— Мы не пьём, — отрезал Степан.
— Хуану опять указывают на дверь, — он понурил плечи. — Ну что же, мне не впервой видеть людскую злобу. Не впервые видеть ненависть. Да, люди умеют ненавидеть Хуана. Хуан был бы лучше, если бы не эта ненависть.
Он обернулся и направился к дверям.
— Да нет, вы нас не так поняли, — начал Лаврушин, которому стало стыдно. — Конечно, мы с вами выпьем.
— Вот и прекрасно, — просиял Хуан.
Он расставил джин и тоник на столе, там же устроились бокалы. Лаврушин плеснул себе джина на донышке и тоника. Степан, помнивший, во что ему обошлось последнее пьянство, ограничился тоником.
Дон Хуан же налил себе чистого джина, и посмотрел через бокал на свет.
— За то, чтобы наши желания сбывались, — в тоне его было что-то зловещее.
Он выпил залпом и крякнул.
Друзья тоже выпили.
— Ну вот и хорошо, — удовлетворённо произнёс дон Хуан, с интересом глядя на собутыльников — как-то изучающе, будто на объект эксперимента.
Лаврушину показалось, что в комнате темнеет. Он поднёс руку к лицу. Это движение далось ему большим трудом. Комната отдалялась. А вместе с ней отдалялась и торжествующая ухмылка на порочном лице Хуана. И стол с джином и с тоником. И рука казалось не своей, а чужой. Она со стуком упала на колено, и Лаврушин не ощутил ничего — ни боли, ни сотрясения. Тело теперь было чьё-то чужое, но не его.
— Во, значит всё-таки отравила, нечестивая, — покачал головой дон Хуан.
— Кто? — слабо прошептал Степан.
— Хуанита. Она подсунула мне этот тоник. Знала, негодная, что я предпочитаю божественный джин именно с тоником. Я сразу понял, что он отравлен.
— А?
— На вас решил попробовать. Не терзайте себя страхами и сомнениями. В вашем положении есть свои плюсы… Главное, вы не будете претендовать на завещание дедушки.
— Ах ты латиноамериканская сволочь, — из последних сил воскликнул Степан, падая на ковёр.
— Не переживайте. Жизнь штука тяжёлая. Не жаль с ней и расстаться, — он поправил безупречно сидящий на нём галстук. И вышел из комнаты.
Лаврушин попытался вернуть в свою собственность тело. Ему это почти удалось. Он приподнялся. И рухнул на ковёр. Сознание его покинуло…
— Вставай, — Лаврушин потряс Степана за плечо. — Всё на свете проспишь.
Степан заворочался на кровати, открыл глаза, нехотя приподнялся.
— Что с нами? — спросил он сонно. — Хуан… Яд…
— Скорее всего, Хуанита подсунула Хуану вовсе не яд, а снотворное.
— Зачем?
— А чёрт их знает, интриганов.
— А кто нас перенёс на кровать?
— Нашлись добрые люди.
Холодный душ прогнал последние остатки тяжёлого сна.
За окнами занимался рассвет.
— Часы остановились, — Степан, встряхнул электронные часы.
— Как?
— Да вот, показывают всякую чушь.
На циферблате цифры скакали в полном беспорядке. И Лаврушину это очень не понравилось. Он ощутил укол тревоги. Настороженно огляделся. Что-то изменилось в окружающем мире.
Стояла мертвенная тишина. Лишь изредка за окнами слышался звук проезжающего автомобиля.
— Часов двенадцать продрыхли, — сказал Степан.
— Да, не слабо подушку намяли.
В дверь послышался стук.
— Ну, всё, — констатировал Степан. — Кончилось терпение. Если это Хуан, я его буду бить.
Но вошёл не Хуан. Осторожно, будто боясь повредить что-то, в комнату зашла Хуанита. Она была трогательно жалкая, беззащитная, и вместе с тем пронзительно красивая. На ней было лёгкое белое платьице, на плече висела маленькая белая сумка.
— Мне незачем жить, — с места в карьер выдала она любимую присказку жителей Ла-Бананоса.
— С чего ради? — спросил Степан.
— Я люблю вас.
— Кого? — обалдел Лаврушин.
— Обоих.
— Хуанита, я думаю, вы не подумали, сказав это. Вы устали. Вы расстроены, — начал увещевать её Степан, будто говорил с психбольной, у которой припадок. Возможно, так оно и было.
— Я обо всём подумала. Я выплакала все слёзы. Я сгораю от любви. А вы отвергаете меня! Так знайте, моя смерть на вашей совести.
— Э, ты так не шути.
— На вашей, — она упрямо топнула ножкой. Открыла сумочку. Вытащила из неё едва уместившийся там «Кольт» сорок пятого калибра с инкрустированной перламутром рукояткой. И направила ствол себе в сердце.
— Не стоит, Хуанита, — продолжил увещевания Степан, пытаясь придвинуться к ней ближе. Лаврушин не мог даже подумать, что его друг способен лить из своих уст такое количество елея, да ещё смазывать им уши дамы. — Ты нам тоже нравишься. Мы… — он запнулся, язык на миг отказался повиноваться, но он вздохнув, закончил, — мы тебя тоже любим.
— Правда, — массивный «Кольт» дрогнул в руке Хуаниты.
— Правда, правда.
— Ну, тогда умрёте вы.
Теперь ствол пистолета был направлен в сторону друзей.
— Почему? — Степан не поверил своим ушам.
— Потому что вы оба — дерьмовые ублюдки, — голос Хуаниты грубел. — Потому что я высосу вашу кровь. Вспорю ваши животы и накручу на руку ваши кишки! Я вытяну из вас каждую жилу!
Хуанита на глазах превращалась во Фрэдди Крюгера. Фрэдди начал нажимать на спуск. «Кольт» загрохотал. Одна за другой пули устремлялись в беспорядочный полёт по комнате. Они били стёкла, рикошетили от потолка, с чмоканьем впивались в диван.
И сама комната становилась другой. Стены пульсировали, как что-то живое, покрывались кровоточащими ранами и гнойными язвами. Вид за окном тоже менялся. Теперь там были развалины незнакомого мёртвого города, его пожирало кровавое зарево.
— Вы мои, — хохотал Фрэдди Крюгер. — Вас некому будить. Вам некому помочь. Идите к папочке, — он поманил пальцами-лезвиями к себе.
— Во клоун, — Степан, прищурившись, спокойно смотрел на Фрэдди.
Убийца, почуяв неладное, насторожился.
— Не боюсь я тебя, дурак с когтями, — между прочим, снисходительно и не к месту легко бросил Степан.
Фрэдди на миг замер.
— Лаврушин, он же питается нашим страхом. Он силён нашими сомнениями и терзаниями. Главное, не боятся.
— Да? А ты попробуй, — на обожжённом лице Фредди появилось такое выражение, что Лаврушину ноги в миг набили ватой. Совет не бояться был ценен, но трудноват для реализации. Самым подходящим для такой ситуации был именно страх, естественным путём переходящий в ужас и панику.
— У тебя ничего не выйдет, Фрэдди, — Степан встал во весь рост. — Это мой сон. Он питается моей силой. Я могу тут всё.
И действительно, Степан на глазах становился больше. Он наливался силой. В нём теперь была мощь, как в разогнавшемся тракторе «Беларусь». Он с кряканьем ударил кулаком по стене и пробил в ней дырку.
— Я могу всё, Фрэдди. Ты просто присосавшийся к нам клоп, возомнивший себя хозяином!
Он сделал шаг навстречу маньяку. И тот, огрызнувшись, отмахнулся страшными когтями, оскалился, но в глубине глаз была растерянность.
Степан припечатал его в лоб кулаком. Ноги маньяка оторвались от земли. Он пролетел всю комнату и со страшным треском ударился о стену, которая пошла трещинами.
— И я убью тебя, сволочь, — Степан рванулся к Фрэдди и ещё раз занёс кулак.
Фрэдди отпрянул в сторону, и кулак сделал ещё одну брешь в стене. Но Фрэдди с потрясающей скоростью переместился и схватил Степана рукой за волосы, подвёл к его горлу страшные лезвия.
— Ты понял что-то, но не всё, жалкая тварь! Ха-ха. Во мне — выпитые души. Во мне их сила. И я сильнее тебя и в твоём сне.
Лаврушин подобрал торшер, сорвал абажур и, используя железяку, как дубину, бросился в атаку. Но торшер вдруг превратился в верёвку и обвил руки и ноги Лаврушина, тот упал на пол.
— А вы проснитесь? — хохотал Фрэдди Крюгер так, что вибрировали и лопались оставшиеся целыми после «Кольта» стёкла в книжном шкафу. — Не можете?
Страшное лезвие поползло по горлу Степана.
— Папочка злой. Папочка накажет вас, — приговаривал Фрэдди.
И пламень за окном разгорался ещё сильнее. Послышался треск и потянуло дымом. Мир за окном принадлежал хаосу и разрухе. Его жёг адский огонь. Лопались от жара дома. Клубилась чёрная зола.
— Папочка возьмёт ваши души.
— Не возьмёшь, — вдруг с неожиданным спокойствием, снизошедшим откуда-то сверху, произнёс Лаврушин.
— Почему? — Фрэдди снова забеспокоился и вперил глаза в Лаврушина.
— Потому что опоздал.
Лаврушин не мог встать, опутанный торшером. Но он мог дотянуться до «пианино».
Когда он нажал на клавишу и прозвучал первый аккорд, Фрэдди начал меняться. Лицо маньяка сморщилось, стало бугриться, как пластмасса в пламени. Со следующим аккордом лицо начало оплывать.
— Нет! — заорал Фрэдди.
Он отпрянул от Степана и хотел вжаться в стену. И стена действительно стала продавливаться под его напором.
— Нет!!!
Прозвучал второй аккорд, и лицо Фрэдди стало стекать грязной слизью. На груди взбугрилась и лопнула грязная, пропитанная кровью и гноем рубашка в красную полоску.
Кровавый Маньяк издал вопль отчаяния, ужаса и полной безысходности.
Лаврушину на миг стало жаль его. Но он подавил в себе это чувство. И нажал ещё на одну клавишу.
И появился огненный вихрь. Он закружился вокруг Фрэдди. Смёл его полосатую рубашку. Поражённые друзья увидели, что тело Фредди бугрится вовсе не язвами — на самом деле это крошечные лица, пытающиеся вырваться наружу.
И они стали вырываться, рвя на клочки тело маньяка.
Он визжал, катался по полу. Вихрь терзал его. Погубленные души вырывались на волю.
Фрэдди, а точнее, то, что от него осталось, приподнялся на руках, и увидел перед собой сорванное со стены зеркало.
— Не-ет!
Зеркало было изо льда. И оно притягивало Фрэдди. Вот его руки коснулись стеклянной поверхности и будто покрылись инеем.
— Не-ет!
Но его уже засасывало туда.
Последней исчезла рука с ножами. И зеркало пошло узором трещин.
— Подействовало, музыкант ты наш, — воскликнул Степан, сидевший на полу и дрожащий, как на трескучем морозе. И голос его тоже дрожал.