— Мы будем ждать, пока нас всех не перебьют! — крикнул Лукан и иронически добавил: — Да здравствует императорская республика! — Дрожа от гнева, он бросал вокруг себя дикие взгляды. — Если не найдется римлянина, решающегося на это, — я собственноручно проткну кинжалом жалкого стихотворца, — с воодушевлением заявил Лукан.
— Пришло время доказать на деле свои убеждения! — воскликнула Эпитария.
— За кого Сенека? Его следовало бы привлечь к нам! — заметил кто-то.
— Он болен! — раздалось в ответ.
— Удобная болезнь: он сидит дома и философствует, чтобы потом примкнуть к победившим..
Лукан вспылил.
— Молчите! — повелительно крикнул он. — Сенека — поэт. Никто и ничто его не касается! — и он побелел, испугавшись собственного повышенного голоса.
Ему было стыдно, что страсти бросили его из ничтожной и низкой придворной среды в эту, такую же никчемную и низменную аристократическую компанию. Лукан был подавлен.
Оба лагеря претендовали на сочувствие Сенеки. Имя мудреца, которого все одинаково ценили — переходило из уст в уста. Весь зал перешептывался о нем, отсутствовавшем и не поддержавшем никаких сношений с заговорщиками.
Лишь Зодик и Фанний молчали. Они удобно возлежали на мягких подушках и не без интереса следили за происходившим, хотя и не уясняли себе положение вещей. Поэтому они предусмотрительно воздерживались от каких-либо возгласов поощрения или протеста. Зато, лишь только пыл улегся, они уверенно и свободно вступили на родное им поприще. Обновленные «Кассий» и «Брут» расположились подле патриция Пизона и обрисовали ему свои праведные труды; они заранее сокрушались при мысли об огромных усилиях, которые придется еще приложить для «поддержания мятежного духа». Пизон поморщился, поняв, к чему клонят эти речи, и вынул деньги.
Собравшиеся ни на чем не остановились. Никто не знал, чего достиг своим приходом.
Когда уже начали расходиться, со двора вбежала любимая хозяйская собака. Это было огромное животное, вполовину человеческого роста; оно было покрыто рыжей шерстью, цвет которой заставил Лукана улыбнуться.
— Нерон! — воскликнул он.
Окружающие были восхищены его находчивостью и стали повторять новую кличку собаки, единогласно ими принятую. Это было единственное, на чем они сошлись.
Эпитарию еще в ту же ночь схватили в предместьи, где она снимала скромную каморку.
Она не оказала сопротивления; не проронила ни слова. Молчала и в тюрьме. Солдаты били ее по лицу, кровь хлынула у нее ручьем из носа и изо рта, тело ее истерзали, но не выпытали у нее ни единого слова. Огненные, мятежные уста, так неутомимо взывавшие к морякам, как будто внезапно устали. Переступив темницу, Эпитария словно поняла, что дело народа погибло, и онемела.
Все обнаружилось: привратник, впускавший заговорщиков, пошел к Эпафродиту, и по его доносу хозяин его, Флавий Сцевиний, был арестован. У него нашли завещание. После этого задержали всех заговорщиков. Пизон покончил самоубийством. Увильнули только Зодик и Фанний, вовремя стушевавшиеся.
На допросах изобличенные в заговоре патриции бормотали имя Сенеки. И теперь оно было у всех на устах. Философ считался другом императора и, упоминая о нем, заговорщики надеялись смягчить свою участь.
Привлеченные к ответу аристократы и патриции сваливали вину один на другого и с каким-то озлоблением опутывали друг друга клеветой.
Сульпиций Аспер, при последнем издыхании, бросил в лицо Нерону свое презрение.
Многие были прикончены на месте при аресте. К Латерию ворвались в дом и, не позволив ему даже попрощаться с детьми, задушили его на глазах у семьи.
Нерон неистовствовал. Заговор, одно упоминание о котором прежде бросало его в дрожь, внезапно оживил его. Ему доставляло явное удовольствие выносить якобы обоснованные смертные приговоры. Суровые приказы сыпались один за другим.
Его мысли словно прояснились: он, наконец, знал, как ему поступать.
Тюрьмы уже были переполнены, но аресты все продолжались. Город замер от страха. Средь бела дня в домах царила полночная тишина. Люди не решались разговаривать даже в запертых комнатах: стены и те имели уши. На улицах лишь изредка показывалась человеческая фигура. В ней можно было с одинаковой вероятностью заподозрить затравленного обывателя и страшного усмирителя; в каждом незнакомце запуганный народ видел либо доносчика, либо будущую жертву доноса; иногда они сочетались в одном лице.
Кто говорил — казался приспешникам Нерона неблагонадежным; кто молчал — был им еще более подозрителен. Слово, сказанное против императора, влекло за собой верную смерть; превозносить его — было тоже опасно: это могло быть истолковано, как хитрость.
Сотни людей погибли лишь за то, что у них на чердаке были найдены пыльные статуи Брута или Кассия. Некоторые были тут же заколоты, потому что якобы наклонили голову перед их изображениями.
Императору стало легче: он посвежел от кровожадного восторга.
Он готовился к своему наслаждению, растягивал его, упивался им маленькими глотками. Он возбудил процесс против сенатора Фразея, которого втайне ненавидел за непосещение театра в дни его выступлений. После долгого добросовестного разбора дела он неожиданно приговорил к смерти злополучного сенатора, на том основании, что он напоминал ему тип строгого школьного учителя.
Всякий его импульс должен был быть тотчас же осуществлен. Когда его любимая тетка Лепида, воспитывавшая его в детстве, заболела и попросила слабительного, Нерон вместо этого послал ей смертельный яд.
Другой его тетке пришлось умереть, дабы освободить свои виллы, соблазнявшие Нерона.
Один из его наместников, осмелившийся однажды выкупаться в императорском бассейне — поплатился за это жизнью.
Нерону доставляло удовольствие разглядывать мертвых. Покойники лежали перед ним рядами, и он пытался разгадать сокровенный мир, затаившийся в их раскрытых глазах. Но это ему не удавалось.
Однажды, беседуя с патрициями, он обратил внимание на своеобразную седину старика — Сциллы. Подстрекаемый любопытством, он пожелал поближе посмотреть на его голову — но… без тела.
— Какой он и сейчас седой! — изумленно воскликнул император, когда ему принесли голову.
При виде отсеченной головы Рубеллия Плавта — Нерон весело улыбнулся…
— У него был всегда большой нос, но сейчас он еще комичнее!
Император не мог устоять против своих кровавых затей, против своего огромного, неугомонного любопытства. Он не мог остановиться.
Каждый вечер он, как когда-то, в сопровождении телохранителя выходил на улицу и останавливал первого встречного.
— Умри, кто бы ты ни был! — восклицал он и вонзал ему в сердце кинжал. Незнакомец падал на пыльную дорогу.
— Я невиновен, — хрипел он, испуская дух.
— Тем интереснее, — отвечал император и жадно наблюдал его агонию.
XXX. Сенека
Сенека был выпущен из тюрьмы. Его невиновность была доказана. Сами преторы убедились, что он не принимал участия в заговоре, и что заговорщики лишь злоупотребляли его именем, пользуясь его обычной нерешительной позицией. Все же нашлись свидетели, давшие неблагоприятные показания. Некоторые обвиняли его даже в посягательстве на императорский трон.
Мудрец безропотно выносил все наветы. Ничего лучшего он от людей не ожидал. Он всегда признавал власть зла и тьмы и не ополчился против нее, став ее жертвой. Будучи не в состоянии опровергнуть клевету, он молчал.
После освобождения из заключения он почувствовал, что должен идти к императору. На его душу уже сошел вечный покой, но он почитал нравственным долгом, поскольку возможно продлить свое существование. Он не приносил никаких клятв, не отстаивал своей невинности. Жизненный опыт показал ему, что правда — плохая защита против ударов тирана.
Чтобы купить себе право на дожитие своих дней — философ предложил вернуть Нерону все свое состояние, дома и предметы искусства. Ссылаясь на старость и усталость, он выражал желание окончить свою жизнь в скромной обстановке.
Но император отклонил его просьбу. Тогда Сенека вручил Нерону свою жизнь, прося убить его. Он заговорил о смерти, как о желанном освобождении. Он надеялся таким образом укротить влечение императора к кровавым деяниям, которое, как он чувствовал, уже намечало его в жертвы. Но Нерон отверг и это.
— Лучше я сам умру, — пресек он философа.
Сенека после тюремного заключения вернулся домой удрученный. Паулина ждала его в саду. Взглянув на него, она расплакалась. В темнице он оброс длинной бородой; давно нечесанные и немытые волосы сбившимися прядями прилипли к его коже. Одежда его была запущена. Жена поцеловала его в лоб; он был сморщен, как высохший плод.
Оба сели под деревьями за тот же столик из слоновой кости, у которого некогда расположилась Поппея, когда посетила философа перед первым выступлением Нерона.
— Не приготовить ли тебе ванну? — ласково спросила Паулина.
— Нет, не надо.
Сенека выглядел неопрятным и измученным. Он уже давно влачил такое существование, отвергал все радости жизни, даже освежающее купание. В тюрьме он спал на жесткой подстилке, отказывался от мяса, опасаясь отравы, кормился лишь сухими кореньями и день и ночь был поглощен думами.
— Так лучше… — произнес он.
Паулина пристально смотрела на него. Глаза ее излучали бесконечную преданность. Старый мудрец — всеобщий кумир, для нее представлял нечто еще большее: он был человеком, которого она глубоко любила и почитала и душу которого ценила. В каждом ее движении сквозило чуткое понимание.
— Лучше, — пояснил философ, — давать жизни незаметно ускользать, каждый день понемногу отдаляться от нее.
Сенека сидел под увядавшей листвой, сам — увядавший. Его знобило. Кровь его остыла и устало текла в его жилах. Только солнце еще пригревало се.
— Остается испробовать последнее, — вздохнул он, — кротко и грустно улыбаться, как осень, озаренная лучами позднего солнца…
Паулина сжала его руку, словно хотела перелить в нее свою теплоту. Теперь его обогревали двое: женщина и солнце.