своим сокурсникам, но со всеми держал дистанцию и особенно, как я заметила, сторонился студенток; мое бурное увлечение философией победило его сдержанность. Мы вели долгие возвышенные беседы и в целом, за исключением существования Бога, были согласны практически во всем. Мы решили работать в связке.
Паскаль терпеть не мог общественные места, бистро и библиотеки — я ходила заниматься к нему домой. Квартира, где он жил с отцом и сестрой, напоминала квартиру моих родителей, и комната его тоже оказалась самой обыкновенной, я даже была разочарована. После Коллежа Аделаиды юноши представлялись мне весьма загадочной породой людей[13], я считала их гораздо более продвинутыми, чем я, в познании тайн жизни, однако ни мебель в комнате Паскаля, ни его книги, ни распятие из слоновой кости, ни репродукция Эль Греко — ничто не говорило о том, что он принадлежит к другому биологическому виду, нежели мы с Андре. Он давно получил право свободно выходить по вечерам и читать все, что хочет, но я быстро поняла, что его горизонт так же ограничен, как и мой. Он воспитывался в религиозном заведении, где преподавал его отец, и любил только науку и свою семью. Я в то время мечтала об одном: как бы переехать от родителей и начать жить самостоятельно. Меня удивляло, что ему так хорошо дома. Он качал головой. «Никогда я не буду так счастлив, как теперь», — говорил он ностальгическим тоном, каким пожилые люди говорят о прошлом. Он твердил, что его отец — потрясающий человек. Женившись поздно, после трудной молодости, он в пятьдесят лет овдовел и, оставшись один с десятилетней дочерью и младенцем нескольких месяцев от роду, полностью посвятил себя им.
Что касается сестры, то Паскаль считал ее святой. Она потеряла жениха во время войны и решила никогда не выходить замуж. Ее каштановые волосы, стянутые на затылке в тяжелый пучок, открывали пугающе высокий лоб; у нее была белоснежная кожа, вдохновенный взгляд, ослепительная и непреклонная улыбка; платья она носила темные, всегда одного и того же подчеркнуто строгого покроя, с широким белым воротником; она ревностно следила за образованием брата, пытаясь склонить его к служению церкви. Я подозревала, что она ведет дневник и воображает себя Эжени де Герен[14], а штопая большими покрасневшими руками носки отца и брата, повторяет мысленно стихи Верлена: «Жизнь скромная, с ее нетрудными трудами»[15]. Хороший ученик, хороший сын, хороший христианин, Паскаль казался мне порой слишком правильным и напоминал семинариста-расстригу; я тоже многим раздражала его. И все-таки, даже когда со временем у меня появились другие друзья, которые были мне более интересны, наша дружба осталась крепкой. Его я взяла с собой в качестве кавалера, когда Галлары праздновали помолвку Малу.
Нарезая круги вокруг гробницы Наполеона, нюхая розы в парке Багатель и объедаясь русским салатом[16] на пикниках в Ландах, Малу, уже наизусть выучившая оперы «Кармен», «Манон» и «Лакме», нашла-таки в конце концов себе мужа. Пока она сидела в девках, мать каждый день говорила ей: «Иди в монастырь или замуж, безбрачие — это не призвание». Однажды, в очередной раз отправляясь с ней в Оперу, мадам Галлар объявила: «Сейчас или никогда. Следующий вариант будет для Андре». И Малу согласилась выйти за сорокалетнего вдовца с двумя дочерьми. В честь этого события был устроен танцевальный праздник. Андре настояла на моем присутствии. Я надела платье из серого шелкового джерси, унаследованное от кузины, недавно ушедшей в монастырь, и отправилась к дому Галларов, где мы договорились встретиться с Паскалем.
Месье Галлар за эти пять лет высоко продвинулся по службе, и они теперь жили в роскошной квартире на улице Марбёф. Я избегала там бывать. Мадам Галлар поздоровалась со мной сквозь зубы; она уже давно меня не целовала и даже не давала себе труда улыбнуться. Однако Паскаля она оглядела скорее одобрительно: он вообще нравился женщинам своим заинтересованным и вместе с тем сдержанным видом. Андре адресовала ему одну из своих дежурных улыбок; у нее были темные круги под глазами, и я подумала, не плакала ли она.
— Если хотите попудриться, у меня в комнате есть все, что нужно.
Деликатный намек. У Галларов разрешалось пользоваться пудрой, а моя мать, ее сестры и подруги это осуждали. «Грим портит цвет лица», — утверждали они. Мы с сестрами не раз замечали, глядя на скверную кожу этих женщин, что чрезмерная забота о цвете лица явно не шла им впрок.
Я провела по лицу пуховкой, расчесала волосы, подстриженные кое-как, и вернулась в гостиную. Молодежь танцевала под умильными взглядами дам в возрасте. Зрелище не отличалось красотой.
Тафта, атлас кричащих или приторных расцветок, вырезы лодочкой, нелепые сборки еще больше уродовали этих юных католичек, слишком хорошо приученных забывать о своем теле. Глаз отдыхал только на Андре. Блестящие волосы, отполированные ногти, красивое платье из темно-синего фуляра, изящные туфли — и все-таки, несмотря на подрумяненные щеки, она выглядела утомленной.
— Как это печально! — сказала я Паскалю.
— Что?
— Все это!
— Да вовсе нет! — отозвался он весело.
Паскаль не разделял ни суровость моих оценок, ни мои редкие восторги, он говорил, что в каждом человеке можно найти что-то достойное любви; за это он всем и нравился — под его внимательным взглядом все чувствовали себя интересными.
Он пригласил меня танцевать, потом я танцевала с кем-то еще из гостей — один страшней другого, говорить мне с ними было не о чем, им со мной тоже; стало жарко, я заскучала. Я не выпускала из поля зрения Андре. Она одинаково любезно улыбалась всем своим кавалерам, приветствовала старух маленьким реверансом, который получался у нее, на мой вкус, чересчур безупречным — мне не нравилось, когда она так непринужденно играла роль светской барышни. Не без тревоги я спрашивала себя: неужели она позволит, чтобы ее вот так же выдали замуж, как Малу?
За несколько месяцев до этого Андре встретила в Биаррице Бернара: он сидел за рулем длинного бледно-голубого автомобиля в белом костюме и в перстнях, рядом — красивая блондинка, явно легкого поведения. Они поздоровались за руку, не зная, что сказать.
— Мама права, мы не созданы друг для друга, — сообщила мне Андре.
Возможно, все сложилось бы иначе, если бы их не разлучили, подумала я, а возможно, и нет. Во всяком случае, после этой встречи Андре говорила о любви только с горечью.
Между двумя танцами мне удалось подойти к ней:
— Мы можем поговорить пять минут?
Она коснулась виска — у нее, очевидно, болела голова, с ней это часто случалось в последнее время.
— Давайте на лестнице, на верхней площадке. Я найду способ исчезнуть потихоньку. — Она взглянула на вновь образующиеся пары. — Наши матери не позволяют нам гулять с молодыми людьми и блаженно улыбаются, глядя, как мы танцуем. Святая невинность!
Андре преспокойно говорила напрямик то, что я едва формулировала про себя. Да, эти добрые католички должны были бы встревожиться, видя, как их дочери млеют, конфузясь и багровея, в объятиях самцов.
Как я ненавидела в пятнадцать лет уроки танцев! На меня накатывала странная дурнота, похожая на головокружение, усталость, тоску, причин которой я не понимала, а когда поняла, что она означает, уже не поддавалась этому, настолько несуразным и унизительным казалось мне, что первый встречный одним своим прикосновением может влиять на мое душевное состояние. Но эти девицы были, видимо, наивнее, чем я, или менее самолюбивы — теперь, когда я это знала, мне было неловко на них смотреть. «А Андре?» — думала я. Своим цинизмом она вынуждала меня задаваться вопросами, которые вгоняли меня в краску, едва я улавливала их смысл.
Андре присоединилась ко мне на лестнице, мы сели на верхнюю ступеньку.
— Приятно хоть немножко передохнуть! — сказала она.
— У вас болит голова?
— Да. — Андре улыбнулась. — Наверно, от этой мешанины, которую я залила в себя утром. Обычно, чтобы встряхнуться, я пью кофе или стакан белого вина, а сегодня я их смешала.
— Вино и кофе?
— Получилось совсем неплохо. Я взбодрилась. — Она перестала улыбаться. — Я всю ночь не спала. Мне так жалко Малу!
Андре не особенно ладила с сестрой, но всегда принимала близко к сердцу то, что происходило с людьми вокруг нее.
— Бедная Малу! Она два дня бегала по подружкам советоваться, и все убеждали ее согласиться. Особенно Гита. — Андре хмыкнула. — Гита говорит, что в двадцать восемь лет невыносимо проводить ночи в одиночестве!
— А с человеком, которого не любишь, лучше? — Я улыбнулась. — Гита все еще верит, что любовь нисходит милостью Божьей во время венчания?
— Думаю, да… Ах, все не так просто! — Андре нервно играла золотой цепочкой с медальонами[17]. — У вас-то будет профессия, вы сможете приносить пользу, не выходя замуж. А бесполезная старая дева вроде Гиты — это плохо.
Я в своем эгоизме радовалась, что благодаря большевикам и злой шутке судьбы мой отец разорился: мне хочешь не хочешь придется работать, проблемы, мучившие Андре, передо мной не стояли.
— Неужели вам действительно не позволят учиться дальше и получить диплом агреже[18]?
— Не позволят! Через год я займу место Малу.
— Мать будет пытаться выдать вас замуж?
— Похоже, это уже началось, — засмеялась Андре. — Есть тут один тип из Политеха[19], он дотошно расспрашивает меня о моих вкусах. Я сообщила ему, что мечтаю об икре, домах моды, ночных кабаках, а мой тип мужчины — Луи Жуве[20].
— Он поверил?
— Во всяком случае, забеспокоился, как мне показалось.