Мы увиделись с ней назавтра, на нашем обычном месте, под мертвым взглядом одной из каменных королев[25]. Я купила черешню, крупную черную черешню, как она любила. Через некоторое время Андре сообщила:
— Я рассказала Паскалю нашу историю с Бернаром. — Голос у нее был напряженный.
— Вы раньше ему не рассказывали?
— Нет. Я давно собиралась это сделать. Чувствовала, что должна, но не решалась. — Она помялась. — Боялась, что он плохо обо мне подумает.
— Да что вы!
Я знала Андре уже десять лет, и все-таки она иногда ухитрялась меня ошеломить.
— Мы с Бернаром ничего плохого не делали, — сказала она серьезным тоном, — но мы целовались, и эти поцелуи не были платоническими. Паскаль такой чистый. Я опасалась, что он будет ужасно шокирован. Но он строг только к самому себе, — твердо заключила она.
— Что же могло его шокировать? Вы же были детьми, и вы любили друг друга.
— Согрешить можно в любом возрасте, и любовь не оправдывает все.
— Паскаль наверняка счел вас очень большой янсенисткой! — сказала я.
Для меня оставались загадкой ее терзания, хотя, честно говоря, загадкой оставалось и то, что значили для нее эти детские поцелуи.
— Он понял правильно. Он всегда все понимает. — Она огляделась вокруг. — Надо же, ведь я хотела покончить с собой, когда мама разлучила нас с Бернаром! Я же считала, что буду любить его вечно!
В ее голосе звучал тревожный вопрос.
— Ошибаться в пятнадцать лет — это нормально, — ответила я.
Андре носком туфли чертила линии на песке.
— В каком возрасте мы вправе думать: это навсегда?
Когда она беспокоилась, лицо ее заострялось, казалось почти костлявым.
— Сейчас вы не ошибаетесь.
— Я тоже так думаю. — Она продолжала выводить на песке зыбкие линии. — А другой, тот, кого любишь, — как быть уверенной, что он будет любить тебя всегда?
— Это, видимо, чувствуется, — предположила я.
Она опустила руку в коричневый пакет и молча съела несколько черешен.
— Паскаль сказал мне, что никогда не любил ни одну женщину. — Она подняла на меня глаза. — Нет, он не сказал «я никогда раньше не любил», он сказал «я никогда не любил».
Я улыбнулась:
— Паскаль — человек скрупулезный, взвешивает каждое слово.
— Он просил, чтобы мы завтра пошли причащаться вместе.
Я не ответила. На месте Андре я бы, наверно, ревновала, глядя, как Паскаль причащается: человеческое существо — такая малость в сравнении с Богом. Правда, когда-то я всем сердцем любила и Андре, и Бога.
Отныне мы исходили из того, что она любит Паскаля. Сам он говорил с ней теперь более доверительно, чем раньше. Он рассказал ей, что между шестнадцатью и восемнадцатью годами хотел стать священником, но духовный наставник отговорил, считая, что истинного призвания у него нет, что это лишь влияние сестры, а в семинарии он на самом деле надеялся спрятаться от своей эпохи и страшивших его обязательств взрослого человека. Этот страх еще долго не оставлял его, чем объяснялось и предубеждение против женщин: сейчас он сурово порицал себя за это. «Чистота состоит не в том, чтобы в каждой женщине видеть дьявола», — весело говорил он Андре. До знакомства с ней он делал исключение только для сестры, которую воспринимал как чистый дух, и для меня, потому что я едва осознавала себя женщиной, а потом понял, что женщины в этом своем качестве — божьи создания. «Но Андре на свете только одна!» — воскликнул он так пылко, что она перестала сомневаться в его любви.
— Вы летом будете переписываться? — спросила я.
— Да.
— Как к этому отнесется мадам Галлар?
— Мама никогда не вскрывает мои письма, и к тому же у нее будет много других дел, кроме как следить за моей корреспонденцией.
Приближавшиеся каникулы обещали быть особенно хлопотными из-за помолвки Малу, Андре заранее говорила о них с тоской.
Она спросила:
— Вы приедете, если мама разрешит мне вас пригласить?
— Она не разрешит.
— Не факт. Мина и Лелетта будут в Англии, а близнецы еще слишком малы, чтобы ваше влияние было для них опасно, — засмеялась Андре, потом заговорила серьезно: — Мама теперь доверяет мне. У меня был сложный период, но я в конце концов заслужила ее доверие, она больше не боится, что вы можете меня испортить.
Я догадывалась, что Андре хочет пригласить меня не только из дружеских побуждений, но и чтобы поговорить о Паскале. Я вполне готова была принять на себя роль наперсницы и очень обрадовалась, когда Андре объявила, что ждет меня в Бетари в начале сентября.
В августе я получила от нее всего два письма, оба короткие — Андре писала ранним утром в постели. «Днем у меня нет ни минуты свободной», — сообщала она. Ночевать ей приходилось в комнате бабушки, которая спала на редкость чутко: чтобы написать письмо или почитать, Андре дожидалась, пока сквозь ставни пробьется рассвет. Дом в Бетари был полон народу: жених, две его сестры — томные старые девы, по пятам ходившие за Андре, и родственники Ривьер де Бонней в полном составе. Справляя помолвку Малу, мадам Галлар устраивала встречи с потенциальными женихами для Андре; это был блестящий сезон, празднество следовало за празднеством. «Так я представляю себе чистилище», — писала Андре. Во второй половине сентября ей предстояло сопровождать Малу к родителям жениха — эта перспектива ее удручала. К счастью, она получала длинные письма от Паскаля. Мне не терпелось с ней увидеться. В то лето мне было скучно в Садернаке, одиночество угнетало меня.
Андре встретила меня на перроне в розовом шелковом платье и соломенной шляпке клош, но она была не одна: близнецы, обе в клетчатых платьицах — голубом и розовом, — бежали вдоль поезда и кричали:
— Вон Сильви! Привет, Сильви!
Своими прямыми волосами и карими глазами они напомнили мне девочку с обожженной ногой, покорившую мое сердце десять лет назад, только щеки у них были покруглее и взгляд менее дерзкий. Андре улыбнулась быстрой, но такой живой улыбкой, что показалась мне пышущей здоровьем.
Она протянула руку:
— Хорошо доехали?
— Как всегда, когда путешествую одна!
Близнецы смотрели на нас критически.
— Почему ты ее не целуешь? — спросила у Андре голубая.
— Есть люди, которых очень любишь, но не целуешь, — ответила Андре.
— Есть люди, которых целуешь, но не любишь, — подхватила розовая.
— Именно, — согласилась Андре. — Отнесите чемодан Сильви в машину.
Девочки взяли мой чемоданчик и, подпрыгивая на ходу, направились к припаркованному у вокзала черному «ситроену».
— Как идут дела? — спросила я у Андре.
— Ни хорошо, ни плохо, потом расскажу.
Она села за руль, я рядом с ней, близнецы устроились на заднем сиденье, заваленном кучей пакетов. Ясно было, что я попала в круговорот жестко организованной жизни. «Перед тем как встречать Сильви, сделаешь покупки и заедешь за близнецами», — приказала ей мадам Галлар. Когда доедем, эти пакеты еще надо будет разобрать.
Натянув перчатки, Андре орудовала рукоятками; приглядевшись к ней внимательнее, я заметила, что она похудела.
— Вы похудели, — сказала я.
— Да, наверно, немножко.
— Еще бы! Мама ее ругает, а она все равно ничего не ест! — выкрикнула одна из девочек.
— Она ничего не ест, — эхом подхватила другая.
— Не говорите глупостей, — оборвала их Андре. — Если бы я ничего не ела, я бы умерла.
Автомобиль плавно тронулся, ее руки в перчатках, лежавшие на руле, выглядели ловкими и умелыми — впрочем, все, что делала Андре, она делала хорошо.
— Вы любите водить?
— Я не люблю работать шофером целыми днями, но водить мне нравится.
Машина ехала вдоль белых акаций, но я не узнавала дорогу: долгий спуск, где мадам Галлар до отказа натягивала вожжи, подъем, где лошадь еле плелась, — все стало плоским. Вскоре мы свернули на подъездную аллею. Кусты самшита были аккуратно подстрижены. Дом не изменился, но перед крыльцом появились бордюры из бегоний и клумбы с цинниями.
— Этих цветов раньше не было, — удивилась я.
— Да. Красивыми их не назовешь, но у нас теперь есть садовник, надо же его чем-то занимать, — ответила Андре со смешком. Она взяла мой чемодан. — Скажите маме, что я сейчас приду, — велела она близнецам.
Я узнала вестибюль и его дачный запах; ступени лестницы скрипели, как прежде, но на площадке Андре повернула налево.
— Вас поселили в комнату близнецов, а они будут спать вместе со мной и с бабушкой. — Андре толкнула дверь и поставила мой чемодан на пол. — Мама говорит, что если мы будем жить в одной комнате, то ночью не сомкнем глаз.
— Жалко!
— Да. Но хорошо уже то, что вы здесь. Я так рада!
— Я тоже.
— Спускайтесь, как будете готовы. Я должна пойти помочь маме.
Она закрыла дверь. Когда она писала мне «У меня нет ни минуты», это не было преувеличением. Андре никогда не преувеличивала. И все-таки она нашла время срезать для меня три красные розы — ее любимые цветы. Я помнила одно из ее детских сочинений: «Я люблю розы. Это церемонные цветы, они умирают не увядая, в поклоне». Я открыла шкаф, чтобы повесить на вешалку свое единственное сиреневое платье. В шкафу я обнаружила пеньюар, домашние тапочки и прелестное белое платье в красный горошек; на туалетный столик Андре поставила миндальное мыло, флакон одеколона и рисовую пудру рашель. Я была невероятно тронута ее заботой.
«Почему же она не ест?» — думала я. Возможно, мадам Галлар перехватывает ее письма. И что? Пять лет прошло. Неужели повторится та же история? Я вышла из комнаты и спустилась вниз. Нет, это будет не та же история. Андре уже не ребенок, я чувствовала, знала, что она любит Паскаля неисцелимой любовью. Я успокаивала себя тем, что мадам Галлар нечего возразить против их брака: в конце концов, Паскаль вполне подходит под определение «молодой человек, достойный во всех отношениях».
Из гостиной доносился гомон голосов. Мысль о встрече со всеми этими недружелюбными, в общем-то, людьми меня пугала: я тоже уже не ребенок. Чтобы дождаться колокола к ужину, я свернула в библиотеку. И сразу вспомнила все эти книги, портреты, большой альбом в обложке из тисненой кожи, украшенной фестонами и астрагалами, как потолочный кессон. Я расстегнула металлическую пряжку, и взгляд мой упал на фотографию мадам Ривьер де Бонней: в пятьдесят лет, с черными, гладко зачесанными волосами и властным взглядом, она была совсем не похожа на тихую бабушку, какой стала теперь, — она заставила дочь выйти замуж за нелюбимого человека. Я перевернула несколько страниц и принялась рассматривать портрет мадам Галлар в девичестве: шея была скрыта высоким воротником, пышные волосы темнели над чистым, юным лицом, я узнала рот Андре, строгий и благородный, который не улыбался, в глазах было что-то милое. Чуть дальше я увидела ее снова: она сидела рядом с молодым бородатым мужчиной и улыбалась противному младенцу; «что-то» в ее глазах исчезло. Я закрыла альбом, подошла к застекленной двери, приоткрыла ее: в зарослях лунника играл ветерок, шелестя хрупкими лепестками-тамбуринами, поскрипывали качели. Ей тогда было столько же лет, сколько сейчас нам, думала я. Она под теми же звездами слушала шепот ночи и клялась себе: «Нет, ни за что за него не выйду!» Почему? Он не урод, не дурак, у него было прекрасное будущее и куча добродетелей. Или она любила другого? Лелеяла несбыточные мечты? Сегодня она казалась созданной точь-в-точь для той жизни, которую прожила.