Мы поболтали еще немного, и Андре посмотрела на часы на руке:
— Мне пора!
Как я ненавидела этот браслет рабыни! Когда мы сидели в библиотеке и читали под уютным светом зеленых ламп, когда пили чай на улице Суффло или гуляли в Люксембургском саду, Андре вдруг бросала взгляд на часы и в панике убегала: «Я опаздываю!» Она вечно была занята: мать нагружала ее бесчисленными хозяйственными поручениями, и Андре исполняла их с рвением кающейся грешницы. Она упрямо обожала мать, и если в некоторых случаях скрепя сердце решалась на неповиновение, то лишь потому, что мать ее к этому вынуждала.
Вскоре после моей поездки в Бетари — Андре тогда было всего пятнадцать — мадам Галлар посвятила ее в тайну любовных дел, причем так грубо и так подробно, что Андре до сих пор содрогалась при воспоминании об этом разговоре, а потом мать преспокойно разрешила ей читать Лукреция, Боккаччо, Рабле. Книги непристойные, даже скабрезные не смущали эту праведницу, но она была категорически против тех, которые считала повинными в извращении христианской веры и морали. «Если хочешь больше узнать о религии, читай отцов церкви», — говорила она, когда видела в руках у дочери Клоделя, Мориака или Бернаноса. Она полагала, что я оказываю на Андре пагубное влияние, и хотела запретить ей со мной общаться. При поддержке духовника с широкими взглядами Андре победила. Но словно искупая вину за свою учебу, чтение, нашу дружбу, она старалась безукоризненно справляться со всем, что мадам Галлар называла ее общественным долгом. Поэтому у нее и болела голова. Днем она едва выкраивала время для занятий скрипкой, а на учебу оставались, по сути, только ночи, и, хотя ей все давалось легко, она постоянно не высыпалась.
Паскаль несколько раз танцевал с ней в тот день. Провожая меня домой, он, волнуясь, сказал:
— Ваша подруга такая милая. Я не раз видел вас с ней в Сорбонне, почему вы нас не познакомили?
— Просто в голову не пришло, — ответила я.
— Я был бы рад снова ее увидеть.
— Это нетрудно.
Меня удивило, что он вдруг проникся очарованием Андре. Паскаль был любезен с женщинами — равно как и с мужчинами, а порой и более, — но не высоко их ставил и вообще, при всей своей доброжелательности, не особо сближался с людьми.
Что до Андре, то у нее первой реакцией на новое лицо была настороженность. Повзрослев, она была поражена пропастью, пролегавшей между евангельскими заповедями и корыстным, недостойным, эгоистичным поведением уважаемых людей; она защищалась от их лицемерия броней цинизма. Андре верила мне, когда я говорила, что Паскаль очень умен, но, хотя ей претила глупость, она не слишком ценила ум: «Ну и куда нас это продвигает?» — спрашивала она запальчиво. Не знаю в точности, что Андре искала, но она с одинаковым скепсисом судила обо всех общепринятых ценностях. Если ей случалось увлечься художником, писателем, актером, то всегда по какой-нибудь парадоксальной причине — ей нравилось в них только что-то вызывающее, даже сомнительное. Луи Жуве настолько пленил ее в роли пьяницы, что она повесила его фотографию у себя в комнате. Эти ее пристрастия были, по сути, не чем иным, как ответом на псевдодобродетели респектабельных господ, она не относилась к этому серьезно. Но была серьезна, когда сказала мне о Паскале:
— Он, по-моему, очень симпатичный.
В общем, Паскаль отправился пить с нами чай на улицу Суффло, потом гулять в Люксембургский сад. В следующий раз я оставила их с Андре одних, и дальше они уже встречались без меня. Я не ревновала. За время, прошедшее с той ночи на кухне в Бетари, когда я призналась Андре, как она мне дорога, я стала меньше нуждаться в ней. Она по-прежнему невероятно много для меня значила, но теперь у меня был весь остальной мир и я сама: она больше не была для меня всем.
Успокоенная тем, что Андре подошла к концу учебы, не утратив ни веры, ни благонравия, довольная, что пристроила старшую, мадам Галлар вела себя всю эту весну весьма либерально. Андре не так часто смотрела на часы, она много виделась с Паскалем наедине, иногда мы ходили куда-то втроем. Он быстро приобрел на нее влияние. Начал с того, что подшучивал над ее язвительными суждениями и циничными выпадами, но вскоре стал укорять за пессимизм. «Люди совсем не такие ужасные», — говорил он. Они спорили о проблемах зла, греха, благодати, и он обвинил Андре в янсенизме[21]. Ее это поразило. Первое время она удивлялась:
— Какой он еще юный!
Потом с обескураженным видом сообщила:
— Когда я сравниваю себя с Паскалем, я кажусь себе желчной старой девой.
Постепенно Андре пришла к выводу, что прав он, а не она.
— Думать о людях заведомо плохо — Бога гневить, — объявила она мне.
А в другой раз сказала:
— Христианин должен быть щепетильным, но не изводить себя. — И с жаром прибавила: — Паскаль — первый настоящий христианин, которого я встретила в жизни!
Не столько доводы Паскаля, сколько само его существование примирило Андре с человеческой природой, с миром, с Богом. Паскаль верил в Христа и любил жизнь, он был весел и безупречен: значит, не все мужчины плохи, не все добродетели притворные, и можно заслужить рай, не отвергая землю.
Я радовалась, что Андре позволила себя переубедить. Два года назад ее вера вроде бы пошатнулась: «Возможна только одна вера, — говорила она мне тогда, — вера угольщика[22]». Но это прошло; все, на что я могла надеяться, это что ее идея религии не окажется слишком для нее жестокой. Паскалю как единоверцу легче было внушить ей, что не преступление позаботиться иногда и о себе. Не осуждая мадам Галлар, он утверждал, что Андре имеет все основания отстаивать право на собственную жизнь. «Бог не хочет, чтобы мы себя оглупляли. Если он посылает нам какие-то дарования, то не затем, чтобы они пропадали втуне», — твердил он. Это стало для Андре просветлением, с ее плеч как будто свалился тяжкий груз.
Каштаны в Люксембургском саду покрывались почками, а потом листьями и цветами, и я видела, как вместе с ними преображается Андре. Во фланелевом костюме, перчатках и соломенной шляпке клош у нее был скованный вид заурядной девушки из общества. Паскаль ласково подшучивал над ней:
— Зачем вы носите шляпы, скрывающие лицо? Неужели вы никогда не снимаете перчатки? Дозволено ли пригласить столь благовоспитанную юную особу посидеть на террасе кафе?
Ей нравилось, когда он ее поддразнивал. Шляпку она не сменила, зато начала забывать перчатки в сумке, охотно сидела под зонтиками кафе на бульваре Сен-Мишель, ее походка снова стала такой же легкой, как в те времена, когда мы гуляли с ней под соснами. До сих пор красота Андре оставалась в каком-то смысле скрытой — таилась в глубине глаз, порой озаряла вспышкой лицо, но не была видна по-настоящему; сейчас она проступила на поверхность, вышла на свет.
Помню утро, пахнущее свежей зеленью, на озере в Булонском лесу; Андре села на весла. Без шляпы, без перчаток, с обнаженными руками, она легко и ловко касалась воды веслами, волосы ее блестели, глаза жили. Паскаль опустил ладонь в воду и тихонько напевал — у него был красивый голос, и он знал много песен.
Паскаль тоже менялся. В присутствии отца и особенно сестры он казался маленьким мальчиком, а с Андре разговаривал с уверенностью мужчины — не то чтобы играл роль, просто соответствовал тому, чего она ждала от него. Или я раньше ошибалась на его счет, или Паскаль взрослел — во всяком случае, больше не был похож на семинариста, выглядел менее ангелоподобным, зато более веселым, а веселость ему очень шла.
Первого мая он ждал нас на террасе Люксембургского сада. Заметив нас издали, он влез на балюстраду и пошел нам навстречу мелкими шажками канатоходца, балансируя руками как шестом и держа в каждой по букетику ландышей. Потом спрыгнул на землю и протянул их нам обеим сразу. Мой был только для симметрии — Паскаль никогда не дарил мне цветов. Андре поняла это и покраснела — второй раз в жизни я видела, как она краснеет. Я подумала: «Они любят друг друга». Огромное счастье быть любимым Андре, но я радовалась прежде всего за нее. Она бы не смогла — да и не захотела бы — выйти замуж за атеиста, а если бы заставила себя полюбить сурового католика вроде месье Галлара, то зачахла бы. А рядом с Паскалем у нее получится наконец примирить счастье и долг.
Нам почти нечего было делать в конце учебного года, и мы много бродили по Парижу. Никто из нас троих не был богат. Мадам Галлар выделяла дочерям только карманные деньги на чулки и автобусные билеты; месье Блондель мечтал, чтобы Паскаль полностью посвятил себя подготовке к экзаменам, и не позволял ему давать частные уроки, предпочитая сам брать дополнительные часы; у меня было всего два ученика, и те плохо платили. Но мы все-таки ухитрялись ходить смотреть абстрактные фильмы в «Студию урсулинок»[23] и авангардистские спектакли в театрах «Картеля»[24]. После просмотров я всегда долго спорила с Андре. Паскаль снисходительно слушал. Он признавался, что любит только философию. Искусство ради искусства его не интересовало, а когда оно претендовало на то, чтобы изображать жизнь, он видел в этом фальшь. Он говорил, что в реальной жизни чувства и ситуации не бывают ни такими надуманными, ни такими драматическими, как в книгах. Эта позиция нравилась Андре своей простотой. В сущности, для нее, и без того склонной к трагическому восприятию мира, было лучше, чтобы премудрость Паскаля выглядела слегка куцей, зато улыбчивой.
С блеском сдав свой последний устный экзамен, Андре пошла с Паскалем гулять. Он никогда не приглашал ее к себе, да она бы и не согласилась: матери она говорила, не вдаваясь в подробности, что проводит время с друзьями и со мной, но ни за что не пожелала бы ни скрыть, ни признаться, что провела вечер дома у молодого человека. Они всегда встречались на улице и подолгу гуляли.