о это такое — никто объяснить не мог. Радовало лишь, что Лаврушин здесь аж доктор наук. Не радовало — что он на фиг здесь никому не нужен.
Дела в новой реальности у друзей шли, мягко сказать, так себе. То есть так, как у всех «неброкеров». Когда грянула ползучая революция, Лаврушин разделил мир для себя на «брокеров» и «неброкеров». Первые в глобальной российской игре в «дурака» захапали все козыри, а у вторых, какими бы выдающимися людьми они не были, были на руках сплошь шестёрки, притом ни одной козырной.
Перестройку сменила постперестройка — такая злобная, никчёмная, тупая тварь в заплатанных и дырявых обносках, которая больше всего на свете любила жрать. Помимо всего прочего схавала она не глядя и дотации на Институт смежных проблем.
И в институте начался какой-то болезненный, высокотемпературный, как при малярии, загул. Парторги, комсорги, записные болтуны стали вдруг бизнесменами. Если точнее — ярмарочными лоточниками, орущими: «Налетай-подешевело». В тех, кто налетает, недостатка не было. Двинули в институт бывшие мировые враги. Они хозяйски копались в экспериментальных установках, слюнявя пальчики листали бумаги, в верхних углах которых было стыдливо вымарано белилами «секретно. Экземпляр номер…»
«Карашо», — каркали при этом немцы. «Холосо», — сюсюкали японцы. «Хорьошо», — лыбились американцы. Им действительно было хорошо — о таких разработках они не могли и мечтать. И институтским «бизнесменам» было «карашо». Они были при загранпоездках, при иномарках и при хрустящих баксах. А Лаврушину и другим учёным было вовсе не «холосо». Потому как дубиной над ними нависла «САМООКУПАЕМОСТЬ». Когда звучало это слово, внутри всё холодело и обрывалось похлеще, чем в пыточной камере у «Звездоликого».
Что оно означало? То, что перспективные, направленные на третье тысячелетие разработки должны были сегодня в унисон захрустеть баксами. Не сыпется баксовый дождь? По боку направление. Прикрывались целые лаборатории. Завлабы уходили в челночники, лаборанты — в банкиры, лаборантки — на панель. Единственно, кто чувствовал себя отлично — новая, самая перспективная, лаборатория экономических проблем. Там все собрались как на подбор — прилизанные, мытые «Тайтом», чищенные «Аквафрешем», выглаженные, при галстуках очкарики. Они всё время улыбались и говорили с особым шармом — с английским пришёптыванием. Зарплату получали не в россиянских древесностружечных деньгах, а в полновесных баксах и прославились экономическим открытием, явившимся блестящим продолжением теории бессмертного Шарикова. Тот предлагал решить все проблемы просто — собрать всё имущество и поделить. Мыслители из экономической лаборатории пошли дальше — взять всё, собрать, да загнать, лучше дешевле, или задаром, а ещё лучше — отпетому жулью. Главное создать класс, которому есть что терять, тогда «коммуняки поганые» никогда не вернутся. А экономика авось сама наладится. Или не наладится.
В лабораторию к Лаврушину повалили желтолицые господа с подножья Фудзи. Их косые глаза всё замечали. Тут он и вспомнил о САМООКУПАЕМОСТИ, от имени института всучил самураям генератор Н-излучения, разгоняющий до космических скоростей эворлюцию ждивых систем. Отдавал он его с чистым сердцем. Лучшие оборонщики СССР сломали зубы и завернули мозги, пытаясь понять его принцип или на худой случай добиться схожего эффекта. Без толку. А куда там японцам и американцам. Отдал Лаврушин покупателям и всю свору животных уродов — жертв Н-облучения. И даже гигантский муравейник, выросший под действием излучения — он японцев почему-то поразил больше всего. Они подогнали огромную платформу, при помощи хитроумного погрузчика подцепили муравьиную кучу и увезли её в сопровождении мигающего гаишевского «Форда». Иены, или чем они там расплачивались, позволили продолжить запланированные работы, выплатить зарплату сотрудникам за последние полтора года.
В честь этого друзья и пили. Степан курил «Мальборо», которое презентовали японцы. Он после путешествия на Танию начал много курить.
— А ты знаешь, что это такое? — Лаврушин кивнул в сторону уродливого аппарата, занимавшего угол комнаты.
— Фиговина, — коротко определил Степан.
— Генератор пси-поля.
— Опять?!
— Ага.
Степан мутным взором окинул аппарат, который походил на выпотрошенный холодильник, хотя был гораздо меньше прошлого чудовища и выглядел куда лучше. Предыдущий генератор развалился после памятного путешествия в пси-мир, где друзей едва не расстреляли белогвардейцы, и все попытки воссоздать его были безуспешными.
— Дела-а, — протянул Степан. — Работает?
— Как зверь.
— А чего, — махнул рукой Степан. — Пригодится. Бизнес организуем.
— Какой бизнес?
— Туристов возить будем в пси-миры.
— Или рэкетиров укрывать от милиции и конкурентов.
— А давай вообще эмигрируем. В «Кубанские казаки». Или в «Девять дней одного года».
— Или в Хичкоковский фильм… Ну что, испытаем?
Был бы Степан трезв, глядишь, и обошлось бы. Но он был порядком под мухой. Хотя в нём ещё тлел слабый огонёк осторожности.
— А как вернёмся?
— Проще простого, — Лаврушин вынул из письменного стола две коробочки, напоминавшие транзисторные приёмники. — Автономный блок экстренного возращения.
Степан взвесил его на руке, и с пьяной бесшабашностью махнул рукой.
— А чего? Поехали!
— Ишь, — ворчал Мозг. — Гулёны. Меня одного оставляете!
— Ага, — кивнул Степан.
— Полудурки…
Лаврушин вставил в аппарат деталь, извлечённую из телевизора «Сони», который ему позавчера презентовали япошки. Щёлкнул переключателем…
Рядом оглушительно бабахнуло. И земля заходила ходуном.
Гранатными осколками разлетелся кирпич. По щеке Лаврушина чиркнуло.
Друзья бросились за развалины, прижались к полуразрушенной толстой кирпичной стене. И провели в скрюченном положении, боясь поднять голову, минут десять.
— Где мы? — проорал Степан.
Опять прогрохотало, и за разрушенной стеной поднялся столб пыли. Друзья вжались в землю.
Всё затихло. Лаврушин выглянул из-за развалин.
Вокруг простирался серый, неуютный город. Половина домов была разрушена. Некоторые всё ещё возвышались обгоревшими остовами, их перекрытия выгорели, но закопчённые чёрные стены чудом устояли — это были готовые распасться в любую секунду трупы домов, из которых ушла жизнь, но которые ещё сохранили часть внешней оболочки, и от того выглядели ещё ужаснее. В городе правили бал война, безумие и смерть.
Улица была перегорожена рухнувшей стеной. По мостовой, пригибаясь, бежали солдаты в мешковатой серой форме Вермахта. У двоих из них, тащивших носилки с телом, на рукавах белели повязки с красными крестами.
— Никак Берлин, — сказал Лаврушин.
Степан огляделся, присел на корточки и кивнул:
— Может быть… Ну что, посмотрели — и айда домой.
— А прогуляться не хочешь?
— Под бомбёжкой? Покорно благодарю. Первый эсесовец повяжет… Домой-домой, — Степан вытащил из кармана «транзистор». — Куда жать?
— Сюда, — Лаврушин показал на кнопку.
— Ну. Раз-два-три, — Степан зажмурил глаза и нажал на кнопку.
А когда открыл глаза, то сразу протрезвел. Окончательно и бесповоротно.
И причины протрезветь были. Ещё какие! Пейзаж не изменился нисколько. Что это значило? А значило это одно — машинка возвращения не фурычила!
— Э, — пробурчал Степан, встряхнул «транзистор» и снова нажал на кнопку.
С тем же успехом он мог дёргать себя за нос.
— Возьми меня за руку, — велел Лаврушин. — Вернёмся оба.
Степан сжал руку друга с хрустом, отчаянно, как тонущие сжимают спасательный круг. Лаврушин нажал на кнопку…
Как они были в Берлине, так и остались!
— Ты чего сделал, Лаврушин? — хрипло произнёс Степан.
— Должен он работать.
— Работает?
— Нет.
— Значит, не должен.
— Ну зачем ты так? Сейчас подремонтируем, — Лаврушин встряхнул прибор. Открыл крышку. И присвистнул.
Схемы внутри были оплавлены, будто аппарат повалялся в плавильной печи.
— Необъяснимое природное явление, — развёл руками Лаврушин, садясь на взрыхлённую авиафугасом землю.
— Ах явление, — Степан ещё сильнее сжал его руку. — А ты в Гестапо бывал?
— Будешь орать по-русски — точно побываем.
Степан поёжился. Только теперь он заметил, что для нейлоновой синей курточки здесь прохладно. Небо было низкое и серое. В нём растворялись точки уходящих бомбардировщиков.
Бомбёжка закончилась. Было пыльно, дымно.
Из бомбоубежищ стали выползать немцы, большей частью женщины и старики — всеобщая мобилизация вымела всех, способных держать оружие. Появились люди в форме и гражданские рабочие — разгребать новые развалины и освобождать улицу от рухнувшей стены. Им на помощь шла шеренга военнопленных. Надрывисто урча моторами, неторопливо поползли грузовики. Тарахтя пронёсся мотоцикл с коляской, к которой был прилажен пулемёт _. Слышались каркающие немецкие голоса, отрывистые команды.
Слава те Господи, языкового барьера не было. После того, как друзья побывали в руках таниан, у них обострилось восприятие иностранных языков. Эти самые языки впечатывались намертво в сознание, так что теперь на немецком, аглицком и испанском они трепались, как на русском.
На бредущих по улице двоих странно одетых, с затравленными взорами людей озирались.
— Надо искать подвал, где схорониться, пока фильм не кончится, — прошептал Степан, ёжась под пытливым взором бедно одетой фрау со значком национал-социалистической партии на лацкане пальто.
Вдали замаячил военный патруль — два фрица с надвинутыми на брови касками и автоматами МП-40_
Друзья свернули на тихую, не тронутую бомбёжками улицу из двух-трёхэтажных домов с липами без листьев.
Из-за поворота выехал и, натужно воя, проехал мимо переполненный солдатами грузовик. За ним появилась небольшая чёрная машина с эмблемой «Мерседеса» на капоте. Она резко затормозила в нескольких метрах от друзей.