— Более или менее, есть же масса разных традиций.
Она поставила в духовку бледное подобие будущего пирога.
— Вы еще ничего не видели, — сказала Андре. — Пойдемте, покажу вам весь наш подвал.
Сначала мы прошли через сыроварню: обливные кувшины и тазы, отполированные деревянные маслобойки, глыбы масла, круги лоснящегося творога под белой марлей. Эта голая стерильность и запах грудных младенцев обратили меня в бегство. Куда больше мне понравился погреб, заставленный пыльными бутылками и пузатыми бочонками с наливками, а обилие окороков, колбас, груды лука и картошки нагнали на меня тоску.
Вот почему ей так нужно улетать к верхушкам деревьев, подумала я, глядя на Андре.
— Вы любите пьяную вишню?
— Никогда не пробовала.
На полках выстроились сотни банок с вареньем, накрытых пергаментом, где была написана дата и название плодов. Там же стояли банки с фруктами, консервированными в сиропе и в алкоголе. Андре взяла банку с вишней и отнесла на кухню. Поставила на стол. Наполнила деревянным половником две вазочки и слизнула прямо с половника розовую каплю.
— Бабушка водки не пожалела, — сказала она. — Так и опьянеть недолго!
Я взяла за хвостик бледную ягодку, мятую и сморщенную: по вкусу она была не похожа на вишню, но жар алкоголя мне понравился. Я спросила:
— А вам уже случалось быть пьяной?
Лицо Андре просветлело.
— Один раз, с Бернаром. Мы с ним выпили бутылку шартреза. Сначала было смешно — все кружилось перед глазами еще сильней, чем после качелей, а потом нас затошнило.
Огонь по-прежнему гудел, уже запахло булочной. Поскольку Андре сама произнесла имя Бернара, я отважилась задать вопрос:
— Вы с ним подружились после вашего ожога? Он часто вас навещал?
— Да. Мы играли в шашки, в домино, в карты — обычно в крапетту. У Бернара в то время случались страшные приступы ярости. Однажды я обвинила его в жульничестве, и он ударил меня ногой — как раз в правую ляжку, но он не нарочно. От боли я потеряла сознание. Когда я пришла в себя, оказалось, что он уже позвал на помощь, мне меняли повязку, а он рыдал в изголовье моей кровати. — Андре посмотрела вдаль. — Я никогда раньше не видела, чтобы мальчики плакали. Мои братья и кузены такие толстокожие. Когда все ушли, мы поцеловались…
Андре снова наполнила наши вазочки. Запах усиливался, пирог в духовке уже явно румянился. Мирза перестала скулить — видимо, уснула. Уснули все.
— В тот день он полюбил меня. — Андре повернулась ко мне. — Передать вам не могу: моя жизнь так переменилась! Раньше я думала, что меня никто не может полюбить.
Я вздрогнула, как от удара:
— Вы так думали?
— Да.
— Но почему? — возмущенно воскликнула я.
Она пожала плечами:
— Я считала себя такой некрасивой, такой нескладной, такой неинтересной, и потом, до меня правда никому не было дела.
— А как же мама?
— О, каждая мать должна любить своих детей, это не в счет. Мама любит нас всех, а нас так много!
В ее голосе прозвучала горечь. Может быть, она ревновала к своим братьям и сестрам? Страдала от холодности, которую я чувствовала в мадам Галлар? Я никогда не думала, что любовь к матери была для нее несчастной любовью. Она оперлась ладонями о блестящую деревянную столешницу.
— Только Бернар, один-единственный на всем свете, любил меня ради меня самой, любил меня такую, какая я есть, и за то, что я — это я, — сказала она запальчиво.
— А я?
Эти слова вырвались у меня невольно, я была сражена такой вопиющей несправедливостью. Андре удивленно уставилась на меня:
— Вы?
— Разве вы дороги мне не ради вас самой?
— Да, конечно, — неуверенно произнесла она.
Разгоряченная алкоголем и негодованием, я осмелела, мне захотелось сказать ей то, что люди говорят только в книгах.
— Вы этого не знали, но с того дня, как мы познакомились, вы были для меня всем. Я решила, что если вы умрете, то и я умру в ту же секунду.
Я говорила в прошедшем времени и старалась сохранять небрежный тон. Андре по-прежнему потрясенно смотрела на меня.
— Я думала, для вас по-настоящему важны только книги и учеба.
— Важнее всего были вы! Я бы отказалась от всего, лишь бы не потерять вас.
Она молчала, и я спросила:
— Вы и не догадывались?
— Когда вы подарили мне эту сумочку на день рождения, я подумала, что вы действительно тепло ко мне относитесь.
— Это слабо сказано! — ответила я печально.
Она была растрогана. Почему я ни разу не сумела дать ей почувствовать свою любовь? Она казалась мне таким недосягаемым совершенством, что я считала ее абсолютно счастливой. Я чуть не расплакалась от жалости к нам обеим.
— Странно, мы столько лет были неразлучны, а сейчас я понимаю, как плохо знала вас! Я слишком поверхностно сужу о людях, — сказала она с виноватым видом.
Мне не хотелось, чтобы она корила себя.
— Я тоже плохо вас знала, — поспешно ответила я. — Я думала, вы гордитесь тем, какая вы есть, завидовала вам.
— Я не гордая.
Она встала, подошла к плите и открыла духовку:
— Кекс готов.
Она погасила огонь и поставила кекс в буфет. Мы поднялись к себе, и, пока раздевались, она спросила:
— Вы будете завтра причащаться?
— Нет.
— Тогда пойдем вместе к мессе. Я тоже не причащаюсь. Я в состоянии греха, — сказала она равнодушно. — Я до сих пор не созналась маме, что нарушила ее запрет, и хуже всего, что я не раскаиваюсь.
Я забралась под одеяло между витыми столбиками.
— Вы же не могли не увидеться с Бернаром перед его отъездом.
— Не могла! Он бы решил, что безразличен мне, и впал в еще большее отчаяние. Нет, не могла, — повторила она.
— Значит, вы правильно сделали, что нарушили мамин запрет.
— О, — вздохнула Андре, — иногда, как ни поступи, все будет дурно. — Она легла, но оставила гореть голубой ночник в изголовье. — Это одна из тех вещей, которых я не понимаю. Почему Господь не говорит нам ясно, чего от нас хочет?
Я промолчала. Андре заворочалась в постели, поправляя подушки:
— Я хотела спросить у вас кое-что.
— Спрашивайте.
— Вы еще верите в Бога?
В тот вечер правда не страшила меня, и я не колебалась:
— Больше не верю. Уже год как не верю.
— Я догадывалась. — Она приподнялась на подушках. — Сильви! Не может же быть, чтобы существовала только одна эта жизнь!
— Я больше не верю, — повторила я.
— Иногда верить трудно. Почему Бог хочет, чтобы мы были несчастны? Мой брат говорит, что это проблема зла и отцы церкви разрешили ее давным-давно. Он повторяет то, чему его учат в семинарии, но мне этого недостаточно.
— Да, если Бог есть, существование зла понять невозможно.
— Но может быть, надо согласиться с этим непониманием, — сказала Андре. — Это гордыня — хотеть все понять.
Она погасила ночник и прибавила почти шепотом:
— Наверняка есть другая жизнь! Непременно должна быть другая жизнь!
Я сама не знала, чего ожидала, проснувшись, но почувствовала себя разочарованной. Андре нисколько не изменилась со вчерашнего дня, я тоже, мы пожелали друг другу доброго утра, как делали это всегда. Мое разочарование не проходило и в следующие дни. Конечно, мы были так близки, что ближе стать уже не могли. После шести лет дружбы несколько фраз мало что меняют, но когда я вспоминала этот час, проведенный нами на кухне, то с грустью думала, что не произошло, по сути дела, ничего.
Как-то утром мы сидели под фиговым деревом и ели инжир; большие фиолетовые смоквы, которые продаются в Париже, примитивны как картошка, а я любила эти маленькие бледные плоды, наполненные сладким зернистым желе.
— Я вчера вечером поговорила с мамой, — сообщила Андре.
У меня ёкнуло сердце: мне казалось, чем дальше Андре от матери, тем она ближе ко мне.
— Она спросила, собираюсь ли я в воскресенье причащаться. Ее тревожило, что в прошлое воскресенье я не причащалась.
— Она догадывалась почему?
— Не совсем. Но я призналась.
— А! Признались…
Андре прислонилась щекой к дереву.
— Бедная мама! У нее сейчас столько волнений — из-за Малу, да еще из-за меня!
— Она вас ругала?
— Сказала, что лично она меня прощает, остальное на усмотрение моего духовника. — Андре серьезно посмотрела на меня. — Ее можно понять. Она отвечает за спасение моей души. Она ведь тоже не всегда знает, чего от нее хочет Бог. Это всем нелегко.
— Да, нелегко, — протянула я.
Я была в ярости. Мадам Галлар мучает Андре, и она же вдруг оказывается жертвой!
— Мама сказала мне одну вещь, это меня просто потрясло, — продолжала Андре взволнованно. — Знаете, у нее тоже были в юности трудные моменты. — Андре посмотрела вокруг. — И она тоже переживала их здесь, на этих вот тропинках.
— Ваша бабушка была очень деспотичной?
— Да. — Андре на миг задумалась. — Мама говорит, что Бог милостив, что он посылает нам испытания, соразмеряя их с нашими силами, что он поможет Бернару и поможет мне, как когда-то помог ей. — Она поискала мой взгляд. — Сильви, если вы не верите в Бога, то как вам удается переносить эту жизнь?
— Но мне нравится жить, — ответила я.
— Мне тоже. И тем более! Если бы я думала, что люди, которых я люблю, умрут насовсем, я бы убила себя немедленно.
— Мне не хочется себя убивать.
Мы вышли из-под смоковницы и молча вернулись в дом. Андре причастилась в ближайшее же воскресенье.
Часть вторая
Мы сдали выпускные экзамены. После долгих споров мадам Галлар уступила и позволила Андре три года поучиться в Сорбонне. Андре выбрала филологию, я — философию; мы часто сидели вместе в библиотеке, но на лекциях я оставалась в одиночестве. Поведение других студентов, их разговоры, манера выражаться отпугивали меня — я по-прежнему придерживалась христианской морали, а они выглядели чересчур от нее свободными. Неслучайно у нас обнаружилось много общего с Паскалем Блонделем, имевшим репутацию практикующего католика. Ничуть не меньше, чем его ум, меня привлекало в нем безупречное воспитание и красивое ангелоподобное лицо. Он улыбался всем