Итак, насмерть ужален ещё один скорпион в банке. Лаврушин неожиданно горько вздохнул. Он видел Друвена лишь два раза, и эти встречи вряд ли могли вызвать симпатию к соратнику диктатора. Но всё равно в глубине души невольно возникло неуместное в подобных случаях чувство — жалость. Ах эта жалость, как же ты любишь сжимать в своих мягких, но крепких объятиях податливые сердца.
Лаврушин раздражённо вдавил кнопку на коробочке с пультом домашнего компьютера, экран погас. Как же всё надоело! Но ничего. Скоро всё завершится. Завтра заявится в сопровождении человекообразных головорезов Стинкольн, и карьера землян в качестве супершпионов завершится так, как и должна была — бесславно и пусто.
— Заговоры, тюрьмы. Улыбчивые гангстеры! Надоело! — воскликнул Лаврушин.
— Угу, — буркнул Степан, тоже погружавшийся на глазах в меланхолию.
Лаврушин сел к столу, взял ручку и листок бумаги, Чтобы развлечься и отвлечься, он попытался вычислить, какая энергия понадобится, чтобы вывести из строя средних размеров электронную охранную систему — чего и хотел от них Стинкольн.
Неожиданно Лаврушин ощутил укол беспокойства. Пока ещё слабый, неопределённый. Какое-то напряжение повисло в воздухе. И оно росло. В нём было что-то знакомое.
Ну конечно, схожие чувства возникли тогда, в тюрьме, перед тем, как пришло ЧУДО и взорвались бронированные стёкла экранов. Опять начиналось НЕВЕРОЯТНОЕ!
Свет начал меркнуть — медленно и неторопливо. По комнате разливалось знакомое сиреневое марево. В центре помещения опять возникло свечение, и начал щекотать ноздри запах озона.
Лаврушин судорожно вздохнул и до боли сжал пальцы. И с изумлением увидел, что пальцы прошли сквозь авторучку. Потом ручка отекла на стол коричневым синей бугрящейся массой. И ножки пластмассового стола в это время тоже превращались в такую же синюю массу, стол будто врастали в пол.
Щёлк! Экран треснул. Трещина прошла по пульту в углу комнаты.
А потом марево исчезло.
Зажёгся свет. Всё было как и раньше. О происшедшем напоминали расплывшиеся ножки стола, да расколотый экран.
— Дела-а-а, — прошептал Степан…
В беге цифр на голографических часах в углу комнаты было что-то колдовское. Притом колдовство это было самого худшего пошиба. Ведь часы отсчитывали время до прихода Стинкольна, а значит и время окончания головоморочинья, лживого умолчания, неясных надежд, которыми тешились земляне.
Учитывая репутация Стинкольна, его одержимость и совершеннейшее отсутствие каких-либо добрых человеческих качеств, нетрудно было представить, чем закончится признание землян о невозможности выполнить его волю.
— Скоро упырь появится, — сказал Степан по-русски, он глядел на часы зло, тоже недовольный их быстрым бегом.
— Может, сумеем его в чём-то убедить.
— Ага!
— В конце концов мы можем стать его козырем в торге с Кунаном.
— Угу!
— Или он может нас за выкуп передать Содружеству.
— Эге… — Степан покачал головой, глядя на друга, как на дитё неразумное. — Лаврушин, ты что, не понял? Мы имеем дело с упрямой скотиной. Если сейчас выйдет не по его — он вызверится. А когда Стинкольн вызверивается, это…
— Можешь не уточнять.
— Угу…
Степан был прав. По части упрямства он мог быть экспертом, поэтому Лаврушин ему верил. Действительно, мафиози был именно таким — необузданным в гневе, готовым ради того, чтобы потешить свою злобу, отказаться даже от выгоды. Может, поэтому и жив до сих пор, пережил своих более расчётливых коллег. Где нужно было просчитывать и продумывать, он просто ломился вперёд тяжёлым танком. И побеждал.
А часы продолжали идти. Глядя на скачущие цифры, Лаврушин впал в оцепенение. Он думал, что, скорее всего, это истекают последние часы его жизни. Жизни где-то удавшейся, а где-то и не очень. Но если ещё недавно впереди было время, когда можно будет что-то исправить, что-то достичь, то теперь кто-то установил глухую стену, отсекающую его от этого самого будущего.
Ещё две минуты прошло.
Мысли плана «вот дурак, отказался бы от предложения Инспектора, сейчас лежал бы дома на диване и переругивался с Мозгом», он отогнал от себя. Он гордился тем моментом, когда, несмотря на мизерную возможность успеха, сказал всем чертям назло: «Согласен». Это была звёздная минута. Лаврушин почувствовал, что вечный неловкий недотёпа-очкарик, неизменный победитель математических и физических Олимпиад, звезда науки, он способен не только ломать голову над научными проблемами. Он способен на поступок. Притом на поступок благородный. И пускай трусы и циники станут утверждать, что такие поступки глупость. Лаврушин показал, что способен быть человеком!
Ещё три минуты побоку. Близится час расплаты.
Как обидно, что всё оказалось напрасным. И путь в сотни световых лет. И все благие порывы. И стремление предотвратить зло. И недели обучения. И опасности, которые пришлось преодолеть. Всё коту под хвост…
Ещё минута…
Степана жаль. Он, Лаврушин, понятно — избранный. Так получилось по закону бутерброда, так выпал один шанс из миллиарда, что его биополе в точности совпало с требуемым. Но Степан. Добрый, надёжный, хороший друг. Тебе-то за что такое?
Ещё две минуты позади… Их остаётся всё меньше и меньше.
А что дальше? Таниане пришлют следующую группу. Шансов у неё будет ещё меньше. А диктатор всё ближе к решению задачи.
Минута…
Самое обидное, что именно сегодня Лаврушин ощутил долгожданный сигнал. Он не мог окончательно поверить в него. Ему до последнего момента казалась история с кодами биополя притянутой за уши. Не верилось, что между творениями рук давно ушедшей цивилизации и его мозгом существует связь, что протянется незримая нить. Но сегодня он ощутил тревогу. И почуял кончик этой серебряной нити. Она звенела, как тонкая гитарная струна. Её звон был едва уловим. Он всё время терялся. Но он был! Он значил, что всё получилось так, как предсказывал Инспектор. Адаптация заканчивается. Нить будет всё крепче. И через день-два в сознании Лаврушина возникнет ясная картинка — где искать «ключ»… Точнее, не будет. За день-два Стинкольн успеет сварить землян в кипятке. Ещё две минуты…
Оставалось чуть меньше десяти минут до времени, назначенного Стинкольном. Как быстро летят эти минуты.
Время близится. Внутри у Лаврушина стало пусто. Мысли куда-то уходили. В сознание пыталось прорваться отчаянье. Господи, как хреново быть героем перед расстрелом. Героем быть хорошо, когда твой подвиг в прошлом, и ты раздаёшь интервью, а также автографы восторженным поклонницам…
Только бы не лишиться самообладания! Не потерять лицо. Сейчас это казалось почему-то очень важным.
Пять минут…
Раньше времени! Стена отошла в сторону. И на пороге появился человек.
— Дела-а-а, — протянул Степан…
Человек, стоящий на пороге, меньше всего походил на Стинкольна и его гориллл…
Тщетны пустые е надежды, владеющие загнанным в угол человеком, недостижимы. Но когда они оправдываются, то кажется — а как же могло быть иначе? Всё и должно было случиться именно так, и никак иначе.
Появившийся человек явно был не Стинкольном. И, скорее всего, не принадлежал к числу приближённых бандита. А был этот человек тем статным офицером четвёртой ступени, который сопровождал землян в «мамонте» и обещал скорое освобождение. В руке он сжимал автоматический ЭМ-пистолет.
— Крос умеет держать слово, — произнёс офицер. — Я же обещал, что вытащу вас.
— Весьма благодарны, — только и нашёлся что сказать Лаврушин.
Степан весьма точно выразился насчёт теннисного мяча, по которому лупят ракеткой. Вот прошла очередная подача. И самым обидным было ощущение полной беспомощности. Поток событий влёк землян вперёд, нисколько не считаясь с их настроениями и желаниями. И что впереди? Тихая заводь или водопад?
— Выходите быстрее, — велел офицер Крос. — Сейчас здесь будет Стинкольн.
Земляне не заставили себя долго упрашивать. Всё-таки есть особое удовольствие в том, чтобы быть спасённым именно в последние секунды. Оказывается, куда приятнее, если указ о помиловании приносят, когда голова твоя уже лежит на гильотине.
У лестницы на площадке валялось два трупа, в одном без труда можно было опознать мрачного водителя с обожжённым лицом.
Спускаясь по винтовой лестнице, Лаврушин умудрился вновь удариться коленом — в том же самом месте и тем же коленом, как и тогда, когда поднимался здесь. Прирождённый растяпа — что ещё тут скажешь.
Опять пошли тесные тоннели, освещаемые светом прикреплённого к лацкану на комбезе Кроса фонарика. Они шли какой-то другой дорогой, но она была ничуть не лучше, чем прошлая. Опять приходилось рвать паутину, вздрагивать от прикосновений крысиных хвостов. Большинство ходов, похоже, были заброшенными канализационными и тепловыми сетями. Сперва было очень душно, вскоре стало жарко.
Через полчаса путники выбрались в круглый каменный туннель. В его центре стоял световой столб — свет падал из колодца, в нём как в жерле пушки синел кусок неба.
Первым, ловко цепляясь за ржавые скобы, полез наверх Крос. За ним последовал Степан. Замыкал Лаврушин, чьи пальцы предательски соскальзывали с мокрого склизского металла, а высота через пару минут была такова, что шмякнешься — костей не соберёшь. Лаврушин чуть и не шмякнулся, когда скоба, за которую он схватился, обломилась вместе с куском кирпича.
Колодец вывел в захламлённый дворик. С одной стороны были кирпичные развалины. С другой — шестиэтажный нежилой дом, из чего явствовало, что путники всё ещё находились в «сельве». У невысокого бетонного забора с овальным проломом в центре росли два чахлых деревца и возвышалась мусорная гора. Асфальт, сквозь трещины в котором пробивалась жёсткая трава, был усеян битым кирпичом и истлевшим бумажным мусором.
— Брысь, проклятый, — Крос поднял камень и швырнул им в огромного полосатого кота, пробиравшегося куда-то с хищно прижатыми ушами. Кот сердито мявкнул, уклонился от камня и бросился за гору мусора.