Когда они поднялись в холл своего этажа, то услышали:
— Кия!
Каратисты всё ещё дрались. Ссадин на них почти не прибавилось, но все деревянные панели в холле были перемолоты как кувалдами.
Друзья бочком пробрались в свой номер.
— Я не понял, чего за чёрных нам надо бояться? — Степан подошёл к окну и задумчиво уставился вдаль.
С одиннадцатого этажа открывался вид на Нью-Йорк, над которым царили как горные пики огромные небоскрёбы Манхэттена. Вечером город был очень красив, он переливался разноцветными огнями рекламам, окон, автомобильных фар. Внизу шумела улица, но народу на ней резко поубавилось. После девяти Нью-Йорк — мёртвый город. Он переходит во власть бандитов и наркодиллеров.
— Чёрный человек, ты прескверный гость, эта слава давно про тебя разносится, — процитировал Есенина Лаврушин.
— В чёрной чёрной машине сидит чёрный чёрный человек, у него чёрная чёрная собака, — мрачно улыбаясь занудил Степан.
— Страшилку пионерскую вспомнил?
— Зарисовка с натуры. Посмотри.
Лаврушин подошёл к окну.
Напротив у аптеки приткнулся длинный чёрный лимузин — на похожем в Москве разъезжают поп-звёзды. Отсюда машина казалась маленькой, игрушечной. Рядом с ней стоял высокий человек в длинном чёрном плаще и шляпе-котелке. У его ног стояла огромная собака. Она настороженно оглядывалась. Принюхивалась, будто пытаясь взять след. Крутилась на месте. Нервничала.
— Она! — завопил как ужаленный Лаврушин.
— Что она?
— Псина, которая за нами гналась!
— Уверен?
— Да, — Лаврушин перекрестился. — Спаси нас Господи, рабов твоих грешных.
Человек в чёрном нагнулся к собаке. Собака снова завертелась на месте. Потом подскочила к машине. Её хозяин распахнул заднюю дверь. Машина плавно и величаво тронулась, как пароход, отходящий от пирса.
— Уехали, — с облегчением вздохнул Лаврушин.
— Чего это было?
— Те самые чёрные, которых надлежит бояться.
— Чёрные — это холод.
— Да.
— Чушь какая! — всё благоразумие Степана восставало против подобных шарад.
— Если бы…
Всю ночь слышалась отдалённая и близкая пальба. Заснуть было совершенно невозможно.
— Выходи, сдавайся, кровавый маньяк! — орали полицейские в опостылевшие мегафоны…
— Это моё правосудие, — через полчаса после того, как всё стихало, начинал голосить кто-то внизу, затем следовали выстрелы…
— Спокойно, ублюдки! Я алабамский рейнджер! — кричали через несколько минут, и кого-то били.
Всю ночь друзья опасливо выглядывали в окно. Скучать не приходилось. К утру они подвели итог. Им пришлось стать свидетелями: двух ограблений, одной погони на машинах, трёх взломов сигаретных автоматов. Кроме того, в квартире напротив всю ночь жирный лысый садист в чёрных шароварах самым жестоким образом порол хлыстом юную невинную особу.
Лаврушин только и успевал настукивать телефон полиции. На третий раз, когда он сообщил о вооружённом налёте, ему резко ответили:
— Спите и не мешайте людям работать!
Под утро по улице тяжело прошествовал рыхлый расплывшийся амбал с окровавленной бензопилой. Он с трудом тащил за собой по земле насквозь мокрый мешок, оставлявший тёмный влажный след.
— Мама мия, — простонал Лаврушин.
— Быстрее в Карван-Сити! — воскликнул Степан. — Первым автобусом. Искать этого Большого Японца…
Друзья расплатились за отель и отправились на автовокзал. Междугородние автобусы в Караван-сити отходили каждые полчаса.
Утро выдалось не по-летнему прохладное. Поливальные машины смывали с тротуаров ночную кровь и автоматные гильзы.
Билет до Караван-сити стоил шестьдесят долларов. По бюджету людей, тащащих с собой две сумки с деньгами, это никак не ударило.
Шикарный автобус с телевизором и кондиционерами тронулся с места. Он был полупустой. Перед друзьями сидел простоватого вида усатый седой человек, его светло-коричневая шляпа по размерам полей мало уступала автобусному колесу.
— Билли Хопкинс обожает путешествовать, — тут же сообщил он, обернувшись и настраиваясь на долгую душевную беседу.
Друзья сами были не прочь потрепаться, чтобы разузнать как можно больше об этом мире. Они поняли, что их сосед и есть тот самый Билли Хопкинс, просто выражается он о себе в почтительном третьем лице.
— Многие поездами предпочитают, — завёл он. — А Билли Хопкинс по старинке — автобусом. Трюх-трюх, зато целее будешь.
— А поездом? — спросил Степан.
— Э, сынок. Поезда нынче грабят.
— Самолёты?
— У, сынок. Мусульманских террористов как собак нерезаных. Лезут и лезут, лезут и лезут. И русская мафия — лезет и лезет. Когда я был молод — всё было чинно. Гангстеры убивали друг друга из автоматов Томпсона. Где теперь автоматы Томпсона? Где те гангстеры? Сменили их какие-то выродки, которые и стрелять по-настоящему не умеют.
— Верно, всё верно, — поддакивал Степан. — А вы из Караван-сити?
— Что ты, сынок! Хопкинсы всегда жили на юге! И Билли Хопкинс — шериф на пенсии — с юга. Путешествую. В Нью-Йорке скучно. Разве так стреляют? Вот у нас стреляют. У нас то повеселее будет, — сосед вытащил из кобуры под мышкой огромный револьвер и ласково погладил его.
— А Караван-сити?
— О-о, — пугающе многозначительно протянул Билли Хопкинс, и на эту тему больше не распространялся.
Дорога была достаточно унылая. Вдоль неё тянулись посёлки с одинаковыми стандартными чистенькими американскими домиками, бесконечные бензоколонки, придорожные закусочные. Вдали зеленели редкие леса и перелески, по полям ползали тракторы и комбайны, темнели синими витражными стёклами озёра. Иногда трасса подходила к океану — ярко-аквамариновому, с белыми барашками волн и будто прилепленными к пейзажу треугольниками парусов, со стрелами теплоходов.
На горизонте баражжировали самолёты. На второй час езды пассажиры смогли полюбоваться небольшим воздушным боем — кто с кем бился осталось непонятным, но за десять минут рухнуло два разнесённых ракетами самолёта.
Ещё через полчаса дорогу перекрыли броневики.
В салон поднялся подтянутый, с бульдожьей физиономией американский офицер, его плечо оттягивала пехотная винтовка М-16.
— Дальше нельзя, — буднично сообщил он.
Пассажиры возмущённо загалдели.
— Русский десант, — офицер зевнул.
— Опять десант? — продолжался галдёж.
— Сколько можно?
— Врёте вы всё про десанты!
— Пропустите, мой бизнес встанет! Кто мне будет возмещать убытки?!
— А ну тихо, штатские! — гаркнул офицер так, что стёкла задрожали. — Я, мать вашу, отвечаю за ваши поганые штатские жизни!
— Сами за себя ответим! — не успокаивались особенно горластые.
— Мой бизнес! Я подам в суд! — горячился пузатый пуэрториканец с массивными золотыми перстнями на восьми из всех девяти его пальцев. О сути его бизнеса было нетрудно догадаться.
— И пошли вы в задницу, — смилостивился офицер. — Лезьте к чёрту в пасть. Я снимаю с себя ответственность. Кто хочет жить спокойно — выходи.
Вышли всего двое. В остальных американцах жил незнамо каким ветром занесённый великий дух русского авося — авось пронесёт.
— Одно время, когда СССР закончился, русских у нас меньше стало, — сообщи шериф на пенсии, поглаживая пистолет. — Даже делегации их дружеские стали заглядывать. Вместе с террористами боролись. Но вот опять повадились. Каждый месяц по десанту. Наша армия уже не справляется. Фермеры устали в партизаны ходить… Во-во, сынок, смотри, какие они! Ферму жгут…
Действительно, ярким пламенем горели аккуратные фермерские здания, около которых стояло два танка Т-34 с намалёванными на башнях огромными звёздами. Небо пушилось куполами парашютов. Прямо над головами прогудели мощные старомодные военно-транспортные самолёты.
— Остановят — не остановят, остановят — не остановят, — нервно забормотал бывший шериф.
Остановили!
Дорогу преградил танк неизвестной конструкции, такой могли создать только после большой пьянки — огромное никчёмное, усеянное беспорядочными стволами пушек и пулемётов стальное чудище всё с той же огромной красной звездой на борту. Русские солдаты вытащили шофёра из кабины, тыкая в него автоматами Калашникова и прохаживаясь по бокам коваными сапогами.
— Что будет? — спросил Лаврушин.
— Эх, — махнул рукой бывший шериф. — Женщин изнасилуют. Нас — в Сибирь. А Сибирь, сынок, это такая холодная страна, где много медведей.
— Знаем.
— Билли Хопкинс не сдастся! — он схватился за револьвер.
— Подождите, может вывезет кривая, — положил ему Степан руку на плечо.
— Будь по твоему, сынок, — шериф с облегчением спрятал свою пушку под сиденье.
Русские, расшвыривая и топча сумки и чемоданы, вытолкали пинками пассажиров из автобуса и расставили вдоль дороги — руки за голову, ноги шире плеч. Некоторые пленные ныли. Другие — гордо встречали судьбу, готовясь в крайнем случае дорого продать свою жизнь.
Степану и Лаврушину с трудом верилось, что они видят своих соотечественников. Этих типов, похоже, понабрали в притонах и зоопарках. Они больше напоминали пуэрториканских бомжей, обряженных для карнавала. Все солдаты были с многодневной щетиной на щеках. На их полевую форму зачем-то были присобачены золотые погоны, в петлицах золотели эмблемы советских военных юристов — скрещённые щиты и мечи. Сапоги были явно не кирзовые, а с какой-то развратной парижско-модельерской распущенностью.
Вдоль строя пленных, подпрыгивая, забегал короткими шажками маленький пузатый противный мужичонка в якобы генеральской форме. Он повизгивал на ломаном русском:
— Вот она, тлетворная Америка. Жалкие людишки, которых сметёт Великая Россия!
Вслед за ним огромными шагами мерил американскую землю здоровенный голубоглазый блондин в синем десантном берете с сухопутной советской эмблемой. Помимо золотых погон полковника на его форме были ещё и аксельбанты.
— Где он? — заорал генерал, похлопывая себя по ляжкам.
— Должен был ехать этим автобусом, — рычал полковник с аксельбантами.