— А-а. Нет, значит?
— Нет. И не любители мы по пещерам лазить.
— А-а. По пещерам, значит. Весёлые вы, — улыбка Кунана стала шире, а голос — мягче. — Юмор мы любим. Недавно так шутили с одним. Хороший был человек. Смешной. Жаль, пришлось его Малышке отдать. Вы не видели Малышку?
Кунан взял землян под локти и мягко увлёк их к цилиндру из матового стекла. Он ногой нажал на кнопку у его основания. И Лаврушин невольно присвистнул.
— Дела-а, — протянул Степан.
Внутри на полу распласталась огромная, метров двух длиной, отвратительная, с выпученными красноватыми глазами и склизской бугристой головой, зелёная, с красными полосками вдоль спины жаба. Рядом с ней чернели ошмётки мяса и… обкусанная, оторванная человеческая голова с разорванным ртом и жуткой улыбкой.
«Мутант, — подумал Лаврушин, подавляя подступившую тошноту. — Из зоны радиоактивного заражения».
Увидев людей, жаба ринулась вперёд и ткнулась с глухим стуком мордой о стенку банки, так что Лаврушин только взмолился, чтобы стекло выдержало. Оно было сработано на славу. Жаба начала клацать огромными клыками (Господи, у жабы!) о бронестекло.
— Привет, Малышка, — махнул рукой Кунан. — Ух ты, крохотулька, — он ласково погладил рукой стекло.
Тупая животина снова клацнула зубами.
— Красавица, — Кунан прищёлкнул языком, разглядывая животину. — Сегодня она что-то не в настроении. Но вообще-то меня любит. Как она вам?
— Само очарование, — Лаврушин почувствовал, как по его спине противно катится струйка холодного пота.
— Так вот. Притащили ко мне того стихоплёта-юмориста. Я ему говорю: спой, что ты там про меня насочинял. Вместе насладимся. А он отказался. Начал на коленях ползать. Малышка как раз голодная была. Ну что так осуждающе смотрите? Скормил я ей его. Скормил.
Лаврушин поморщился, представив, как эта дрянь догладывает «стихоплёта». Возможно, это его голова улыбалась разорванными губами.
— Вот так всегда — как на площади — так в полный рост вещают. А как у меня — так на колени плюхаются. Мелкий такой оказался, нестойкий, убеждениям его — грош цена… Это все люди такие, или только мне подобные попадаются.
— Все, — заверил его Друвен.
— Так где ключ-то?
— Трудно сказать, — ответил Лаврушин, понимая, что наступает момент, который так хотелось оттянуть.
— Трудно, но всё-таки можно.
— Думаю, что нельзя, — выпалил Лаврушин — как с головой в омут бросился.
— Вас когда-нибудь допрашивали? — оценивающе оглядел землян диктатор.
— Нет.
— Из самых строптивых мои орлы выдавливают всё за десять минут. Ну а если объект очень упирается — за пятнадцать. И заметьте — это только от боли. А есть ещё психохимические методы, психозондирование, — мечтательно протянул Кунан.
— Откровенно? — спросил Лаврушин.
— С превеликим удовольствием, — диктатор прищёлкнул пальцами, и из зеркального пола выросло три удобных кресла в виде раскрывшихся лепестков. Кунан занял одно из них, в других предложил расположиться землянам.
— Предположим, некая могущественная империя послала к вам шпионов с неким таинственным заданием, — начал Лаврушин. — Вы допускаете, чтобы вариант пленения и допроса был не предусмотрен?
— Это было бы недальновидно, — вынужден был согласиться Кунан.
— В мозгу агента ставятся блокировки.
— А-а. Плотины, — кивнул диктатор. — Ну а если боль?
— Есть способы усилием воли выключить её.
— А-а. Выключить. Психохимические средства?
— Блокада участков мозга.
— Гипноз?
— Бесполезно.
— Психозондирование?
— То же самое.
— А-А… Глубокий зондаж?
— И летальный исход. Запрограммированная смерть.
Кунан пару минут размышлял. Потом поднял глаза от пола.
— Хорошо, — кивнул он. Глумливое выражение исчезло с его лица, и теперь он походил не на комика, а на замотанного службой бухгалтера. — Но вы забыли одно.
— Что именно?
— Добрая воля. Договор — основа отношений благоразумных индивидуумов.
— И на какой основе?
— Вот что, — диктатор поднялся с кресла. — Вы пока подумайте. И к этому разговору мы ещё вернёмся. Есть предмет для торга. Есть желание торговаться у обоих сторон. Значит будет сделка. Вопрос в условиях.
Земляне тоже поднялись. Их вывели из зала.
Друзей сопровождали трое солдат-«тигров» и высокий, статный, с длинным породистым лицом и плавными кошачьими движениями офицер четвёртой ступени.
Пленников вели по бесконечным коридорам. Стены слабо мерцали, давая немного света. По потолку шли плоские плафоны, отбрасывающие то синий, то красный, то зелёный свет — цветомузыка а-ля ночной клуб. В коридорах через каждые тридцать метров стояли на посту «тигры» в бронекостюмах и с тяжёлыми ЭМ-автоматами.
Через пять минут процессия вышла на лифтовую площадку. Просторный металлический лифт ухнул вниз, и на несколько мгновений в нём воцарилась невесомость. Потом он начал резко тормозить, пассажиров вдавило в пол. Лифт замер, двери разошлись, открывая проход в огромное прохладное помещение.
Это был гараж. Там среди автомобилей, бронетранспортёров и лёгких танков стояла тяжёлая бронемашина «Медведь». Её использовали для перевозки особо-опасных преступников. В кабине за отливающем синью бронестеклом спал водитель. На сиденьях развалились двое солдат сопровождения.
— Сюда, — указал офицер четвёртой ступени землянам на распахнувшуюся тяжёлую бронированную дверь.
Земляне устроились в жестяной некрашеной коробке, располагавшейся за кабиной. Решётка отделила их от красавца-офицера. Массивная дверь закрылась, гася наружный свет, а вместе с ним и надежду. Стал со скрипом проворачиваться автоматический замок, активизированный вставленным в гнездо жетоном сопровождающего офицера. Зажглась тусклая лампочка, рассеяв кромешную тьму.
Лаврушин заёрзал на узкой холодной скамейке. В «Медведе» было глухо и безысходно, как, скорее всего, во всех конвойных машинах Галактики.
— Чтоб вам пусто стало, шакалы, — прошептал Степан.
Лаврушин прикрыл глаза и прислонился к металлической стенке. Корпус завибрировал. Донёсся приглушённый многотонной бронёй рокот двигателя. Бронемашина, покачиваясь, поползла вперёд.
Лаврушин пытался гнать прочь чёрные мысли, а они стояли в очередь, только дожидаясь приглашения, чтобы враз наброситься на сознание вместе с отчаяньем и страхом. Прочь, проклятые!
Он впал в оцепенение. Оно длилось с полчаса. Из такого состояния его вывел негромкий голос:
— Слушать сюда.
Голос принадлежал холёному офицеру четвёртой ступени.
— Главное, ничего не пытайтесь предпринять, — продолжил офицер. — Не наделайте глупостей.
— Что? — непонимающе спросил Лаврушин.
— Мы вас попробуем вытащить, — офицер подмигнул — ошибиться даже в полутьме было невозможно. На миг с лица офицера слетело неприступное надменное брезгливое выражение, и он превратился в обычного человека…
Бронемашина остановилась. С зубовным скрежетом дверь отползала в сторону, пропуская узенькую полоску света — та расширялась и превратилась в яркий поток, ударивший по глазам после темноты внутри «Мамонта».
Лаврушин нехотя сошёл на испещрённый следами гусениц бетон. Безрадостно оглядел мрачный двор-колодец метров тридцати в диаметре с уходящими высоко вверх серыми безнадёжно серыми стенами без единого окошка.
Пленников грубо толкнули в сторону металлической двери, которая при их приближении с лязгом провалилась вниз. За ней шли длинные, без окон и дверей коридоры с бугристыми, грубо отштукатуренными стенами.
«Ни окон, ни дверей, полна горница людей». Должны быть здесь люди, как в любой уважающей себя тюрьме. Что это тюрьма — было очевидно. А чтоб у Звездоликого, да тюрьма пустовала. Не может такого быть!
Охранники остановились перед распахнутой тяжёлой металлической дверью. Лаврушин получил удар прикладом в спину, пролетел несколько метров и упал. За ним последовал Степан — он тоже плюхнулся на пол, но с гораздо большим шумом, как мешок с мукой.
— Ну что за подлецы, — Лаврушин, простонав и потирая спину, присел на корточки.
Дверь закрылась, камера погрузилась в темноту.
Лаврушин поднялся на ноги, чувствуя, что стоит на чём-то мягком и упругом и, выставив перед собой руку, осторожно направился вперёд. Споткнулся обо что-то тоже мягкое и упал, почувствовав, что упал на какой-то предмет мебели типа кресла.
И зажмурился. Свет резанул по глазам. Он был ярок, как в операционной.
— Дела-а, — произнёс Степан.
— Ничего себе, — следом сказал Лаврушин, когда открыл глаза и огляделся.
Он ожидал увидеть что угодно — острые крючья, деревянные колья, ржавые от крови пыточные инструменты, разложенные на столе, или дыбу на худой счёт. Лежанка из хвороста, лужа на полу и склизские стены, усыпанный битыми бутылочными стёклами пол, крысиный писк и шорох — это было бы нормально для тюрьмы. Но…
— Это что, санаторий? — деловито осведомился Степан.
Видимо, диктатор не терял надежды договориться по-хорошему. Потому и предоставил подобные апартаменты, тянущие на пятизвёздочный отель. Овальная комната была площадью наверное в сорок квадратный метров. Потолок был куполообразный, стеклянный. В помещении было три мягких округлых — ни за что не уцепишься, кресла из красного пластика и два таких же дивана. Полы и стены были мягкие, как диванные подушки, в них утопали ноги. На стене было два больших телевизионных экрана.
— Тут какой-то подвох, — уверенно отметил Лаврушин.
— Думаешь? — с сожалением спросил Степан.
— Уверен.
И они в молчании начали ждать этого самого подвоха.
И дождались…
Человек кричал от ужаса и боли. Кричал так, что кровь стыла в жилах. Это был предсмертный вопль раненого, обречённого, раздираемого на части существа.
Лаврушин втянул голову в плечи. И заозирался, как затравленный зверь. Вопль повторился. Стало понятно, что доносится он из динамиков под потолком.
— Бисова сила, — прошептал Степан, затыкая уши. Но это не помогало.