Лео БельмонтНеро, или Загробная неожиданность
Я сидел в своей келийке № 13, т. е. вернее квадрильон триста тринадцатый, на восемьдесят седьмом этаже неба, в левом флигеле, и был занят распеванием псалмов, что доставляло мне с каждым разом все больше новых и живых наслаждений; в это время мне доложили, что какая-то душа желает со мною видеться. Какой то гость заявился в неурочное время, но следуя правилам установленного на небесах этикета учтивости; я приказал впустить его, предварительно приведя в порядок невидимые складки моих бесплотных одеяний. Спустя минуту на пороге моей кельи появился какой то небольшой, бесформенный дух совершенно неизвестного мне до той минуты вида.
Вдруг точно электрический ток пробежал по мне, так что я даже подскочил на кресле. Я не мог ошибиться. Я узнал в незнакомце своего старого пса, Неро, который подох у меня приблизительно за год до моей смерти.
— Да разве же может быть, — воскликнул я. — Да неужели же это ты, Неро?
— Ваше удивление меня оскорбляет — ответил гость с видимым недовольством в голосе.
— Но...
— Никаких „но“, буркнул он. Его голос напоминал отчасти лай, но это был уж какой то высший род лая, с отчетливыми звуками, свидетельствующий о почти полном освобождении говорящего от собачьей природы.
— Но, видишь ли, мой дорогой Неро, ты....
— Прошу вас говорить мне „господин Неро“.
В его голосе было нечто повелительное. Я тотчас переменил свой тон на чрезвычайно почтительный.
— Простите мне, глубокоуважаемый господин Неро, что я так сильно удивился вашему виду. Но когда мы вас закопали в саду под забором, у меня, признаться, не было никакой надежды встретиться с вами когда либо в будущем мире... А теперь я вдруг вижу вас в таком непривычном образе... Искренно признаюсь, что я никогда не допускал мысли, что у вас уважаемый господин Неро, тоже есть душа...
— А это почему же? Спросил он, так грозно глядя на меня, что я возблагодарил небо за то, что оно лишило его зубов.
— Как это?! Почему?! Да разве допустимо было подобное предположение?
— Разве допустимо? — передразнил он меня. — А то, что еще в Ветхом Завете говорится, почитайте-ка у Экклезиаста, в 3-ей главе, в 19 строке: „Одинаковы свойства сынов человеческих и свойства скота. Как умирают одни, так умирают и другие. И у всех душа одинаковая, и никакого отличия нет у человека от скота“...
— Да, но... Но согласитесь же, сударь, что есть ведь большая разница...
— Какая разница?... — Заскрежетал он, грозно приближаясь ко мне.
Я отодвинулся и неуверенным голосом начал говорить:
— Ведь это же каждому известно... человечество давно уже проследило это... Каждое малое дитя знает... мы еще в школе знакомимся с тем, что... что... что мы люди... похоже на то, что мыслим... рассуждаем... углубляемся...— ищем истину... что мы будто... умеем выражать сбои чувства... Не говоря уж об анатомическом различии...
— Эт! — прервал он меня с нетерпеливым жестом. — Не говорите, пожалуйста, об анатомическом различии... Вы, например, при жизни походили на то чучело орангутанга, что стояло в зоологическом кабинете... помните, вы еще прогнали меня, когда я, желая поглядеть на это диво, пробрался промежь ваших ног... И теперь вы еще осмеливаетесь говорить мне об анатомическом различии! Неужели же вы так глупы, что считаете действительностью сказку о пребывании какой-то особенной души в вашем вытянутом спинном хребте. Хорош же тот спиритуализм, который ставить духовную жизнь в зависимость от строения скелета! Хорошо еще, что вы не сослались на наличность у вас рук, которых мне не хватает, потому что в таком случае вы должны были бы признать, что в обезьяне есть целых две души...
— Я также говорил...
— А то, что вы там думали, рассуждали, вникали... искали истину!... А я, я разве не лежал долгими часами в вашем кабинете у печки? Вы полагаете, что я не размышлял тогда? Так размышлял же! Много думал... думал о том, что из всех ваших мыслей не выстроить даже сносной собачьей конуры... Вы удивлялись не раз, что я ворчал неожиданно в то время, как вы читали вслух свои рукописи. Вам казалось, что я рычу без причины... А меня возмущали ваши глупые философские теории, в которых вы так упорно отрицали присутствие души в нас, псах и в иных моих четвероногих товарищах.
Я ли не доискивался истины? А когда ваша кухарка давала мне помои вместо полагавшейся мне похлебки, припрятывая деньжонки, выдаваемые ей на лучшую пищу для меня, и прикапливая себе за мой счет капитал, так разве ж я не отходил от миски, даже не прикоснувшись к еде, и не бродил после голодный по всему дому?.. Я хорошо понимал, что она крадет эти деньги. Я видел всю правду, а вы, который доискивались ее и печалились о том, что я день ото дня все больше тощаю, что у меня стали ребра просвечивать, вы никогда ничего не примечали! Или вы скажете, что я не выражал всех своих чувств и мыслей! А разве я не тянул вас за штаны на кухню, чтобы вы нашли мне там что-нибудь поесть?.. Но вы просто не умели меня понять!.. Вы ударили меня палкой, как надоедливое животное и отогнали меня в угол. А я, избитый и голодный, ворчал и скалил зубы. Как же вы сами, вы, человек, выражали свои чувства?.. Разве не таким же криком и стоном, если у вас только что-нибудь на самом деле болело? Нечего вам хвалиться даром слова — он есть и у попугая. Я не говорил словами, правда, но выражал же я свои чувства присущим мне языком, знаками. Язык вашего балета и пантомимы никогда не был понятнее моего, а ведь вы превознесли его на степень искусства! Нет, не было между нами особенной разницы!..
— То есть... такой уж особенной... правда, не было... но... все-таки... — жалобно бормотал я.
— И вечно это „но“! — воскликнул он, с отчаянием заламывая ноги. — А вспомните-ка, был ли у вас в минуты печали друг вернее меня? Вы забыли уже, как я ложился у ваших ног, когда чувствовал, что вы угнетены и мрачны, с каким сочувствием я глядел в ваши глаза. Помните ли вы, как вы раз воскликнули: «какой разумный взгляд у этого животного». Так разве же отгадывать чужую печаль, грустить, стараться спокойно вести себя, чтобы не раздражать вас, сочувственным взглядом смягчать ваши невзгоды, развлекать вас в одиночестве, это все — ничто, это все не уяснило вам, что и во мне живут разум и чувства, — одним словом, все то, что вы называете душой.
— Ба!.. Старая история... это инстинкт!..
— Вот это мне нравится! — воскликнул он. — Всю жизнь вы копались в книгах, питались всякими чужими мудрствованиями, но ведь вы то сами, со всем вашим хваленым разумом, не видели даже того, что творилось тут же, под вашим носом. Мне просто стыдно было глядеть, как ваша жена на каждом шагу обманывала вас с тем музыкантом, а вы при всей вашей мудрости совсем не примечали этого. Вы дружески подавали ему руку и целовали при нем в лоб свою жену, и не подметили ни разу, как он закусывал губы, а она иронически улыбалась. А я вот, как только он впервые переступил порог вашего дома, тотчас был неприятно встревожен каким-то злым предчувствием. Я рванулся из под стола, зарычал и вцепился зубами в его ляжки. Вы тогда безжалостно избили меня, — и после этого я себе сказал, что больше не стану вмешиваться в это дело!.. А у вас открылись разве когда-нибудь глаза на это? Вспомните-ка, как вы однажды, безо всякого повода, когда они как-то ушли вместе на концерт, как это бывало не раз, сорвались вдруг со своего места и комкая в руках какую-то бумажонку, хрипло воскликнули: „неужели же они вместе обманывают меня“. Инстинкт, тот инстинкт, который вы так презираете, первый шепнул вам правду, шепнул безо всяких данных на то. Но ваш разум сказал вам: „это невозможно“; тогда вы начали размышлять, соображать, сопоставлять факты и сами затемнили себе истину. Позже вы устроили сцену жене, а она принялась оплетать ваш славный разум всякими женскими софизмами, и вы поверили ей, потому что не хотели давать веры своему инстинкту; ведь он опирался только на личные бессознательные опасения, не поддающиеся определенной мерке логики, какая требуется вашим глупым разумом. А позже... они бежали оба и оставили вас в позоре и одиночестве... Я знал, что так будет... Ведь и со мною такая же история случилась только не в такой глупой форме. Помните, когда Дианка убежала с Гектором на соседний двор...
Это было уже слишком. Я привстал.
— Неро! прошу тебя!... без таких сравнений...
Он засмеялся.
— А! Господин профессор, вы соблаговолили рассердиться... Вы, господин профессор, дурно настроены... Ну, в таком случае мой привет вам, уважаемый господин профессор... Я зайду еще как-нибудь вас наведать, когда вы будете в лучшем расположении духа.
И иронически улыбаясь, он выскользнул через щель из моей кельи.
Я был взбешен как... собака. Я с ужасом и отвращением думаю теперь об его визите. О, я охотно согласился бы на то, чтобы не обладать душой, лишь бы у него ее не было!.. Небеса теперь стали мне тесны!..