— Дела-а, — протянул Степан.
Из «Мерседеса» вышел Штирлиц!
— Стойте, — приказал он.
Обалдевшие друзья и не собирались никуда бежать. Штирлиц подошёл к ним и смерил их оценивающим, всевидящим, буравящим взглядом профессионального супершпиона и советского мужского эталона.
— Здравствуйте, — расплывшись в глупой улыбке, произнёс Лаврушин, тут же поняв, что использовал русский язык.
Штирлиц держал в руке свёрток.
— Вас то мне и надо.
— Но…
— Никаких но, — Штирлиц протянул Лаврушину свёрток. — Уполномочен передать вам.
Лаврушин развернул газету и изумлённо уставился на небольшой деревянный предмет — параллелепипед с семью клавишами, напоминавший детский клавесин. Он был грубо выкрашен в зелёную краску, сработан топорно, как дешёвая самоделка.
— И что с этим делать? — спросил Лаврушин.
— Это спасение, — пояснил советский разведчик.
— Какое такое спасение? — возмутился Степан.
— Будьте осторожнее с ним. Не забывайте — мы все под колпаком.
— Ага, — кивнул Степан, в его голове ещё гуляли водочные пары. — У Мюллера.
Штирлиц странно посмотрел, раздумывая, подходят ли здесь расхожие слова «он слишком много знал», и стоит ли на месте расхлопать этих людей.
— Нет, не у Мюллера, — наконец, сказал он. — Много хуже… До свиданья.
— Привет пианистке Кэт, Максим Максимович, — махнул ручкой Степан.
Глыбу самообладания Штирлица не мог сдвинуть с места никакой ураган. Но его рука потянулась к карману. Потом он решил из каких-то своих соображений, что расстреливать странных людей не стоит, молча обернулся и пошёл прочь.
Знаменитый на всю Россию «Мерседес» уехал. Неожиданно Лаврушин, почувствовав на себе чей-то взгляд, обернулся. И увидел на ступенях островерхого двухэтажного дома с ухоженным подъездом застывшую высокую мужскую фигуру в тёмно-синем плаще. А ведь плащ этот подходил к данному месту ничуть не лучше, чем нейлоновые куртки и американские джинсы. Тот человек был здесь чужим.
Фигура исчезла в подъезде. Громко хлопнула дверь.
Везения хватило на пятнадцать минут. Идея поиском подвала, где можно схорониться, оказалась не из лучших. Друзья всё же дождались неизбежного — услышали такое неродное, но знакомое каждому русскому человеку:
— Хенде хох.
Двое патрульных — отъевшиеся в тылу мордатые псы в серых шинелях, настигли Лаврушина и Степана на небольшой церковной площади, где выстроилась длинная очередь за водой. Толпа радовалась — не каждый день на твоих глазах вяжут диверсантов.
— Что? — растерянно спросил Степан по-немецки.
В ответ дуло автомата дрогнуло, и Степан понял, что фриц выстрелит. И, поборов своё знаменитое упрямство, стиснув зубы и играя желваками, поднял руки вверх.
Через десять минут друзья томились в подвале местного отделения Гестапо. Судя по дурной репутации этого учреждения, церемониться тут не принято.
— Кто? Откуда? Цель заброски?! — орал пузатый потный фриц в чёрном кителе с одним погоном.
Сидевшие на привинченных к полу табуретках друзья только пожимали плечами.
— Англичане? — гестаповец ткнул в «Мальборо», которое достали из кармана Степана.
— Да, да, — закивал Лаврушин.
— Англичане. Ваши «галифаксы» и «ланкастеры» бомбят немецкие города. От ваших бомб гибнут немецкие дети! Вы убийцы! Кровожадные убийцы!
Лаврушин пожал плечами.
— Цель заброски?! — продолжал орать гестаповец.
Дальше по идее должны были быть пытки, иголки под ногти. До такого доводить не хотелось.
Неожиданно Лаврушина осенило. Мгновенная вспышка озарения. Он «проинтуичил». Будто прикоснулся к огромному, бездонному источнику информации и ухватил из него то, что было нужно. В голове сложилась мозаика.
— Всё объясню, — сказал Лаврушин и кивнул на «клавесин», извлечённый из его кармана и лежащий на столе. — Инструкции центра в этой штуке. Только руки развяжите.
Гестаповец был из доверчивых и наивных. Он не привык, что его обманывали в этом кабинете. В таких кабинетах не обманывают, это нарушение незыблемого ОРДНУНГА — знаменитого порядка Великой Германии. В таких кабинетах положено умолять о прощении и снисхождении. И с английскими диверсантами он дела иметь не привык, как-то всё больше попадались разносчики пораженческих настроений и злобных слухов. Поэтому он отдал приказ, и Лаврушина освободили от наручников.
— Вот, — Лаврушин нажал на клавишу «клавесина».
Из недр игрушки вырвался необычно мощный скрежещащий звук. Солдаты у выхода сжали автоматы и подались вперёд.
— Спокойно, — Лаврушин нажал ещё на три клавиши, выжав из «клавесина» жуткую мелодию.
— И вот, — он нажал на следующую клавишу и схватил за плечо Степана.
— Пристрелите их! — заорал гестаповец.
Но было поздно.
В воздухе возникла воронка. Она засосала друзей.
Тьма.
А потом застрочил автомат…
Точнее, строчил не один автомат.
Строчило их много. Строчили они ожесточённо. Строчили со вкусом.
Лаврушин упал на землю и вжал голову в плечи. Вовремя. Над ним по бетону забарабанили пули, они с визгом рикошетили и со стуком били в мусорный бак сбоку. Ревели моторы скоростных автомобилей, визжали колодки.
Звуки выстрелов и моторов отдалялись.
— Вставай, — наконец сказал Степан.
Чудом одна из пуль угодила в кольцо между его браслетами, лишь слегка оцарапав коду, так что сейчас руки Степана были свободны.
Лаврушин встал, отряхнулся и огляделся.
Местечко было нисколько не лучше содрогающегося от бомбардировок Берлина.
— «Сельва», — не веря своим глазам произнёс Лаврушин.
— Какая «сельва»? Мы не на Химендзе. Это Гарлем!
Замусоренная, заваленная ржавыми кузовами, заставленная допотопными машинами улица была прямая и длинная. Восьми-девятиэтажные дома сталинского типа были загажены, исписаны, изрисованы похабными картинками. Это были идеальные трущобы. Куда не кинь глаз — везде негритянская шпана, одетая вызывающе дико и непристойно, позвякивающая металлическими бляшками, красующаяся разноцветными — красно-зелёно-синими, причёсками. И у каждого в руке или дубина с гвоздями, или автомат «Узи», или просто нож. Такого сброда и в таких количествах друзья не видели даже в «сельве». Никто не скучал без дела, все чем-то занимались. Одни дрались. Другие ширялись наркотиками. Третьи кого-то с криком насиловали. Четвёртые — резали.
— Бежим! — крикнул Лаврушин. Он моментально врубился, что дело пахнет керосином. А оно пахло именно им.
Они бросились в пустой переулок, перемахнув через парочку спящих в коробках бомжей.
И вовремя. Шпана вся как по команде позабыла свои заботы, сорвалась с места и устремилась в погоню.
— Улю-лю! — орали уличные бандиты на чистом американском языке.
— Убьём тварей!
— Надерём белым задницу!
— Скормим ублюдков собакам!
— Оттрахаем!
Шпана попалась разговорчивая. Но орали негры куда лучше, чем бегали. Намеченных ими жертв, будто в подарок свалившихся с неба, гнал вперёд ужас перед мучительной гибелью.
— Нате, суки, мать вашу, — ор становился всё громче, и на него наложился грохот выстрелов.
Били стрелявшие косо и криво. В результате пули всего лишь достали двоих бандитов.
Друзья с приличным отрывом вырвались из тесного переулка в другой — ещё более узкий, грязный, вонючий.
Долго так мчатся они не могли.
— Лестница, — крикнул Лаврушин.
Они быстро вскарабкались по пожарной лестнице. Взбесившаяся толпа тупо промчалась внизу, ни один не додумался поглядеть вверх.
Друзья взобрались на металлическую, гулко гудящую под ногами крышу. Прошли по ней. Теперь внизу была другая улица.
И здесь было ещё веселее.
— Я размозжу ей голову! — орал отвратительно толстый, с колышущимся, вываливающимся из майки жиром тип на балконе соседнего дома. Он сжимал лапой шею изящной красотки и тыкал бедняжке в спину огромным пистолетом.
— Сдавайся, Горячий Ник, ты окружён! — орали в мегафон полицейские.
Копов было как муравьёв в муравейнике. Они прятались за десятком полицейских машин, стоящих полукругом внизу.
— Полижи мои пятки! — весело орал бандит. — Я размозжу ей голову, если через пять минут не будет вертолёта и миллиона долларов.
— Будь благоразумен, Ник!
— Я убью тебя, лейтенант! Я убью эту кошку! Я убью всех, ха-ха! — зловеще орал толстый, и его голос звучал как усиленный мегафоном.
— Нам здесь делать нечего, — сказал Лаврушин.
Друзья прошли по крыше дальше. И спустились по пожарной лестнице в безлюдный двор-колодец, в котором стояло две автомашины.
— Из огня да в полымя, — сказал Степан, вытаскивая сигарету из пачки «Мальборо», которую в последний момент прихватил со стола эсесовца.
— Где мы? — жалобно спросил Лаврушин.
— Добро пожаловать в Голливуд.
— И что?
— В мир маньяков и гангстеров.
— Ляпота-а…
Хлюп — с верхнего этажа выпало женское обнажённое тело, с мокрым хлопком промяло крышу машины и задёргалось в конвульсиях.
— Дела-а, — протянул Степан.
Они шли по улочке, заселённой бесполезными бомжами, все как один спящими под газетами. Асфальт был покрыт ковром из бумажек, гнилых фруктов, объедков. Шпарило вовсю летнее жаркое солнце, высвечивающее безжалостно все изъяны донельзя запущенного и загаженного города.
Выдалась небольшая передышка — уже пять минут на их глазах никого не убивали и не насиловали.
— Как мы сюда попали? — осведомился Степан, ковыряя подобранным ржавым гвоздём в замке браслета от наручников. Гулять с такими украшениями было бы опрометчиво.
— Вот, — Лаврушин потряс «клавесином», который сжимал в руке. — Он открыл дверь в иной мир.
— Так давай, жми опять, — в голосе Степана ощущалось раздражение. — И смываемся отсюда.
— Ничего не выйдет. На меня что-то нашло. Какое-то откровение. Я знал, какая мелодия откроет дорогу.