ии. Скорее из результатов исследования можно заключить, что идеологические мотивации искажают саму способность к мышлению. Но почему так происходит? Гипотеза Кахана заключается в том, что люди обладают склонностью к мышлению, защищающему идентичность: “Стремясь избежать диссонанса и отчуждения от ценимой ими группы, индивиды подсознательно сопротивляются фактологической информации, которая угрожает декларируемым ими ценностям”. Мы не отделяем наши убеждения от своей самости – в какой-то степени наши убеждения нас формируют. Соответственно, существует мощный психологический императив, охраняющий и наше представление о самих себе, и наши отношения с теми, кто разделяет те же идеи и мировоззрение. Нам невероятно трудно отделить наши идеи от ощущения собственной самости – и часто, слишком часто это обрекает нас на фанатичную верность неверным представлениям и на нежелание рассматривать альтернативы, угрожающие самой нашей глубинной идентичности.
Если это кажется вам странным, то подумайте, какие последствия ожидают человека, отвергающего свою идентичность с группой, к которой он принадлежит, и отказывающегося от основополагающих, не подлежащих обсуждению убеждений и допущений, присущих этой группе. Мы обладаем склонностью держаться внутри эхокамеры мнений и идеологий, отражающей наши собственные мнения и идеологии. Это особенно верно для эмоционально окрашенных предметов – таких как религия, политика или убеждения. В этих сферах коллективная верность определенным взглядам настолько укрепляет приверженность неким идеям, что они становятся неоспоримыми и ортодоксальными. За любое отклонение от этих идей можно заплатить непомерно высокую социальную и личную цену, включая остракизм. Обсуждение вопросов веры и убеждений часто грозит обвинением в предательстве и риском стать парией.
Любопытно, что когнитивный диссонанс может быть в какой-то мере избирательным. В опубликованной в 2012 году статье ученые Кентского университета сообщили, что сторонники теории заговоров обладают удивительной способностью придерживаться одновременно двух взаимоисключающих убеждений. В одном исследовании было показано, что чем сильнее испытуемые верили в то, что принцесса Диана инсценировала свою смерть, тем больше они верили и в то, что она была убита. В другом исследовании точно так же было обнаружено, что чем сильнее испытуемый верил в то, что Усама бен Ладен был мертв к тому моменту, когда спецподразделение США атаковало его базу в Пакистане, тем глубже было их убеждение в том, что он остался жив. Каким-то образом сторонники теории заговора обладали способностью принять существование своеобразного “бен Ладена Шрёдингера”: этот бен Ладен мог одновременно существовать и в живом, и в мертвом состоянии. Причина, по которой это не вызывало у самих испытуемых внутреннего конфликта, заключается в непоследовательности их собственных убеждений. До тех пор, пока существует миф заговора, их мировоззрение остается защищенным[38]. Ученые пришли к выводу, что “природа конспирологического убеждения подкрепляется не самими конспирологическими теориями, поддерживающими друг друга, но более широкими убеждениями, поддерживающими конспирологические теории как таковые”.
Тревожная реальность состоит в том, что люди склонны верить в то, что представляется им идеологически близким, и отсеивают информацию, которая вступает в неразрешимый конфликт с их глубинными убеждениями и верой. Мы все в той или иной мере поражены этим пороком и должны отчетливо сознавать его наличие, если надеемся его преодолеть. То, что мы считаем обдуманной, рациональной позицией, может на деле не быть таковой – часто это всего лишь эмоционально окрашенное решение, рядящееся в тогу, заимствованную у рационального мышления и неразрывно слившуюся с тканью наших глубинных представлений о самих себе. Именно это заставляет нас упорно сопротивляться изменениям образа мыслей, даже если к этому нас побуждают неопровержимые факты. Как заметил однажды Джонатан Свифт, “мышление никогда не излечит человека от неверного мнения, каковое никогда не приобретается в результате мышления”.
Однако в конечном счете следование иррациональным убеждениям для нас губительно. Будь то проблема глобального изменения климата, политика в области здравоохранения или даже большая политика, мы – во всех этих случаях – должны оценивать доступную информацию критически, не прибегая к идеологическим линзам, искажающим наше восприятие. Мы можем твердо придерживаться каких-то убеждений, но реальности нет ровным счетом никакого дела до того, во что мы верим. Если же мы настаиваем на примате идеологии над объективной реальностью, то тем самым подвергаем опасности себя и других.
Глава 9Память остается
“Память есть сокровищница и хранительница всех вещей”.
“Память – это иллюзия и ничто больше. Это огонь,
который надо постоянно поддерживать”.
В уголовном судопроизводстве большое значение придают показаниям свидетелей. Воспоминания тех, кто присутствовал на месте преступления, оказывают сильное воздействие на присяжных. Часто эти показания служат неопровержимыми доказательствами, позволяющими осудить или, наоборот, оправдать подозреваемого. Однако доверие, каковое мы оказываем таким свидетельствам, может быть обмануто. Не говоря уже о реальном риске ошибки при опознании, свидетели с завидной регулярностью реконструируют фрагменты информации, строя связный, но неверный сюжет. Каждый из нас обладает склонностью хранить информацию в таком виде, чтобы она имела для нас смысл. Эти личные схемы формируются в зависимости от нашего собственного опыта, принадлежности к определенной культуре и даже от предрассудков. Подсознательно мы изменяем наши воспоминания о событиях и их последовательности так, чтобы они соответствовали этим факторам. Этот процесс протекает настолько гладко, что мы даже не замечаем, как именно это происходит. Мы воспринимаем свои воспоминания как нечто, полностью соответствующее реальности, хотя как объективные свидетельства они могут быть фундаментально искаженными. Группа Innocence Project, выдвинувшая проект реформы судопроизводства, обнаружила, что ошибочные свидетельские показания являются причиной 73 процентов неправомерных обвинительных приговоров.
Это положение не является результатом умышленного обмана, ибо это порочность самого процесса запоминания. Обстоятельство, что показания разных свидетелей часто противоречат друг другу, коренится в той же фундаментальной гибкости памяти. Но почему дело обстоит именно так? К счастью, причуды памяти издавна вызывали живейший интерес неврологов; в частности, об этом предмете очень подробно писал Оливер Сакс. В своей автобиографии он рассказывает о пережитом им страхе, когда во время налета немецкой авиации во дворе их дома взорвалась зажигательная бомба, едва не уничтожившая все вокруг. Через некоторое время после публикации книги старший брат Сакса сказал Оливеру, что его самого в то время не было в Лондоне, а живописные подробности взрыва он узнал из его (брата) письма: рассказ произвел на юного Оливера неизгладимое впечатление и каким-то образом вплелся в ткань его собственной памяти:
Это большое и сильное огорчение – осознать, что некоторые из самых дорогих нашему сердцу воспоминаний никогда в жизни не имели места или происходили с другими людьми. Подозреваю, что многие восторженные и воодушевляющие переживания, которые кажутся мне подлинно моими, возникли из чужих внушений, которые, повлияв на меня – осознанно или подсознательно, – были затем мною забыты.
Переживания Сакса отнюдь не уникальны. Существует концепция, согласно которой память является надежным хранилищем записей обо всем, что происходило раньше: хранилищем всех наших переживаний, эмоций и событий, на основе которых формировалась наша личность. Но правда заключается в том, что какой бы достоверной ни казалась нам наша память, содержащиеся в ней воспоминания суть всего лишь приближения, которые постоянно переписываются и размываются, искажаясь и изменяясь со временем. Наш разум обладает фантастической склонностью к перетасовке происшедших событий и к изменению сюжетов, он приукрашивает случившееся и упрощает последовательности. Наша память – это не магнитофонная пленка с раз и навсегда запечатленными на ней событиями, и она является невероятно удобным объектом манипуляций, причем манипулировать ею можем как мы сами, так и другие люди.
Такая текучесть памяти может стать поистине удручающей, если решительно этому не противостоять. Например, для меня 2007 год выдался очень богатым на разные события, сильно повлиявшие на мое ближайшее окружение. Чтобы создать отдушину, позволившую бы пережить этот хаос, я стал вести подробный дневник, куда заносил сведения обо всех происходивших тогда событиях. Несколько лет спустя мы с моим другом стали вспоминать те бурные месяцы – будучи писателем, друг хотел написать художественный вариант воспоминаний о тех событиях, сделав их фоном сюжета своей книги. Горя желанием помочь, я начал рыться в дневнике, чтобы освежить воспоминания, и меня страшно удивило, насколько мои записи отличались от наших воспоминаний. Дневник в той или иной степени противоречил воспоминаниям о событиях и их хронологии, не говоря уж о том, что не совпадали даже сами наши с другом воспоминания! Мне стало очень любопытно, и я поднял архив старых электронных писем и сообщений того времени. Они подтвердили точность дневниковых записей, но привели меня к весьма неприятному заключению: наша память независимо от нас реструктурирует детали и с течением времени меняет последовательность событий.
Эта уязвимость памяти может, конечно, удивлять, но, как красноречиво констатировал исследователь памяти Кристофер Френч, “все наши воспоминания суть не что иное как реконструкция, и эта реконструкция в той или иной степени всегда будет грешить искажениями”. Цепочки воспоминаний настолько хрупки, что в них могут внедриться и ложные воспоминания. Известная исследовательница проблем памяти Элизабет Лофтус продемонстрировала это свойство памяти в эксперименте с условным названием “Потерялся в супермаркете”. В серии своих опытов Лофтус и ее сотрудники исследовали вопрос о том, можно ли внедрить в реальные воспоминания абсолютно вымышленное событие. Ученые собрали о каждом испытуемом рассказы родственников о событиях его раннего детства. Разговаривая с испытуемыми, исследователи вставляли в эти правдивые истории какое-нибудь ложное воспоминание – например, о том, как участник эксперимента совсем маленьким потерялся в огромном магазине, был найден неким пожилым человеком и возвращен родителям. Несмотря на то, что это событие было вымышленным от начала до конца, 25 процентов испытуемых не только поверили в его истинность, но и стали припоминать детали, убежденные в том, что именно так все и было. Подобные ложные воспоминания – вовсе не исключение. В других экспериментах было показано, что до 37 процентов испытуемых трактуют ложные воспоминания, индуцированные исследователями, как реальные и добавляют к ним собствен