, что ему чего-то недостает против других людей… но чего именно недостает — вопрос. Он часто слышит, что люди жалеют его, называют «несчастным». Поэтому он думает, что ему, значит, жить хуже, чем другим… но чем хуже? Он не знает и в точности определить не может, сколько ни старается. Напрасно он ломает голову, напрасно раздумывает… Все вокруг него как-то смутно, загадочно, таинственно.
Он ничего не боится, потому что ничего не знает. При ходьбе он постоянно натыкается на что-нибудь, оступается, постоянно не уверен и не знает иной раз, где взять то, что ему надо. Его голова поминутно работает. Он задает вопросы, но получает на них непонятные ответы.
Расскажи мне, батя, что такое — солнышко? — приступает он к старику.