— Он завещает всё мне.
— Нет, мне!
— Нет, не тебе. Ты лгала ему всю жизнь!
— И поэтому заработала всё это. И получу наследство старого негодяя!
К своему удивлению Степан и Лаврушин на следующий день увидели в гостиной своих старых знакомых — Хуана и Хуаниту.
— Интересно, он обесчестил её, как обещал в лесу? — с интересом спросил Степан.
— Вряд ли. Она всё так же чиста и невинна, — ответил Лаврушин.
В общем, скучать не приходилось. Конечно, если не считать того, что сами разборы были невыносимо скучны. Только и слышно:
— Мы отсудим у него фазенду…
— Он больше не увидит своего имени в учредителях компании…
— Я продам документы…
— Я отомщу ему за позор…
— Он не увидит нашу малютку…
Эти люди не уставали грохаться в обмороки. Иногда они пытались вешаться и стреляться, так что Степану с Лаврушиным приходилось бежать вниз и вытаскивать их из петли. Горели синим пламенем какие-то фирмы и компании. Но потом выяснялось, что они вовсе не сгорели. Люди из ничего зарабатывали миллионы, но потом они же, будто забыв, куда их спрятали, приходили побираться и просить денег на еду, поскольку они голодают. Всё здесь было наперекосяк, по-глупому.
И все друг другу врали. По крупному, по мелочам, средне — ни так, ни сяк. Ежедневно и еженощно. Врали без устали. Полезно или бесполезно. От этого вранья возникали постоянные недоразумения. Если бы они все сели однажды вечерочком и поговорили по душам, то им жилось бы куда легче. Но легче здесь жить никто не хотел, а все мечтали только об одном — запутать и без того донельзя запутанные отношения.
Все эти ненормальные раздражали. Единственно, кто вызывал симпатию, был хозяин дома — дон Рубакис. Он заслуживал и сочувствия, поскольку управляться с таким борделем — тут нужны нервы из титана. Он вечно всё забывал, поскольку запомнить перипетии происходящего здесь — не в человеческих силах. Хуже всего, что забывал он и об обещании найти Большого Японца. Но когда ему напоминали, он хлопал себя по лбу и неотложно отряжал своих людей на поиски.
Дни проходили за днями. Обитатели дома постепенно стали воспринимать Степана и Лаврушина как обычных домочадцев и предпринимали попытки втянуть их в свои интриги. Обиженные женщины приходили им изливать душу и пытались через них на кого-то воздействовать. Начались сцены ревности — хотя друзья и не давали поводов. Кому-то взбрело в голову, что у Степана с Хуанитой что-то было, и три дня все питались этими слухами. Потом Хуан решил, что друзья зарятся на дедушкино завещание, хотя этого дедушку, который стонал на третьем этаже в проводах и трубках, в обнимку с молоденькой медсестрой, те ни разу не видели.
— Чую, плохо всё это кончится, — сказал Лаврушин, когда им удалось выставить из комнаты дона Хуана с револьвером, из которого тот целился то в гостей, то себе в сердце.
— Ничего, выживем.
На следующий день они встретили дона Рубакиса. Тот на них посмотрел, будто увидел в первый раз, а потом вдруг привычно хлопнул себя по лбу:
— Вспомнил. Мои люди нашли Большого Японца.
— Как?! — воскликнул Лаврушин.
— Да уже два дня. Всё забывал вам сказать.
— А где он?
Дон Рубакис провёл их к себе в кабинет и минут десять перерывал все ящики в большом бюро красного дерева.
— Так, прошлогоднее завещание… Трёхмесячное завещание… Недельное завещание… Вчерашнее завещание… Чеки… Компрометирующие материалы на Хуаниту… На Альвареса. На Лопеса… Долговые обязательства… Закладные на земли, на рыболовную шхуну старого Эдди… Детская считалочка… Вот!
Вытащил мятый листок бумажки, на котором был написан корявым почерком адрес.
— Поезжайте. Вам дать мою машину?
— Если не затруднит.
— Не затруднит.
— Вы самая любезность.
— Вы тоже любезны.
Начался долгий обмен комплиментами.
Позвонить шофёру дон Рубакис, конечно, забыл, так что пришлось с ним созваниваться из гаража и получать добро…
— Справа — собор святого Себастиана. Но нам туда не надо, — говорил шофёр, проявляя чудеса вождения.
Водители в городе принципиально презирали правила дорожного движения и не собирались с ними считаться. Поэтому в городе нашлось бы не больше двух десятков непомятых машин, да и те, в основном, принадлежали президенту страны и другим членам хунты.
Машина неслась дальше, обогнав бензовоз.
— Слева — городские трущобы… Но нам туда не надо, — продолжил экскурсию шофёр. — Справа — фавеллы, но нам и туда не надо… Ох, понавешали везде знаков!
В Ла-Бананосе было полно мест, куда друзьям было не надо. И ещё больше, где висели дорожные знаки, которые приводили шофёра в ярость и вызывали у него одно желание — нарушить их.
Нужно было лишь одно место, куда они стремились. О котором мечтали. Это была улица президента Хонсалеса на окраине.
Окраина представляла из себя нечто похожее на Черёмушки, только более замызганное. Те же унылые коробки, такие же дворы, только с пальмами.
Большой Японец устроился в обычной квартире на девятом этаже. Подъезд живо напомнил друзьям родные края. Разница заключалось лишь в том, что ругательства были написаны на чистом испанском языке, тогда как московские вандалы предпочитают английский или плохо знакомый им русский.
Лифт не работал. На девятый этаж пришлось подниматься пешком. Не самое приятное занятие, когда на дворе жара под сорок градусов.
Дверь была тяжёлая, сейфовая, производство Израиль, с тяжёлыми засовами. Полезная вещь, если к вам ломятся с гранатомётом.
Лаврушин жал и жал на звонок. Без всякого успеха. За тяжёлой дверью ему вторило лишь молчание.
— Ну что, в другой раз зайдём? — предложил Степан.
И тут в двери что-то лязгнуло.
Дверь отворилась. На пороге стоял огромный косоглазый желтокожий мужчина. И глядел на пришельцев зло, подозрительно.
— Здравствуйте, — как-то растерянно произнёс Лаврушин, узнав человека, которого они застали в доме Большого Японца в Караван-Сити.
— Мы с вами встречались. Не помните?
— Не встречались, — буркнул желтолицый. — Не знаю вас. Уходите. Сейчас.
— Как же не встречались! — воскликнул Лаврушин.
— Вижу первый раз. Придёте ещё — пожалеете.
— Караван-сити. Большой Японец.
— Караван Сити? — хозяин квартиры пристально посмотрел гостей. — Я не был в Караван-сити.
— А, — махнул Лаврушин. — Дождёшься от них помощи.
— В Караван-сити служит мой брат, — сообщил косоглазый.
— Человек в синем плаще обещал нам помощь Большого Японца.
— Большого Японца здесь нет. Он был. И его здесь больше нет.
— А где?
— В другом мире. Вижу, вы те, о ком он говорил. Ищите его в других мирах.
— Как?
— Всё сказал. Больше не знаю.
— Не очень-то Великий Чак нас дожидался.
— Опасность. Кругом опасность. Воздух холодеет. Льды надвигаются. У Большого Японца много дел.
— А у вас?
— У меня тоже много. Меня не сравнивай с Большим Японцем. Он гигант. А я ему по пояс.
— Понятно.
— У вас есть «пианино». Есть решимость. За вами идёт смерть. Вы найдёте, что ищете. Или смерть найдёт вас. Всё.
Друзьям опять указали на дверь.
Машина ждала их. Шофёр сидел, положив короткоствольное ружьё на колени. Он листал «Плэй-бой», причмокивая и покачивая головой.
— Поехали, — сказал Степан.
— Куда, сеньоры?
— В дом дона Рубакиса.
— Домчим быстро, без правил…. Сеньоры, я вот уже двадцать лет думаю, какой болван выдумал светофоры. Вы не знаете?
— Нет.
— А жаль. А то бы я плюнул на его могилу. Но там и так, наверное, наводнение от плевков.
Машина рванула с места так, что вжало в спинки кресел.
— А знаки кто придумал? Двадцать лет думаю, какой идиот их выдумал? — пожал плечами шофёр, подрезая автобус.
— Ты моя вторая мама, — била по подушкам девушка лет шестнадцати. — Я думала, что ты первая!..
— Ах, как ты узнала? — спрашивала её худая женщина с чёрными длинными волосами.
— Дон Крузо сказал.
— Ты раскрыла эту тайну. Теперь ты возненавидишь меня. Зачем мне жить теперь?
— Но я люблю тебя, мама. Пусть ты будешь моей первой мамой. А та, настоящая, ещё неизвестно где и сколько будет странствовать.
— Ах, я счастлива…
Слёзы. Объятия. Радость…
— Когда они угомоняться? — Степан посмотрел на часы. — Двенадцать ночи, а они всё мелят языком.
— Слышал, Хуанита угрожала вчера прирезать Хуана, — сказал Лаврушин, потягиваясь на диване и откладывая в сторону сегодняшние газеты, полные сплетен — и больше ничем.
— Поскорее бы.
— Нет, так нельзя про живых людей. Он тоже человек.
— Дрянь он, а не человек.
И будто выкликали. «Тоже человек» заявился собственной персоной.
Дон Хуан был в своём неизменном тёмном костюме и в сапогах со шпорами — на чёрта, спрашивается, они ему нужны в городе? На его устах играла змеиная улыбка, но сегодня она была заискивающая.
— Признаю, сеньоры, что был не совсем прав по отношению к вам, когда ревновал к Хуаните. И когда говорил о том, что вы заритесь на дедушкины деньги.
— Ну вот, дошло, наконец, — кивнул Степан.
— Да, да. Я бываю несдержан и необуздан в собственных страстях. Я, может быть, делаю много глупостей. Но таков уж я от природы, — виновато развёл он руками.
Лаврушин растаял тут же, как воск на сковороде. Он не мог лаяться с теми, кто извиняется и кается перед ним — они обезоруживали его сразу. Он не мог быть злопамятным, неуступчивым. Это была его слабость, он её признавал, но вынужден был мириться. Вот и сейчас он только махнул рукой и сказал:
— Да чего уж там.
Но Степан был немного иным человеком:
— С чего это самобичевание, дон Хуан?
— Мне и так хватает злых врагов, чтобы их число выросло ещё на двоих. Я решил закончить дело миром.
В руках он держал целлофановый пакет.
— Джин с тоником, — сообщил он. — Настоящий американский джин. Без дураков. Дорогой.