— Всё хорошо.
— Теперь когда эта сволочь вернётся?
— Никогда, — уверенно сказал Лаврушин. — С этим врагом мы разделались.
— А с остальными?
— Остальные придут вслед за ним. Недолго ждать.
— Надо и отсюда бежать.
— Надо.
— Но как?
— Я знаю. Главное проснуться.
— Попытаемся.
Друзья одновременно вынырнули из сна. Комната была целая. Ссадины и царапины на коже — настоящие.
Они оделись. Собрались. Лаврушин встал в центре комнаты. Зажмурился. И его пальцы побежали по клавишам.
Вихрь захватил друзей…
Часть четвёртаяТёмные миры
— Догоните! Посадите её на иглу! — послышался истошный крик.
По улице пробежала визжащая девица. За ней неслось пятеро бандитов, весь вид которых говорил о том, что они не просто бандиты, а бандиты распоясавшиеся, злобные, отпетые и ничего не боящиеся. Кто из них был с пистолетом, кто с кастетом, кто с ножом. Приказывал им по пояс высунувшийся из окна «Вольво» хорошо одетый мерзавец.
— «Сельва», Гарлем? — прошептал Лаврушин, прислоняясь спиной к стене дома.
— Чёрта с два, — покачал головой Степан. — Россия. Действительно, напротив был магазин с вывеской «Булочная».
Бандиты всё-таки нагнали девицу, визжащую громко и отчаянно, затолкали её в «Жигули», и те вместе с «Вольво» резво набрали скорость, завернули в переулок и скрылись из вида.
Друзья быстро сориентировались. Оказалось, что они действительно в России. В Москве. В переулке недалёко от Пушкинской площади.
На столицу опускались голубые стеклянные сумерки — время, когда очертания предметов проступают особенно чётко, когда становится немного грустно и загадочно. Но только не здесь. Здесь было не до лёгкой грусти!
Пушкинская площадь и Тверская улица были забиты народом, как метро в час пик. И каким народом!
Под памятником Пушкина человек десять, со всеми удобствами разложив принадлежности, кололись наркотиками. Вокруг было уже десятка два полностью приторчавших.
Поодаль плечом к плечу стояли демонстранты с плакатами: «Свободу голубым», «Союзу лесбиянок России быть!», «Гаврилу Попова — в Президенты этой поганой страны», «Умрём, но не сдадимся».
Инвалидов бродило столько, что ни в одной богодельне не сыщешь. Они убого позвякивали орденами, трясли культями. У «Макдональдса» толпа панков и металлистов сноровисто переворачивала милицейскую машину. Рядом музыкальная группа с электрогитарами исполняла тяжело-роковскую песню — и грохот летел над Тверской такой, что друзья вспомнили берлинскую бомбёжку. От таких звуков молоко сворачивается. И глаза из орбит вылезают. Такая музыка должна приравниваться к запрещённым видам оружия. Но туземцам она нравилась. Молодняк бился в экстазе, колотился головой об асфальт и добивал последние стёкла на троллейбусной остановке.
Проститутки на Тверской стояли шеренгами. И какие проститутки! Это были полуголые, в чёрных чулках, жадно и страстно облизывающие губы, развратные, стреляющие глазами и беспардонно вцепляющиеся в прохожих шлюхи! Два милиционера, не обращая внимания на то, что трое бугаёв выворачивают у прохожего карманы, ходили от одного уличного торговца порнопродукцией к другому с протянутой фуражкой, и в неё ложились всё новые потёртые деньги. Под деревьями в сквере целые толпы занимались любовью, притом откровенно и не стесняясь, а у порога кафе трое кавказцев насиловали пышнотелую блондинку. Та орала — больше для приличия, а, может быть, и от радости.
— Святые угодники, что же это такое? — простонал Лаврушин и стукнул по руке замызганного беспризорника, который старался обшарить его карман.
— Это, брат, чернуха, — Степан с трудом, как присосавшегося клеща, отодрал от себя прилепившуюся проститутку. — Фильмы с конца восьмидесятых до середины девяностых.
— Гарлем по сравнению с этим — просто курорт, — сказал Лаврушин.
Послышался отдалённый гул, как от бомбардировщиков, выходящих на линию бомбёжки. Все вдруг притихли и начали ждать. Машины опасливо прижимались к тротуару.
Гул нарастал, пока не превратился в оглушительный стрёкот моторов. И вот потёк стальной поток. Десятки — нет, сотни! — мотоциклов. Их вели татуированные громилы, все в чёрной коже, металлических шайбах, заклёпках, браслетах. И в чёрных очках — это вечером-то и за рулём! В них была неумолимая сила. Они напоминали идущую стальным маршем по захваченной Украине танковую дивизию СС.
Милицейский «Москвич» от греха подальше юркнул в переулок.
— Откуда их столько? — поинтересовался Лаврушин.
— Рокеры! — заорал старичок, с красным знаменем в руке. — К стенке! Всех к стенке! Сталина им не хватает! Когда я служил в ГУЛАГе и убивал там людей, не было никаких рокеров! И наркоманов не было! Всех к ногтю! Да здравствует Сталин!
— Как вы можете? — укоризненно произнёс интеллегентствующий, чисто одетый, с жалостливым взором хлюпик. — Мой дед погиб в ГУЛАГе. Мой отец погиб в ГУЛАГе. Моя мать родилась в ГУЛАГе, а потом была узником совести в психушке.
— И тебя в ГУЛАГ. К стенке. Всех к стенке, — развоевался старичок, и к нему стали придвигаться такие же, с томами Ленина и Энгельса под мышкой, старые, злобные, как черти из глубокого омута.
— А я в девяносто первом был на баррикадах, — не отставал хлюпик. — И нас поганые коммуняки давили танками. Живых людей — танками. Но мы выстояли, потому что не хотели, чтобы вновь вернулись ГУЛАГи.
Старичок спорить не стал, а просто дал древком знамени интеллегенту по голове. Тот рухнул на колени, но гордо воскликнул:
— Демократия победит!
И получил ещё разок по голове. На этот раз толстенным фолиантом — Ленин, полное собрание, том одиннадцатый.
Друзья с трудом выбрались с Пушкинской, чудом не ограбленные, не искалеченные, целые — уже счастье.
— Нам бы пулемёт прикупить. Без него тут ходить опасно, — сказал Степан.
— Тут пулемётом не обойдёшься.
— А мы не можем отсюда смыться?
— Нет. У меня контакт с «пианино» утерян. Придётся несколько дней тут прокантоваться.
— Да тут бы несколько минут выжить…
Но им опять повезло.
— Квартиры сдаются. Кому комнаты? — орали старушки и дедки, выстроившиеся около Почтампа.
— На пару дней? — спросил Лаврушин, выбрав скромную старушку, вызывавшую наибольшее доверие.
— Деньги вперёд, милок. Эпоха на дворе такая. Как яе… базар.
— Рынок, село ты без МТС, — ворчливо поправил её дедок в майке с надписью «Коррозия металла — тяжелейший рок!»
— Договорились, — сказал Степан.
Они выменяли в ближайшем обменном пункте рубли. И остановили такси.
— Так, — широкоплечий промасленно-пробензиненный шофёр мрачно оглядел их. — Грабить будете?
— Да вы что? — смутился Лаврушин.
— Все так говорят, — поигрывая монтировкой задумчиво протянул шофёр.
— Мы же интеллигентные люди.
— Во-во, на прошлой неделе два доктора наук были. И туда же — грабить.
— Да с нами старушка.
— Во-во, на позапрошлой неделе три старушки были. Кто ж мог подумать, что у них «наган».
— Не будем мы грабить.
— Ладно. Но деньги вперёд.
Лаврушин дал деньги из долларовых запасов. Они сели в машину.
— И смотрите у меня, не шалите — шофёр продемонстрировал обрез винтовки. — А не то сразу в брюхо пулю.
Машина ехала по московским улицам. Это было нечто! Даром, что поздний вечер — народу везде тьма. На Манежной был многолюдный митинг. На Лубянке — тоже митинг. На Сретенке шла стрельба. На Сухаревке милиционеры цинично били и обирали людей.
И везде был мусор-мусор-мусор. Будто все коммунальные службы получили задание не убирать город, а наоборот — завозить отходы со свалок. А ещё везде были бомжи. Они валялись в огромных количествах — примерно столько бывало загорающих на городском пляже Сочи в разгар сезона. Пахло огромной помойкой.
— Трущобы какие-то, — сказал Лаврушин.
— Пярястройка, — сказал старушка, сидящая рядом с шофёром такси.
Постояльцам хозяйка отвела маленькую комнатёнку. Там были железная, с шишечками кровать и скрипучая раскладушка. Бельё чистое, квартира тёплая, воздух свежий — что ещё надо?
— Чай с вареньем идите пить, — позвала старушка.
В квартире, стянув с себя крестом перевязанный платок, она выглядела существом премилым, особенно когда разливала из серебряного чайника заварку и из «Мулинэкса» горячую воду. Мебель в комнате была старая и ветхая — платяной шкаф, с петлистыми спинками стулья, на которые для мягкости положены мягкие цветастые подушки. Абажур массивной бронзовой лампы бросал мягкий красный свет.
На столе стояли розетки, вазочка с вареньем, блюдо с яблочным пирогом и тарелочка с печеньем «Юбилейное».
— Пейте-ешьте. Небось голодные, — приговаривала старушка.
— Есть немного, — кивнул Степан.
— Не знала, что гости будут, а то бы чего получше наготовила.
Говорила она с мягкими деревенскими интонациями, и вся была тёплая, домашняя, под стать своему тёплому и уютному дому.
— Откуда родом-то? — спросила она.
— Из Ленинграда, — врать вошло у Лаврушина в привычку, поскольку без вранья нечего и браться путешествовать по измерениям. Враньё — это как скафандр. Чем лучше врёшь, тем лучше защита от враждебной окружающей среды.
— Ох, — только и покачала жалостливо старушка головой, и по её выражению на лице можно было понять, что ничего хорошего в Ленинграде не происходит.
— Одинокая я, — завела долгий разговор старушка. — Людей больше не для денег пускаю, а чтобы было с кем поговорить. Люблю общение. Ещё когда в ГУЛАГе сидела, с людями общалась.
— И вы сидели в ГУЛАГе? — удивился Лаврушин.
— А то как же, — удивилась старуха. — У нас все сидели. Или сажали и охраняли. Времена такие были.
— Какие?
— А такие, что кроме ГУЛАГа ничего и не было.
— Угу.
— Интересные люди на постой останавливались. Только они у меня почему-то долго не живут.
— Да? — больше из вежливости удивился Лаврушин. Он уже понял, что в этом мире, где все сидели в ГУЛАГе, долго не живут.