Покинутый всеми, властитель стал взывать:
— Приведите Спикула или какого-нибудь другого гладиатора, чтобы он поразил меня ударом!
Однако найти никого не удалось. У Нерона это известие вызвало взрыв ярости. Он вскричал:
— Неужто нет у меня больше ни друзей, ни даже врагов?
Он выбежал из комнаты, словно намереваясь наложить на себя руки. Однако вскоре к нему вернулось спокойствие и он начал размышлять, где бы ему на какое-то время укрыться. При этом присутствовало несколько рабов и вольноотпущенников. Фаон, преемник Палланта в управлении финансов, предложил:
— У меня есть загородная вилла между Виа Салариа и Виа Номентана, возле четвертого вехового камня.
Медлить не имело смысла. Нерон накинул на тунику серый плащ, голову прикрыл шапкой, а лицо платком и вскочил на коня; он был босиком, забыл даже надеть сандалии. Его сопровождали только четверо — среди них Фаон, вольноотпущенник Эпафродит, а также Спор. Ночь выдалась душная, где-то загремело, некоторые утверждали, что земля чуть дрожит. Они проезжали мимо больших казарм преторианцев. Оттуда до них донесся могучий крик тысячи солдат:
— Salve Imperator Galba![64]Ибо Нимфидий уже действовал. Он оповестил преторианцев, что Нерон отрекся от престола и бежал. В создавшейся ситуации даже самые преданные из них не испытывали никаких угрызений совести и с готовностью провозгласили Гальбу императором.
Поспешно мчавшаяся группка всадников встречала на загородной дороге все новых прохожих, ибо в ту ночь все высыпали на улицы, заинтересованные необычайными новостями. Некоторые из них говорили:
— Ого, эти уже преследуют Нерона!
Другие спрашивали:
— Ну, что новенького слышно о Нероне?
В одном месте у дороги валялся труп. Конь встревожился, платок соскользнул с лица Нерона. Случайно в этом месте оказался преторианец-ветеран, он узнал Нерона и закричал:
— Salve Imperator!
Это был последний человек, приветствовавший Нерона. Но сам факт, что его опознали, перепугал императора. Они тотчас же свернули с дороги и поскакали к вилле Фаона боковыми тропами. На пути им встретились камыши и колючие заросли. Они пробирались по ним пешком, с большим трудом; поскольку Нерон был бос, в некоторых местах приходилось расстилать на земле одежду, чтобы дать ему возможность пройти. Наконец они оказались перед задней стеной Фаоновой виллы. Пришлось потратить немало времени на то, чтобы прорубить дырку в стене: прислуга не должна была заметить, что в доме посторонний. Фаон посоветовал императору пока укрыться в яме, образовавшейся при выемке песка. Но Нерон бурно запротестовал:
— Живым я в землю не лягу!
Его мучила жажда. Зачерпнув ладонью немного воды из лужи, он сказал:
— Такова теперь студеная Неронова вода…
Отверстие было готово. На четвереньках император пролез через колючий кустарник и дыру в стене и оказался наконец в маленькой комнатушке, где рухнул на кровать, прикрытую жалким матрацем и старым плащом. Он был голоден и хотел пить, но от черного хлеба отказался, зато выпил немного теплой воды. Приближенные уговаривали его прервать муки ожидания и унижения. Он велел выкопать могилу соответствующей величины, сам указал размеры. Искали также куски мрамора, чтобы положить их на могилу, носили воду, чтобы обмыть труп, и дрова для погребального костра. Нерон лично за всем наблюдал, при этом плакал и хныкал, каждую минуту повторяя:
— Какой артист погибает!
Прибыл посланец с известием от Фаона. Нерон вырвал у него табличку из рук. Узнал, что сенат огласил его врагом народа и объявил поиски — он должен понести наказание, как велит обычай предков. Нерон спросил:
— Что это за обычай?
— С осужденного в этом случае срывают одежду, шею пронзают вилами и засекают бичами насмерть.
Он ужаснулся. Начал пробовать острия двух своих кинжалов. Но снова спрятал их, оправдываясь:
— Смертный час еще не наступил!
Попросил Спора, чтобы тот уже начал его оплакивать. Потом обратился к остальным:
— Пусть кто-нибудь поможет мне умереть, подав личный пример!
Потом стал уговаривать себя, бормоча то по-латыни, то по-гречески:
— Живу отвратительно, мерзко — такое не пристало Нерону, не пристало, сейчас надо быть благоразумным — ну же, возьми себя в руки!..
Послышался конский топот. Сомнений не было — это погоня! Даже в этот момент Нерон не забыл про поэзию. Он процитировал по-гречески стих Гомера:
— Коней стремительно скачущих топот мне слух поражает…
Он вонзил себе в шею кинжал не без помощи Эпафродита. И тут вбежал центурион с криком:
— Я прибыл на помощь!
Это, разумеется, была ложь, он просто хотел захватить императора живым и получить награду. Попытался плащом остановить кровь, хлещущую из раны. Умирающий прошептал, теряя силы:
— Поздно… Вот это верность!..
То были последние слова Нерона.
Святослав БэлзаНедостойный ученик Сенеки
А что тираны? Кровь, туман
Да лживой скуки постоянство.
И чем несчастнее тиран,
Тем абсолютнее тиранство.
Близится к закату XX век, дважды «мистер Икс».
Пользуясь в «низкой жизни» арабскими цифрами, столетия мы почтительно обозначаем римскими. Мы вообще очень многое заимствовали у древних римлян. В частности, названия месяцев, которые поэтому почти во всех европейских языках звучат одинаково или похоже. Некоторые из этих названий происходят, как известно, от имен римских богов (январь нарекли в честь Януса, март — в честь Марса, июнь — в честь Юноны) и властителей (июль — в честь Юлия Цезаря, август — в честь его преемника). Но мало кто знает, что апрель на короткое время был переименован в нероний, и лишь «Закон об осуждении памяти» императора, пожелавшего при жизни увековечить себя таким образом, позволил вернуть прежнее название.
Имя Нерона не сохранилось в нашем календаре. Но оно не просто значится в анналах истории — оно вписано туда огненными буквами, и зловещая фигура этого венценосного лицедея до сих пор видится нам в отблесках страшного римского пожара 64 года.
Гений и злодейство — две вещи несовместные. Однако память человечества в равной степени прочно удерживает имена гениев и злодеев. Бесстрастная муза Клио запечатлевает на своем свитке деяния как тех, кто восхитил, так и тех, кто ужаснул ее. В этом музе Клио усердно помогают ее служители. Так, историк Феопомп сохранил для потомков ставшее нарицательным имя Герострата, который решил обессмертить себя тем, что поджег в 356 году до н. э. (по странному стечению обстоятельств — в ночь, когда родился Александр Македонский) храм Артемиды в Эфесе. И мы помним теперь из числа уроженцев Эфеса не только достойного мудреца Гераклита, изрекшего: «Все течет…» — и почитаемого отцом диалектики, но и презренного маньяка, уничтожившего ради сомнительной славы одно из семи чудес света (такие маньяки, кстати, не перевелись и в наше время — это они бросаются с молотком на «Пьету» Микеланджело, с ножом — на «Ночной дозор» Рембрандта, плещут кислотой на «Данаю» Рубенса, стреляют в Джона Леннона).
Сродни геростратовой славе и слава Нерона, хотя нет точных доказательств, что Рим был подожжен по его приказу. Но Тацит осторожно, с оговорками, а Светоний прямо, без обиняков, излагают эту версию, и оба они живописуют сцену, как поспешивший на пожар император, вдохновляясь морем пламени, бушевавшим вокруг, пел с дворцовой башни сложенную им поэму о крушении Трои.
Сюжет о гибели Трои привлек его не случайно. Римляне не только копировали греческие скульптуры (и мы знакомы со многими шедеврами эллинского искусства лишь благодаря их копиям) — они присвоили себе греческих богов, греческую мифологию. И первые римские императоры тщеславно считали себя прямыми потомками благочестивого Энея, сына Венеры-Афродиты, которому всемогущий рок не позволил погибнуть у стен Трои, а повелел вынести на руках своего престарелого отца Анхиса и отправиться в скитания, приведшие в итоге в Италию. Сын Энея Асканий стал именоваться там Юлом, и к нему возводил свой род Юлий Цезарь, что воспел в «Энеиде» Вергилий, блистательно воспользовавшийся гомеровскими мотивами для создания римского эпоса:
Будет и Цезарь рожден от высокой кропи троянской.
Власть ограничит свою Океаном, звездами — славу,
Юлий — он имя возьмет от великого имени Юла…
В Вергилиевой поэме было отчеканено представление об исторической миссии, предначертанной Риму, которая дает ему право сплотить под своей властью другие народы:
Смогут другие создать изваянья живые из бронзы.
Или обличье мужей повторить во мраморе лучше.
Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней
Вычислят иль назовут восходящие звезды — не спорю:
Римлянин! Ты научись народами править державно —
В этом искусство твое! — налагать условия мира.
Милость покорным являть и смирять войною надменных!
(Перевод С. Ошерова)
Отсюда уже один шаг до изреченной Овидием формулы о том, что у римлян совпадают понятия города и мира.
Гай Юлий Цезарь довершил все необходимое для превращения Рима-города в Рим — мировую державу и концентрации неограниченной власти в одних руках. Его приемный сын Октавиан Август, одержав в 31 году до н. — э. победу у мыса Акций над флотом Марка Антония и Клеопатры, покончив с гражданскими войнами, стал единовластным правителем — принцепсом («первым» среди сенаторов), как скромно именовали себя поначалу римские императоры, рядя свою монархию в республиканские одежды.
А пресекся «Энеев род» бесславно — на Нероне. После него имя «Цезарь» превратилось лишь в титул и перестало указывать на родство с Юлием Цезарем и Августом.
В промежутке между принципатами Божественного Августа и Нерона состоялась как бы генеральная репетиция к кровавому владычеству последнего — правление Гая Цезаря Калигулы. Правление его было недолгим — около четырех лет, ибо пал он от мечей заговорщиков (из двенадцати цезарей, чьи жизнеописания оставил нам Светоний, лишь трое умерли своей смертью). Но Калигула, следовавший девизу «Пусть ненавидят, лишь бы боялись», успел снискать недобрую славу безумствами и деспотическим произволом, свирепостью и непомерным тщеславием, каковое нередко оборачивалось комедиантством. Все это проявилось и в том «ходе конем», которым он заставил запомнить себя навсегда, — в намерении сделать сенатором своего любимого скакуна Быстроногого.