Он собирался пролить каплю пальмового масла на диковинную куколку, когда привратник доложил, что молодой монах желает его увидеть, чтобы сделать важные донесения.
Привратник был еще полусонный и забыл прибавить, что эти донесения касались Гипатии.
Префект Орест был поклонником знаменитой философии. Иногда он совещался с ней. Утверждали даже, что втайне он любил ее. Если бы имя Гипатии было произнесено, он принял бы монаха Симона. Но серьезные события часто зависят от пустяков.
Префект, с бюреткой в руке, нацеживал каплю пальмового масла.
— Пусть этот монах придет сегодня вечером, — ответил он.
И капля упала на диковинную куколку, к его величайшему удовлетворению.
Математик Теон поцеловал свою дочь с необычным волнением. Он находил ее прекраснее, чем всегда. Он чувствовал, что в ней все дрожит, что с ней что-то происходит.
Он заметил Гипатию, которая гуляла по крошечному садику, усаженному лаврами, и спустился из своей комнаты, чтобы обнять ее.
Теон был человек кроткий и ученый, постоянно погруженный в математические науки и философию. Ему очень хотелось сказать что-нибудь дочери о своей нежной любви к ней. Но в вопросах этого порядка он никогда не умел выражаться. Ах, насколько легче было писать комментарии относительно Птоломеева Альмагеста или толковать о затмениях, чем произнести одно единственное, выходящее из души слово даже такой прекрасной и мудрой дочери, какою была Гипатия.
Может быть, в первый раз в своей жизни, Гипатия, по-видимому, не поняла нежности его поцелуя, и рассеянно удалилась.
Она поднялась по каменной лестнице, которая выходила на террасу дома, и облокотилась на балюстраду, между статуэтками Афины-Паллады и Афродиты, которые стояли друг против друга.
Над нею блистало солнце, заливая своим сиянием весь город, сверкая на белизне монументальных порфиров и вырезая на лазури небес мраморные шпицы и сиенитовые колонны. С одной стороны, она видела на светлых террасах яркий пурпур роз, с другой — возвышающиеся ряды висячих садов с длинными аллеями лимонных деревьев. В горячем и неподвижном воздухе поднимался человеческий шум. Гипатия почувствовала зной и усталость.
«Не есть ли преступление против духа то, чему я учу в Академии? — подумала она. — Как боги требовательны! Им нужно служить безраздельно, и минута слабости уничтожает целую жизнь усилий».
Она склонила свое лицо на обнаженную руку, и теплота кожи вызвала у нее дрожь. Она взглянула поочередно на Афину-Палладу и Афродиту, полных могущества, немых, непримиримых.
Она стояла, полная тревоги, между изображениями обеих богинь.
Она перешла террасу и медленно спустилась с лестницы.
Быть может, ничего не случилось бы, если бы Гипатия осталась дома.
На улице стояла ее колесница. Она решила прокатиться по дороге вдоль моря, а затем через ворота Луны проехать в квартал бальзамировщиков, чтобы подставить свое лицо под ласку ветра.
Внезапно она очутилась среди рычащей толпы, которая загородила улицу. Она выпрямилась и поднялась на колеснице. Ее окружили со всех сторон. Но в ее взгляде выразилось такое величие духа, что стоящие возле нее посторонились и, может быть, ей удалось бы спастись, если бы кучер хлестнул лошадь и проехал дальше.
Но кучер был совсем еще молодой человек. Понял ли он серьезность минуты по выражению ярости на лицах, или был охвачен необъяснимым паническим ужасом, но он бросил вожжи, спрыгнул со своего сидения и убежал.
Тогда поднялся крик, и около Гипатии, оказавшейся в одиночестве, образовался угрожающий круг. Она была так спокойна и так прекрасна, что ни одно разумное существо не посмело бы даже коснуться ее платья.
Кто-то из толпы подошел и наотмашь ударил Гипатию палкой по голове. Она зашаталась под силой удара и упала на кузов колесницы. Тотчас же несколько человек, не удерживаемые более, набросились на нее.
— Отведите ее в церковь! Пусть она попросит прощения у Бога за свои грехи! — сказал какой-то голос.
Церковь Цезареи была недалеко. Высокий мужчина и один молодой человек взялись доставить ее туда.
В это время раздался чей-то крикливый голос:
— Пропустите меня!
И женщина лет сорока, принадлежавшая к высшему обществу Александрии, пробилась сквозь толпу и два раза ударила каблуком по лицу Гипатии, повторяя:
— На тебе, проклятая!
После чего, удовлетворенная, удалилась.
Тогда внезапно, словно по какому-то таинственному соглашению, дикое безумие овладело толпой. Пятьдесят рук мяли и били ее тело. На нее плевали. Ненависть к красоте и уму, которая дремлет в глубине низких душ, разразилась безудержно.
Суровый монах бросился на нападающих и, подняв руки, крикнул:
— Несчастные! Что вы делаете! Иисус Христос смотрит на вас.
Монах увидел, как глаза философки широко раскрылись и она пристально взглянула на него. Они были ясные, холодные, умные. Они выражали удивление и то желание понять, которое их всегда оживляло. Ни стона, ни упрека, ни ужаса. Только немного грусти. Это был лишь проблеск, и свет угас.
Толпа завыла. Камни посыпались со всех сторон. И это неистовство дало возможность Гипатии уйти без лишнего страдания в ту страну, тени которой она при жизни взвесила, а тайны — измерила.
Вокруг трупа Гипатии поднялись долгие споры. Более умеренные хотели унести останки и сжечь их за городом. Но другие настаивали на том, что для назидания следовало бы торжественно пронести труп через весь город.
Последние одержали верх и башмачник, чья лавка помещалась близ колонны Диоклетиана, долгое время хвастал, что сам укладывал еще теплый труп на носилки.
Заключение
С благочестивым отвращением к убийцам поведали нам богобоязненные отцы Церкви о событиях, разыгравшихся на улице при убийстве Гипатии.
Но нам известны далеко не все последствия этого события, мы почти ничего не знаем о судьбах друзей знаменитой философки.
Мы знаем только, что еще до начала следующего зимнего семестра Академия была преобразована в высшее христианское учебное заведение и подчинена архиепископу. Из учителей-греков двое, математик и анатом, приняли крещение.
Специалист по Гомеру был приглашен в Константинополь, где ему была обещана полная свобода совести; впрочем, в скором времени, он тоже крестился. Два молодых философа, ученики Гипатии, бежали в Индию.’ Они взяли с собой книги и рукописи Гипатии, и, как кажется, перейдя в буддизм, поведали индусам кое-что о Гипатии.
Всякое изучение старой литературы или старых религий было запрещено, и только среди черни остались кое-где, наряду с новой верой, воспоминания о вечных олимпийских богах.
Далеко не так хорошо известно нам, как принял раненый наместник известие о кровавых событиях в городе. Он проявил необычную энергичность. Он велел немедленно казнить несколько человек и с помощью своей охраны жестоко подавил небольшое восстание сторонников черни. Однако, очевидно, восстание не ослабевало, так как через пять дней после убийства Гипатии Орест сел на судно, чтобы как можно скорее достичь Константинополя и там лично просить помощи.
Никто не слушал в Константинополе египетского наместника. Он узнал ужасные новости и должен был сознаться, что смерть Гипатии, причинившая ему лично такое горе, не могла особенно тронуть власти, видевшие, как рушится тысячелетнее римское государство. Германские варвары разграбили Рим, и император должен был мириться с этими дикарями и всячески задабривать их, чтобы спокойно жить в своем константинопольском дворце… Тут впервые почувствовал Орест, как трещали и раздавались стены старого Римского государства и как умирало мировое владычество Рима. Наступала новая эпоха. В храме, в котором он мальчиком восхищался чудными статуями жизнерадостных богов, взирал с золотой стены строгий образ мирового судьи. При дворе никто не понимал старого чиновника, говорившего об обязанностях и о вечной идее государства. Там старались только отсрочить окончательное падение и отсрочить какое бы то ни было решение. Ни на кого нельзя было положиться — ни на солдата, ни на офицера, ни на писца, ни на министра. Только колоссально разросшаяся церковь считала себя в состоянии обеспечить придворным господам покойный сон и целость их замков; только этот колоссальный механизм мог сдерживать освободившиеся народы мировой империи; это была единственная оставшаяся сила. И можно было считать счастьем, что во главе церкви стояли умные и волевые люди. Чего хотел педантичный Орест со своими скучными жалобами об убитой женщине? Она была не первая. Никого не интересовало, что это была Гипатия, крестница императора Юлиана, великая философка!
Орест жаждал отомстить за Гипатию. Несколько недель оставался он в Константинополе, беседуя с представителями разных знатных семейств, и ему удалось, наконец, раздуть в них искру старой римской гордости. Кое-где еще считали позором, что женщины и священники правят государством.
Уже наиболее влиятельные из этих людей обеспечили себе доступ во дворец, уже удалось склонить на свою сторону молодого сына императора, стоявшего во главе патриотической партии, мечтавшей возобновить борьбу с германцами во имя старого Рима, как вдруг новые известия положили конец всяким надеждам. Германцы победили в Галлии и в Испании. Неисчислимые толпы поднялись для набега на Карфаген и нового нашествия на Италию. Рим рушился. Тогда утомленный Орест потребовал отставки. Он настаивал на своем уходе и на несколько дней возвратился в свою бывшую столицу.
Египетские служители Академии попытались собрать пепел мученицы. Горсть его нашел Орест в плохонькой урне. Орест приказал сложить все в прекрасную урну из яшмы и взял ее с собой.
Последние годы своей жизни он провел на острове Кипре. Часто гулял он, высоко подняв голову, в роскошных глухих аллеях своего парка. Там, между высокими миртами и цветущими розами, стояли последние статуи старых богов. Ни один варвар, ни один священник не приходили сюда. Нагая до пояса Афродита с холодной надменностью смотрела в золотой щит Арея, а далекоразящий Аполлон непрерывно посылал стрелы в противников солнца. А между статуями, в заросшей лавром миртовой чаще, стояла на черно-мраморном цоколе урна из яшмы.