Теперь можно усмотреть некую символику в том, что будущий император Нерон родился в 37 году — в первый год правления своего безрассудного дяди Калигулы. Но древние, неколебимо верившие в приметы и пророчества, предпочли заметить лишь доброе предзнаменование, заключавшееся в том, что он появился на свет рано утром и лучи восходящего солнца коснулись младенца прежде, чем, в соответствии с обычаем, новорожденного положили на землю у ног отца, дабы тот, подняв его, признал своим сыном.
Отцом Нерона был Гней Домиций Агенобарб — согласно лаконичной оценке Светония, «человек гнуснейший во всякую пору его жизни». Патрицианский род Домициев Агенобарбов входил в число самых влиятельных в Риме; представители его удостоились семи консульств. Прозвище Агенобарб получил еще их дальний предок, и означает оно в переводе «меднобородый». Эта фамильная черта отличала и Нерона: у него росли рыжеватые волосы, и изменить их цвет было не так легко, как дедовское имя Луций, которое дали ему при рождении.
Мать Нерона Юлию Агриппину Младшую античные авторы тоже характеризуют как особу весьма неприятную. Она превосходила своего первого мужа знатностью и дерзостью честолюбивых помыслов. Дочь увенчанного славой и всеми любимого полководца Германика, она доводилась родной сестрой императору Калигуле, что не помешало ей участвовать в заговоре против брата, всем к тому времени, правда, опостылевшего своими сумасбродствами. Раскрытие заговора привело ее в ссылку на Понтийские острова, откуда она вернулась лишь после смерти Калигулы и воцарения Клавдия.
Агриппина принадлежала к числу тех женщин, для кого нет ничего притягательнее власти. И она проложила дорогу к ее вершине — вначале себе, сочетавшись браком со своим дядей, императором Клавдием, а потом и неблагодарному сыну. Для этого ей пришлось устранить со своего пути очень многих.
Совершение свадебного обряда нередко неузнаваемо меняет избранницу мужчины. Ласковая и обольстительная племянница превратилась в суровую супругу. По словам Тацита, «всем стала заправлять женщина, которая вершила делами Римской державы, отнюдь не побуждаемая разнузданным своеволием, как Мессалина; она держала узду крепко натянутой, как если бы та находилась в мужской руке».
Этой твердой рукой Агриппина, став женой императора, начала немедленно вершить все необходимое, дабы возвести впоследствии на трон собственного сына.
Агриппина явно торопила события. Нерона досрочно облачили в белую мужскую тогу, когда ему не исполнилось еще и четырнадцати лет. В шестнадцать он уже был женат на Октавии, дочери императора. Далее уже медлить не следовало. По велению жены Клавдия отравили, а Нерон, которому шел семнадцатый год, был провозглашен императором. Все про шло как нельзя более гладко, чему немало способствовав идеально выбранные Агриппиной наставники для сына, авторитет префекта преторианцев Бурра заставил воинов беспрекословно приветствовать нового императора, а Сенека составил ему тщательно отшлифованную речь, которую тот произнес в день похорон отчима и расположил к себе сенаторов. Как язвительно отметил в «Анналах» Тацит, «из всех достигших верховной власти Нерон был первым, кто нуждался в чужом красноречии».
Молодой принцепс объявил, что будет править «по начертаниям Августа», и всячески стремился на первых порах убедить в искренности таких намерений, не упуская случая продемонстрировать свою щедрость и благомыслие. Он не скупился на раздачу денежных подарков, провел ряд реформ, направленных по видимости на укрепление республиканского строя и системы правосудия. Однако уже тогда во многих его поступках и речениях явственно проступала фальшь и неистребимая склонность к позерству. «О, если бы я не умел писать!» — патетически воскликнул Нерон, когда ему предстояло подписать указ о казни какого-то заведомого преступника. Зато потом у него не возникало ни малейших угрызений совести, когда по его распоряжению расправлялись с десятками невинных людей.
В чем же причины такой метаморфозы? Только ли в порочной натуре самого Нерона, с годами переставшего сдерживать свои дурные наклонности? Тиранами не рождаются, тиранами становятся. И огромную долю вины за это несет ближайшее окружение, своим подобострастием калечащее их психику. Описывая, как мягкий и сострадательный в молодости Сулла сделался неукротимо жестоким, став диктатором, Плутарх справедливо поясняет: «Почести изменяют нравы». А попустительство — тем более.
Привыкший раболепствовать перед императорами, сенат сразу предложил Нерону почтить его званием «отца отечества», которое тот благоразумно до поры до времени отклонил. Он отказался также от предложения воздвигнуть ему статую из золота и серебра, сохранил обычай начинать год с январских календ, хотя сенаторы (движимые исключительно высокими принципиальными соображениями) верноподданнически высказались за то, чтобы впредь считать началом года декабрь, ибо в этом месяце родился Нерон. Но настал срок, и, обуреваемый манией величия, снедаемый жаждой вечной славы, император назвал своим именем апрель, помышлял даже переименовать Рим в Нерополь. Повелел установить собственное бронзовое изваяние, чуть ли не превосходившее высотой Колосса Родосского, перед построенным им с вызывающей роскошью на городском пепелище грандиозным дворцом — Золотым Домом (засыпанные землей руины Золотого Дома будут обнаружены в центре Рима в конце XV века, и среди них проведет много часов с учениками Рафаэль, изучая искусство древних фресок).
Золотой Дом намного превосходил великолепием не только термы (общественные купальни), но и амфитеатр на Марсовом поле, возведенные Нероном в утешение народу после пожара 64 года. Позже император Веспасиан начал, а его сын Тит завершил в 80-м году сооружение самого вместительного и впечатляющего из античных амфитеатров, за которым со средних веков закрепилось название Колизей. По одной из версий, такое название возникло из-за находившейся рядом гигантской статуи Гелиоса — бога Солнца. Это был переделанный монумент Нерона. В наше время иной раз используют повторно пьедесталы, освободившиеся от повергнутых памятников. А экономный Веспасиан (это ему, не забудем, принадлежит сентенция «Деньги не пахнут») рассудил иначе: он приказал заменить лишь голову колосса и одним махом превратил грешного смертного в сияющее божество.
Впрочем, Нерона уподобляли божеству еще при жизни и даже предлагали за государственный счет соорудить храм в его честь. И отнюдь не из скромности отказался он от столь заманчивого предложения. Как объясняет Тацит, «Нерон воспротивился этому, опасаясь, что некоторые могут истолковать сооружение подобного храма как предзнаменование его скорой смерти: ведь принцепс удостаивается божеских почестей, лишь завершив существование среди людей».
А племянник Сенеки Марк Анней Лукан, желая завоевать расположение Нерона, так славословил его в начале поэмы «Фарсалия», описывая вознесение императора на небо:
Видеть оттуда твой Рим твое солнце лишь искоса сможет.
Если ты ступишь ногой на край безмерного свода—
Дрогнет под тяжестью ось; блюди равновесие мира,
Став посредине небес.
(Перевод Ф. Петровского)
Первые книги «Фарсалии» имели такой успех, что это вызвало зависть у Нерона, который никому ни в чем не прощал превосходства. В итоге молодой поэт попал в опалу, отношение его к цезарю соответственно резко изменилось, и он примкнул к антинероновскому заговору Пизона. После разоблачения заговора над его участниками учинили скорую расправу, а Лукану и Сенеке (причастность которого вовсе не была доказана) Нерон в виде особой милости дозволил вскрыть себе вены. Ученик весьма своеобразно воспринял нравственные уроки, которые стремился преподать учитель, некогда обратившийся к нему с трактатом «О милосердии», где противопоставлены образы идеального государя (как его представлял себе стоик) и тирана.
«Самоубийство так же было обыкновенно в древности, как поединок в наши времена…» — заметил Пушкин, читая «бича тиранов» Тацита. Самоубийством вынуждены были покончить по настоянию Нерона не только Лукан и Сенека, но также еще один выдающийся римский писатель той поры — автор «Сатирикона» Гай Петроний, судьба которого настолько заинтересовала Пушкина, что он начал набрасывать повесть о трагическом финале его жизни.
Если первое пятилетие Неронова правления называют «золотым» (хотя оно и вобрало в себя отравление его названого брата Британника), то остальные девять лет стали сущим кошмаром. Французский ученый Гастон Буассье делает вывод в книге «Картины римской жизни времен цезарей»: «Нерон был прав, говоря, что его предшественники не знали точно, что им было позволено. Таким образом, государь и подданные, опасаясь и не доверяя друг другу, жили между собою в состоянии взаимной подозрительности и обоюдного страха. Отсюда именно берут свое начало все несчастья, омрачавшие Рим в течение многих веков. Эта верховная власть, неуверенная в себе и опасавшаяся всего, неизбежно должна была стать жестокою, так как ничто так не располагает к жестокости, как страх». Во времена Нерона страх этот усугублялся еще и тревожными вестями, доходившими с окраин империи: восстания в Британии и Иудее, поражение римлян, нанесенное парфянами в Армении, волнения в Сирии, а под занавес — мятежи Виндекса и Гальбы против Нерона в Галлии и Испании.
Однако невозможно объяснить только страхом потерять власть ту нескончаемую «пляску смерти», которую затеял Нерон и в которую вовлекались все без разбору — его мать и жены, враги и друзья, негодяи и праведники. Он и впрямь как будто всерьез размышлял, не последовать ли совету одного из своих доносчиков: зачем утомлять себя, убивая сенаторов поодиночке, когда можно сразу уничтожить весь сенат… Между тем сенат исправно принимал постановления, полные утонченной лести принцепсу и одобрявшие все его распоряжения, коими людей обрекали на ссылку или казнь. Именно всеобщая угодливость и трусость вызвали у Нерона, погрязшего в чудовищном разврате, опьянение вседозволенностью.