Назавтра я ждала ее в сквере на Елисейских Полях возле памятника Альфонсу Доде. Андре чуть-чуть опоздала, и я сразу поняла, что что-то не так: она села рядом, даже не попытавшись мне улыбнуться. Я в тревоге спросила:
— Что-то случилось?
— Да, — ответила она каким-то отрешенным тоном. — Паскаль не хочет.
— Что не хочет?
— Чтобы мы обручились. Не теперь.
— И что же будет?
— Будет то, что мама отправляет меня в Кембридж сразу после свадьбы Малу.
— Но это же бред! Это немыслимо! Паскаль не может вас отпустить!
— Он говорит, мы будем переписываться, он постарается разок приехать и два года — это не так уж долго, — продолжала Андре все так же без всякого выражения, словно вызубренный без веры урок катехизиса.
— Но почему?
Обычно, если Андре пересказывала мне какой-нибудь разговор, то так кристально ясно, что я будто слышала все своими ушами; на сей раз она хмуро излагала что-то невнятное. Паскаль вроде был рад встрече, сказал, что любит ее, но при слове «обручиться» переменился в лице. Нет, ответил он резко, нет! Отец никогда не позволит, чтобы он обручился так рано; после всех жертв, которые он принес ради сына, он вправе рассчитывать, что тот целиком посвятит себя учебе, а любовь, по мнению отца, будет его отвлекать.
Я понимала, что Паскаль преклоняется перед отцом, что первой его реакцией мог быть страх отца огорчить, но почему он не переступил через это, узнав, что мать Андре не смягчится?
— Он сознает, насколько мучителен для вас этот отъезд?
— Не знаю.
— Вы ему говорили?
— Ну, так…
— Надо же было объяснить! Я уверена, что вы и не пытались по-настоящему.
— У него был затравленный вид. Я знаю, что такое чувствовать себя затравленной! — Голос Андре дрожал, и я поняла, что доводы Паскаля она едва слушала и наверняка не пыталась возражать.
— Еще есть время побороться, — заметила я.
— Неужели я обречена всю жизнь бороться с теми, кого люблю! — В ее тоне было такое отчаяние, что я больше не спорила.
Я немного поразмыслила:
— А что, если Паскалю объясниться с вашей мамой?
— Я маме предлагала. Но ей этого мало. Она говорит, что если бы Паскаль действительно имел серьезные намерения, он бы представил меня своей семье, а раз он отказывается, значит, придется порвать. Мама произнесла странную фразу… — Андре на мгновение задумалась. — Она сказала: «Я хорошо тебя знаю, ты моя дочь, моя плоть и кровь, ты не настолько сильна, чтобы оставлять тебя беззащитной перед искушениями. Если ты не устоишь, то по справедливости этот грех падет на меня».
Андре вопросительно подняла глаза, словно в надежде, что я помогу ей понять смысл, скрытый в этих словах, но мне было глубоко наплевать на душевные драмы мадам Галлар. Меня бесила покорность Андре.
— А если вы откажетесь уезжать? — спросила я.
— Откажусь? Как это?
— Вас же не потащат на корабль силой.
— Я могу запереться у себя в комнате и объявить голодовку. А дальше что? Мама отправится объясняться с отцом Паскаля… — Андре закрыла лицо руками. — Я не могу воспринимать маму как врага! Это ужасно!
— Я поговорю с Паскалем, — объявила я решительно. — Вы неправильно с ним говорили.
— Ничего не получится.
— Разрешите мне попытаться.
— Попытайтесь, но ничего не получится. — Андре мрачно посмотрела на статую Альфонса Доде, однако взгляд ее был устремлен вовсе не на вальяжную мраморную фигуру. — Бог против меня.
Я содрогнулась от этого кощунства, как будто сама была верующей.
— Паскаль сказал бы, что вы богохульствуете. Если Бог есть, он не против никого.
— Как знать? Кто понимает, что такое Бог? — Она пожала плечами. — О, возможно, он приберег мне теплое местечко у себя на небесах, но на земле он против меня. Все-таки, — вдруг заговорила она страстно, — есть люди, которые теперь на небе, но они были счастливы и на этом свете.
Она внезапно расплакалась:
— Я не хочу уезжать! Два года без Паскаля, без мамы, без вас… Я не вынесу.
Никогда, даже когда она расставалась с Бернаром, я не видела, чтобы Андре плакала. Мне захотелось взять ее за руку, сделать какой-то ласковый жест, но меня удерживали наши давние строгие правила. Я думала о тех двух часах, когда она стояла на крыше в Бетари, решая, броситься вниз или нет. Сейчас внутри у нее был такой же кромешный мрак.
— Андре! — воскликнула я. — Вы не уедете! Не может быть, чтоб мне не удалось повлиять на Паскаля.
Она вытерла слезы, посмотрела на часы и встала.
— Ничего не получится, — повторила она.
Я считала, что получится.
Когда я вечером позвонила Паскалю, он приветствовал меня тепло и весело. Он любил Андре и был способен услышать голос разума. Андре ничего не добилась, потому что не боролась; я хочу выиграть, и победа будет за мной.
Паскаль ждал меня на террасе Люксембургского сада — он всегда приходил первым. Я села, и мы оба дружно отметили, что погода просто прекрасная. Вокруг водоема с маленькими парусниками цветочные клумбы казались вышитыми по канве; их правильный рисунок, искренняя чистота неба — все укрепляло меня в уверенности: моими устами будет говорить здравый смысл, сама очевидность, Паскалю придется уступить.
Я пошла в атаку:
— Позавчера я видела Андре.
Паскаль отозвался понимающим взглядом:
— Я тоже хотел поговорить с вами об Андре. Сильви, мне нужна ваша помощь.
Те же слова я слышала когда-то от мадам Галлар.
— Нет! — вскинулась я. — Я не стану помогать вам уговаривать Андре ехать в Англию. Она не должна уезжать! Она не сказала вам, как это для нее ужасно, но я знаю.
— Она мне сказала. Потому я и прошу вас мне помочь. Ей просто нужно понять, что два года разлуки — это не трагедия.
— Для нее — трагедия. Дело не только в разлуке с вами, здесь остается вся ее жизнь. Никогда я не видела ее такой безутешной, — горячо настаивала я. — Вы не можете так поступить с ней!
— Вы же знаете Андре, — возразил Паскаль. — Она всегда сначала все принимает слишком близко к сердцу, а потом успокаивается. Если Андре уедет по доброй воле, не сомневаясь в моей любви, с верой в будущее, разлука будет не так страшна!
— Как же она может не сомневаться, верить и тому подобное, если вы так легко отпускаете ее! — Я удрученно посмотрела на Паскаля. — В общем, только от вас зависит, будет она безумно счастлива или чудовищно несчастна, и вы выбираете для нее несчастье!
— Эх! Как вы умеете все упрощать!
Паскаль поднял обруч, который какая-то девочка запустила ему под ноги, и ловко бросил ей обратно.
— Счастье, несчастье — это, прежде всего, вопрос внутренних установок.
— У Андре сейчас внутренние установки такие, что она будет плакать целыми днями, — рассердилась я. — У нее не такое рассудительное сердце, как у вас! Если она любит человека, то испытывает потребность его видеть.
— Почему надо терять разум от того, что любишь? Терпеть не могу эти романтические предрассудки. — Он пожал плечами. — Не так уж важно присутствие в физическом смысле. Или оно перевешивает все остальное.
— Возможно, Андре — романтическая девушка, возможно, она не права, но если вы ее любите, то должны постараться ее понять. Увещеваниями вы ее не измените.
Я беспокойно взглянула на клумбы с шалфеем и гелиотропами и вдруг подумала: увещеваниями я Паскаля не изменю.
— Почему вы так боитесь поговорить с отцом? — спросила я.
— Это не страх.
— А что же?
— Я объяснил Андре.
— Она ничего не поняла.
— Надо знать моего отца и отношения, которые у нас сложились. — Паскаль поглядел на меня с укором. — Сильви, вы же знаете, что я люблю Андре, правда?
— Я знаю, что вы готовы довести ее до отчаяния, лишь бы не расстраивать отца. Но, в конце-то концов, — я уже начала терять терпение, — он же догадывается, что вы рано или поздно женитесь!
— Если я обручусь таким молодым, он примет это в штыки: плохо подумает об Андре и перестанет меня уважать. — Паскаль снова посмотрел мне в глаза. — Поверьте! Я люблю Андре! Я бы ей не отказал в этой просьбе без серьезных причин.
— Я их не вижу.
Он силился подобрать слова, потом беспомощно махнул рукой:
— Мой отец — старый, усталый человек, стареть так грустно!
— Попытайтесь хотя бы объяснить ему ситуацию! Пусть он поймет, что Андре не вынесет этой ссылки.
— Он ответит, что все можно вынести. Знаете, отец очень многое вынес сам. Я уверен, он решит, что эта разлука к лучшему.
— Но почему?
Я чувствовала в нем такое сопротивление, что мне даже стало страшно. И все-таки у нас одно небо над головой, одна правда!
Меня осенило:
— А с сестрой вы говорили?
— С сестрой? Нет. Зачем?
— Посоветуйтесь с ней. Может, она придумает, как представить все это отцу.
Паскаль помолчал.
— Моя помолвка затронула бы ее еще больше, чем отца.
Я вспомнила Эмму: высокий лоб, темно-синее платье с белым пикейным воротником и собственнический тон, каким она разговаривала с Паскалем. Все ясно. Нет, Эмма не союзница.
— А, так это ее вы боитесь?
— Почему вы не хотите понять? Я не могу причинить боль ни отцу, ни Эмме после всего, что они сделали для меня. По-моему, это естественно.
— Эмма, по крайней мере, уже не надеется, что вы примете сан?
— Да нет! — Он помялся. — Быть стариком невесело, и невесело жить со стариком. Когда меня там не будет, жизнь в доме станет для сестры тяжелее.
Да, я понимала позицию Эммы, причем куда лучше, чем месье Блонделя. Я задумалась, не из-за нее ли на самом деле Паскаль так старается скрыть свою любовь.
— Но ведь им придется смириться с тем, что однажды вы от них уйдете!
— Я прошу Андре потерпеть всего два года, — гнул свою линию Паскаль. — Через два года отца уже не удивит, что я думаю о женитьбе, и Эмма успеет как-то освоиться с этой мыслью. Сейчас это глубоко ранило бы их.
— Андре глубоко ранит этот отъезд. Если кто-то должен страдать, то почему она?