— Когда это кончится? — через полчаса благим матом заорал Степан, затыкая уши.
И тут по спине Лаврушина побежали мурашки. Он почувствовал в камере чужое присутствие. Присутствие чего-то жуткого и ирреального. И понеслась телега по ухабам.
Может быть — хотя верится с трудом — чудес не бывает. Может быть, как утверждают некоторые наивные и самонадеянные полуразумные индивидуумы из рода обременённых научными званиями гомо саппиенсов, любое чудо всего лишь жалкое проявление каких-то жалких неизвестных законов. Только вот когда тебя касается нечто неведомое и зловещее, об этом как-то забывается. И чудо воспринимается именно так, как должно — как ЧУДО.
Послышался резкий щелчок, будто ударил хлыст.
Экраны и лампы выключились. Перестал шелестеть кондиционер. По комнате поползло зыбкое вязкое фиолетовое марево. Тишина после «стерильной обработки» вовсе не радовала. За ней скрывалось нечто куда более худшее.
В комнате несколько секунд царила фиолетовая полутьма. А потом все предметы засветились бледным сиреневым светом. Он был неустойчив, как огонёк зажигалки на ветру. Он мерцал. Постепенно становился сильнее. По стенам пошли полосы — бессистемные, будто развлекался пьяный светотехник. Они всё убыстрялись и убыстрялись. Запахло озоном. Послышался электрический треск.
Было жутко — не так, когда вечером в подворотне тебя поджидают угрожающие тени. Не так, как когда задерживают тебя головорезы-«тигры» с автоматами наперевес. Это была сверхъестественная жуть. Квинтэссенция, детский страх полуночных кладбищ и первобытный ужас ночных лесов. Это была Жуть, которую несёт лишь встреча с неведомым НЕЧТО.
Опять электрический треск. И от стены отделился чёрный силуэт человека.
Это был именно силуэт — в угольной черноте невозможно было различить ни одной детали. И единственный звук нарушал тишину — стук рвущихся из груди сердец.
Безмолвно, плавно, страшно, как Летучий Голландец — предвестник гибели в бездонных океанских пучинах, силуэт проследовал вдоль комнаты. Он шёл! Видно было, как он тяжело, шаркающе передвигает ноги! Он стремился к одной ему известной цели.
Лаврушин даже перестал дышать. Ему казалось, сделай он сейчас резкое движение, или потревожь тишину вздохом, словом, то она разобьётся, взорвётся, расколется острыми кусками, которые пронзят, искрошат двоих людей, ставших невольными свидетелями чуда.
Силуэт приблизился к противоположной стене и проник в неё без всяких усилий. Он будто шёл по дорожке, пронизывая предметы, здания, холмы, деревья, которые для него нематериальны. Он даже не замечал их.
Грохот ударил по ушам. Это пуленепробиваемые стёкла телевизоров разлетелись на куски, как если б в них заложили по заряду пластиковой взрывчатки. Зажёгся свет.
Степан перекрестился. Сработала память предков — сам он был воинствующим атеистом. Лаврушин тоже осенил себя крёстным знамением — он к религии относился куда более серьёзно.
— Дела-а, — прошептал Степан. — Чёрный человек.
— Угольщик, — добавил Лаврушин. Ему это название показалось более подходящим.
Отворилась дверь. В помещение ввалились двое солдат и офицер.
— Одно движение — стреляем! — визгливо вскрикнул офицер, пока солдаты опрокидывали пленников, топили их лица в мягком пластике пола.
Охранники были не просто перепуганы. Они были на грани паники, готовые стрелять без раздумий.
— Вы чего, сдурели? — возмутился Степан, пытаясь повернуть голову, в которую упирался ствол автомата.
— Лежать! Не говорить! — завизжал офицер.
Он обошёл камеру, остановился около разбитого экрана, потрогал острый край стекла.
Убедившись, что непосредственной опасности нет, он прищёлкнул пальцами. Солдаты подняли пленников.
— Что здесь было? — требовательно спросил офицер.
— Это вас надо спросить, — Лаврушин развёл руками, и солдаты отпрянули, вскинув оружие.
— Не заговаривайте мне зубы! — заорал офицер. — Как вы вывели из строя контрольную аппаратуру и разбили экраны? Это же бронированное стекло!
— Вы сначала в своём хозяйстве разберитесь, а потом псами на людей кидайтесь, — проворчал Степан.
— Молчать! У меня приказ стрелять при малейшей попытке к бегству! Прибью и не поморщусь!
— Служивый, ты бы сначала выслушал, а потом глотку рвал, — примирительно произнёс Лаврушин.
— Ну, — уставился на него офицер.
Землянин в двух словах описал, что тут произошло. По мере того, как он говорил, лицо офицера становилось всё бледнее и бледнее.
— Великий Змей. Что же это такое? — прошептал офицер и, махнув рукой своей своре, вышел из помещения.
— По-моему, у него трясутся поджилки, — сказал Лаврушин, глядя на затворяющуюся дверь.
— Тварь дрожащая, — кивнул Степан…
На аудиенцию к Звездоликому землян подняли с утра пораньше. В Джизентаре только встало солнце.
«Мамонт» полз по городу. Сопровождал пленников всё тот же статный офицер четвёртой ступени, который вёз их в тюрьму. Помнится, он обещал помочь и вызволить пленников, и Лаврушин надеялся, что он разовьёт эту мысль. Когда машина тронулась, он пододвинулся к решётке и прошептал:
— Знайте, вы нам очень нужны.
— Кому нам? — осведомился Степан.
— Всем здоровым силам Джизентара. Мы сделаем всё, чтобы освободить вас.
— И зачем мы вам всем сдались? — подозрительность Степана всё обострялась и обострялась. И для неё были все основания. Вообще, своим ворчанием он очень напоминал Мозг в квартире Лаврушина, поэтому они терпеть друг друга не могли — вечно находила коса на камень.
— Мы хотим привлечь внимание Звёздного Содружества к нашим проблемам, — быстро затараторил офицер, видимо, текст он продумал давно. — Вы выступите посредниками. Мы дадим такие сведения, что все цивилизованные миры Галактики, если в них есть хоть капля сострадания, содрогнутся.
— А дальше? — спросил Лаврушин.
— Звёздное Содружество положит конец ненавистной диктатуре.
— А невмешательство? А законы Галактики?
— Мы знаем законы Галактики… У нас есть данные о начале реализации программы глобального психологического контроля на Химендзе. А это — основания для вмешательства.
— Несомненно, — согласился Лаврушин.
— Мы освободим вас. Но нужно время. Тяните его. Всего несколько дней.
— Как мы можем тянуть время?
— Не знаю, — офицер нахмурился. — Пообещайте этой собаке Кунану что-нибудь.
— Что мы ему можем пообещать?
— Не знаю… В конце концов, сделайте то, что он просит. Когда Звёздное Содружество получит доказательства попыток глобального психоконтроля, Звездоликому долго не продержаться.
— Мы понимаем, но…
— Главное — время…
Потом опять был дворец. Тот же самый зал со статуей Птицы Дзу. То же гнусное ёрничанье диктатора. Но Кунан уже терял терпение. Земляне молчали, и Звездоликий сорвался.
— В камеру этих мокриц! — завизжал он, ударив Лаврушина пухлой ладошкой по щеке. — Посмотрим, чья возьмёт!
Запасу психологической прочности наступал предел. Последующие события Лаврушин и Степан воспринимали, как в полусне. Лёд на стекле, отделяющем их сознание от окружающего мира, всё нарастал. Он налегал всей тяжестью и грозил обрушиться и погрести под собой души землян.
Опять был «мамонт». Опять тесная кабина для перевозки арестованных. «Мамонт» заурчал мотором и выполз из гаража.
Офицера звали Тункан ин Кур. Это был необъятных размеров, пузатый служака. Он любил поесть, выпить, поухаживать за цветами в пригородном доме в посёлке «тигров», охраняемом по первому разряду. Он любил жену и детей. Он неуёмно предавался трешу — жвачки с лёгким наркотическим действием, от чего его дёсны почернели. Такие люди, не обременённые излишними комплексами, не отягощённые дурными переживаниями, не привыкшие трепетно всматриваться в звёздное небо и задумываться о сути сущего, готовы на любую работу. Лишь бы свободное время жить спокойно — с трешем, пивом, розами, в кругу семьи. Ну и что — «тигр»? Ну и что — тюремщик? За это платят хорошие деньги, и не Тункану ин Куру, сыну чернорабочего с оружейного завода, морщить нос при этих словах.
Он сидел в «мамонте» на жёстком сиденье. Его волосатые лапы лежали на рукоятке автомата, и мощное скорострельное оружие под этой лапой казалось несерьёзным, ненастоящим, игрушечным. Он развалился, приспустив молнию комбинезона, и сосредоточенно жевал треш.
Время от времени Тункан ин Кур брезгливо поглядывал на пленников. Они не вызывали у него ничего, кроме закономерного чувства омерзения. А как ещё можно относиться к врагам самого Звездоликого? Сколько он их видел, прошедших через застенки — жалких, избитых, раздавленных, потерявших человеческий облик. Но были и несломленные, до конца упрямые, гордые, с прямым взором встречающие муки и смерть. Они считали, что это хорошо — быть героями. Но они были просто дураками, ибо только дураки могут пытаться вычерпать сапогом море или доплюнуть с площади Равенства до верхушки Святилища Дзу.
Против кого идут, недоноски? Против самого Кунана — благодетеля Джизентара, возродителя имперской славы и святых основ древней религии! Нет, они не имеют права на жизнь. Смутьяны, враги великого вечного города, — всех их к ногтю. Он без жалости давил гусеницами бронеходов своей роты их убогие деревянные домишки в глубинах Дикого Леса. Он давил их самих, их жён, не щадил и их детей — змеиных отродий, с молоком матери впитывающих неправедные мысли. Они — враги. И нет ничего позорного в том, чтобы быть «тигром». Наоборот — почётно быть «тигром». Уютно быть «тигром». А ещё лучше — быть офицером «тигров»!
Тункан ин Кур усмехнулся, кинув из-за решётки взгляд на пленников, подпрыгивающих от тряски на узких металлических лавках. Они ещё не знают, что их ждёт. Ничего, узнают, когда захрустят их косточки, а кожа почернеет от справедливого пламени в немилосердных руках палача.
Задание для офицера было обыденным, скучным. Сколько раз он ездил по этой дороге. Сколько раз трясся за этой решёткой в чреве «мамонта». Безопасная благодатная работа — это вам не утюжить Лесную Федерацию, когда вокруг рвутся управляемые ракеты, а бронеходы проваливаются в ямы-ловушки.