— Эй, там, на галёрке, будь ласка, засмоли.
Поплыл сигаретный дым. Лысый дёрнул рубильник — дым исчез. Перевёл его — дым появился.
— Но я не договорил… Значит, так скз-зать, магистральный путь…
Лысый вновь взялся за рубильник — дым исчез.
— Братцы! — вскочил деревенский защитник изобретателей. — Человек творчество проявил! Ум, совесть вложил. Душевнее надо, братцы! А вы — магистраль.
— Но существуют, так скз-з-зть…
Лысый дёрнул за рубильник — дым исчез.
— Так сказ-зать… — донёсся возбуждённый голос скептика.
Чем кончилось дело — друзья не слышали. Они очутились во дворце съездов, где сейчас проходил заседание Верховного Совета, где выпервые за долгие годы были представлены различные политические движения. Рядом был пресловутый пятый микрофон — центра политических вихрей и скандалов, к которому рвались как к спасательному кругу все сотрясатели политических основ. Вот и сейчас к нему выстроилась длинная очередь. В него вцепился поп, похожий в длиной рясе, похожий на бомжующего Мефистофеля, и что-то истошно орал про тридцать седьмой год и ГУЛАГ. Обсуждали, похоже, какую-то поправку, но какую… Щёлк — опять другая картинка.
Дальше пространства начали меняться быстро. Путешественники за несколько минут побывали на свиноферме в Голландии с довольными, обладающими всеми мыслимыми и немыслимыми гражданскими правами свиньями. Затем перенеслись на квартиру писателя Астафьева. С приёма в Белом доме а Вашингтоне их вытолкали взашей и на полицейской машине повезли в участок. Лаврушин сказал, что они русские, и полицейский восторженно, сугубо по-английски заорал: «О, русский шпион». К счастью, репортаж закончился, и друзья очутились в кооперативном кафе, где успели ухватить кой-чего съестного, прежде чем исчезнуть. Дожевать бутерброды с севрюгой они не успели — перенеслись в Антарктиду, прямо в центр пингвиньего стада, к счастью оказавшегося неагрессивным — и тут стало от холода ни до чего. Едва не обледенели, но подоспел репортаж об испытании новой роторной линии.
— А если покажут открытый космос? — Степан тряс Лаврушина за плечи. — Или мультфильм?
— Даже и не знаю, что сказать.
Дальше пошли такие передачи, будто специально призванные доставить массу удовольствия. Венеция. Рим. Сафари в Африке. Друзьям оставалось только радоваться жизни.
— Какой отдых, — лениво потянулся Лаврушин в шезлонге на берегу Средиземного моря. — Какие возможности для индустрии развлечений.
— Неплохо, — Степан огляделся на нежащихся в лучах солнца людей, на белокаменный прекрасный город на другой стороне залива, поднял с песка ракушку и швырнул её в море.
Ласкающий взор пейзаж исчез, будто и не было вовсе. Путешественники оказались в тёмном, пыльном углу. Сердце у Лаврушина куда-то ухнуло в предчувствии больших неприятностей.
— Пропала Рассея, — услышал он заунывный вой.
Угол был завален старыми сапогами, корзинами, одеждой. Тут же стоял высокий — рукой до верхушки не дотянешься, шкаф.
Просторная комната имела сводчатые окна. Через мутные оконные стёкла иронично кривился узкий лунный серп. Здесь было пыльно. В центре помещения стоял большой стол с горящими свечами, на котором возвышалась здоровенная бутылка с мутной жидкостью, стояли тарелки с солёными огурцами, картошкой и куриными окорочками. За столом сидело четверо.
Человек в строгом сюртуке уронил лицо в свою тарелку с объедками и посапывал громко и омерзительно. Здоровенный мужчина в военной форме с аксельбантами, погонами штабс-капитана, зажав в руке стакан, зло глядел перед собой, его лицо держиморды, напрочь лишённое интеллекта, было угрюмым. Третий за столом был подпоручик с красивым, но порочным лицом. Он обнимал распутную толстую тётку, и истошным противным голосом завывал:
— Пропала Рассея! Продали её жиды и большевики! Истоптали лаптями!
От избытка чувств он схватил со стола револьвер и выстрелил два раза в стену. Грохот был оглушительный. Пули рикошетировали с искрами.
— Успокойтесь, подпоручик, — обхватив голову рукой прошептал штабс-капитан. — не только вам тошно, что Родина в руках хама.
— Хама, — плаксиво и пьяно поддакнул подпоручик.
«Противные люди, — подумал Лаврушин. — Видимо, попали мы в революционный фильм шестидесятых».
— Ох, Николай Николаевич, — хихикнула дама, теснее прижимаясь к порочному молодому офицеру. — Можно хоть сейчас о приятственном.
— Пшла вон, дура! — взвизгнул подпоручик, оттолкнул женщину от себя. Потом всхлипнул: — Землю отобрали. Капитал… Пропала Рассея!
— Не будьте барышней, подпоручик…
Докончить этот нудный пьяный разговор им не пришлось. Под ноги Лаврушину со шкафа тяжело шлёпнулся откормленный чёрный кот.
— Кыш, — рефлекторно крикнул изобретатель.
Держиморда вздрогнул. Пьяный поручик крикнул противно и тонко:
— Кто там?
Штабс-капитан взял револьвер, свечу, направился в сторону шкафа. Путешественники вжались в угол — ни живы-ни мертвы.
— О, лазутчики, — капитан-держиморда улыбнулся и стал похож на крокодила перед заслуженным завтраком. — Покажитесь на свет, господа большевички.
— Влипли, — вздохнул Степан. Где-то в словах штабс-капитана была истина. Полгода назад Степана приняли кандидатом в члены КПСС.
Первопроходцы пси-измерений вышли на свет божий. Они прошли в центр комнаты, подталкиваемые в спину. Держиморда-офицер критически оглядел их и впился глазами в потёртые фирменные новые джинсы Степана — их специально протирают на заводе, чтобы они выглядели более обтрёпанными.
— Оборванцы, — констатировал штабс-капитан. — В обносках ходят, а всё туда же — великой Державой управлять.
— Быдло. К стенке их! — подпоручик взял револьвер и направился к нежданным гостям.
Держиморда улыбнулся и учтиво, как полагается выпускнику пажеского корпуса, юнкерского училища — или откуда он там, произнёс:
— Закончилась ваша жизнь, господа. Закончилась бесславно и глупо. Впрочем, как всё на этом никчёмном свете.
— Зак-кончилась, — икнул подпоручик и поднял револьвер.
— Не здесь, Николай Николаевич, — с укоризной сказал штабс-капитан. — Выведем во двор, и…
Он подтолкнул Степана стволом к дверям.
У выхода из комнаты Лаврушин наконец осознал, что пускать в расход их собираются на полном серьёзе. Мир этот, может, и был воображаемым, только вот пули в револьверах были настоящими. Поэтому он обернулся и воскликнул:
— Товарищи, — запнулся. — То есть, господа. Что же вы делаете? Мы тут случаем.
— Николай Николаевич, нас уже зачислили в товарищи. Как…
Договорить штабс-капитан не успел. Степан отбил револьвер и врезал противнику в челюсть, вложив в удар все свои девяносто килограмм. Штабс-капитан пролетел два шага, наткнулся за подпоручика, еле стоявшего на ногах от спиртного, они оба упали.
— Бежим! — Степан дёрнул друга за руку.
Они сломя голову ринулись вниз по лестнице. Выскочили из парадной на тёмную, без единого фонаря, освещённую лишь жалким серпом луны улицу.
Вдоль неё шли одно-двухэтажные деревянные дома с тёмными окнами. Только в немногих были стёкла. И в двух-трёх окнах тлели слабые огоньки. Чёрное небо на горизонте озарялось всполохами огней. Приглушённо звучали далёкие орудия. Было прохладно — на дворе ранняя весна или поздняя осень.
Бежать по брусчатке было неудобно. Но страх гнал вперёд куда лучше перспективы олимпийской медали. Друзья нырнули в узкий, безжизненный, немощенный переулок.
— Стой! — послышался сзади крик.
В паре десятков метров возникли фигуры в нелепых шинелях. В руках они держали что-то длинное, в чём можно было в темноте с определёнными усилиями распознать трёхлинейки с примкнутыми штыками.
— Стой, тудыть твою так!
Грянул выстрел. Вжик — Лаврушин понял, что это у его уха просвистела пуля. Вторая порвала рукав зелёной тужурки и поцарапала кожу.
Фигуры в шинелях перекрыли переулок впереди.
— Назад, — прикрикнул Степан.
И тут они с ужасом увидели, как ещё одна фигура с винтовкой появилась с другого конца переулка. Беглецов взяли в клещи. Они попались какому-то ночному патрулю.
— Сюда! — послышался тонкий детский голос.
Лаврушин рванул на него, и увидел, что в заборе не хватает несколько штакетин.
Друзья ринулись через пролом, пробежали через дворик, заставленный поленницами дров, перемахнули ещё через один забор. Потом оставили позади себя колодец — Лаврушин по привычке заправского растяпы наткнулся на ведро, шум был страшный.
Вскоре они выбежали на другую улочку. Лаврушин рассмотрел фигуру их спасителя — это был мальчонка лет десяти.
Через развалины кирпичного дома, развороченного при артобстреле, все трое пробрались во двор двухэтажного дома. Лаврушин перевёл дух. Кажется, от погони они ушли.
— Я спрячу вас, — сказал мальчишка. — За мной.
Друзья сидели в тесной, освещённой керосиновой лампой комнатёнке. Обстановка была бедная — грубый стол, скамьи, застеленная одеялами и подушками кровать, занавешенный тонкой ситцевой занавеской угол.
Встретила их хозяйка — дородная, приятная женщина. Она приняла их без звука, когда мальчишка сообщил, что эти люди от беляков бежали.
При тусклом свете керосиновой лампы можно было получше рассмотреть спасителя. На мальчонке был пиджак с чужого плеча, больше годящийся ему как пальто. Глаза у пацанёнка живые, смышленные, в лице что-то неестественное — слишком открытое, симпатичное. Фотогеничное. С другой стороны — так и положено в кино.
— Откуда, люди добрые, путь держите? — спросила хозяйка, присаживаясь за стол рядом с гостями.
— Из Москвы, — ответил Степан.
— Ой, из самой Москвы, — всплеснула умилённо женщина руками. И строго осведомилась: — Как там живёт трудовой люд?
— Более-менее, — пожал плечами Степан, но вспомнил, где находится, и поспешно добавил: — Война. Разруха. Эсеры разные. Империалисты душат.
— Война, — горестно покачала головой женщина. — Она, проклятая…Не взыщите, мне к соседке надо, — заговорщически прошептала она.