циональной жизни и так умело использовала все грани материнства, не исключая ни строгих матриархальных наставлений, ни нежных и даже чувственных ласк, создавая между ними нерушимую связь, что Нерону казалось чем-то почти нечестивым пытаться вырвать свою задавленную индивидуальность из этой любовной хватки. И все же тот, кем ему хотелось быть, и тот, кем она хотела его видеть, были два совершенно разных человека.
В эти первые часы своей независимости, когда голова кружилась от возможностей, которые давала его невероятная власть, когда он начал сознавать тот удивительный факт, что любое его желание будет исполнено, если в человеческих силах его исполнить, когда в нем рождалось восхитительное ощущение, что он наконец может посметь быть самим собой, Нерон чувствовал присутствие той противостоящей ему материнской силы, которую он боялся и любил, которая подавляла его поднимающийся дух, душила его артистические порывы, чтобы на обломках его личной свободы возникла пародия на него – коронованный лицемер, способный тайком совершить любое преступление, необходимое для удовлетворения имперских амбиций, но внешне носивший маску невозмутимости, этот мертвый груз римской традиции.
Однако на данный момент противоречащим друг другу интересам матери и сына наилучшим образом служила единая линия поведения. Нерону необходимо было создать благоприятный образ сыновней почтительности, выступив распорядителем на похоронах его приемного отца и создав на церемонии атмосферу торжественной пышности и великолепия, и он охотно сделал это и сам произнес традиционный панегирик личности покойного. Нерон гордился своим литературным и ораторским талантом и провел много часов, готовясь к выступлению, которое с юношеским тщеславием, безусловно, считал самой похвальной работой. Правда, Тацит думает, что речь писал скорее Сенека, чем Нерон, поскольку юный император с раннего детства был склонен «направлять свой живой ум на другие цели, такие как скульптура, рисование, пение и искусство верховой езды», хотя он признает, что написанные им стихи подтверждают наличие у него дара к сочинительству. Речь Нерона не сохранилась, но Тацит говорит, что «пока он вспоминал древность родословной покойного императора, его предков, удостоившихся звания консула и одержавших другие победы, он говорил с жаром, и все собрание слушало его с глубоким сочувствием. Упоминание о либеральных достижениях Клавдия и о том, что в период его царствования государство не переживало никаких бедствий от внешних врагов, тоже, очевидно, нашло понимание в умах слушателей. Но как только Нерон перешел к воспоминаниям о его мудрости и дальновидности, ни один человек не смог удержаться от смеха, хотя речь не выходила за рамки хорошего вкуса».
Итак, до сих пор Агриппина и ее сын были заодно, но теперь их интересы разошлись. По окончании похорон Нерон поехал в сенат, где произнес еще одну речь, которая была встречена с большим энтузиазмом.
«Он определил, – пишет Тацит, – принципы и образцы, следуя которым он надеялся управлять империей наилучшим образом. Он заявил, что его юность не была отмечена злыми распрями и домашними ссорами, поэтому в его сердце нет враждебности, обид и желания кому-то мстить. Затем он изложил план своего будущего правления, подчеркнуто отвергавший порочные практики ненависти, воспоминания о которых были еще свежи в сознании его слушателей. Он сказал, что в его доме не будет взяточничества и коррупции, а также ничего, подвластного козням честолюбцев, и его семейные заботы будут полностью отделены от дел государственных. Сенату, добавил он, должна быть возвращена власть, которую он имел в древности».
Возможно, Сенека действительно помогал Нерону в подготовке этого обращения, но тем не менее в нем, по-видимому, нашли отражение его собственные, полные энтузиазма идеи, поскольку в последующие годы он выполнил все, что обещал. Аплодисменты были оглушительными, и сенаторы в своем безграничном восторге приказали, чтобы речь выгравировали на пилоне из чистого серебра и раз в год зачитывали народу. Однако Агриппина, с которой не посоветовались насчет этого, была встревожена и раздосадована, поскольку сочла, что упоминание о злоупотреблениях во дворце относились к их с Клавдием совместному правлению, и в любом случае не одобряла возвращение сенату той власти, которую он имел во времена республики.
Она посчитала неуместным, что Нерон, вступая на свое новое поприще, намеренно подчеркнул отсутствие враждебности к кому-либо, зная, что она уже предприняла шаги к тому, чтобы арестовать Нарцисса. Все выглядело так, словно сын пытался помешать матери в ее кровожадных замыслах, направленных против опасного вольноотпущенника, и Агриппина решила сразу утвердить свою власть. В течение часа или двух после того, как ей сообщили об этой речи, она отправила приказ заключить Нарцисса в тюрьму под тем предлогом, что он замышляет заговор против императора. Однако Нерон, услышав, что она сделала, с возмущением возразил, хотя и не питал симпатии к поверженному вольноотпущеннику. Такое впечатление, что это была первая стычка между ним и его матерью. Можно предположить, что Агриппина посмеялась над его желанием обойтись с бывшим другом по-доброму и отстаивала свою правоту, ссылаясь на то, что он еще недостаточно взрослый, чтобы понимать, какие опасности ему угрожают. Она говорила, что Нарцисс действительно замышлял недоброе и что Нерон должен позволить ей сделать то, что она, опираясь на свою жизненную мудрость, считала наилучшим.
Впрочем, Нарцисс не знал, что обрел нового защитника в лице юного императора, и, когда он оказался в тюрьме, явно без всякой надежды избежать смерти, не стал дожидаться палача и без промедления где-то через один-два дня после похорон Клавдия совершил самоубийство. Стоит заметить, что он дошел до нас как защитник или, по меньшей мере, как человек, проявлявший терпимость к маленькой секте христиан, которая только начинала обосновываться в Риме, ибо в своем послании к римлянам святой Павел приветствует «тех, кто из дома Нарцисса, которые в Господе».
Следует напомнить, что, когда Агриппина решила обручить Нерона с Октавией, ей нужно было избавиться от жениха девочки – Луция Силана, которого она опозорила, обвинив в инцесте. У этого Луция остался брат Марк Юний Силан, который на момент воцарения Нерона служил проконсулом в Малой Азии. Это был добрый, покладистый человек, получивший от Калигулы прозвище «золотой барашек». У Агриппины имелись кое-какие причины опасаться его, поскольку, как говорит Тацит, «в то время как Нерон еще не достиг настоящей зрелости, этот Силан был зрелым благоразумным человеком с безупречным характером и имел блестящую родословную по линии Цезарей, являясь правнуком досточтимого Августа».
Ничто не указывает, что он стремился стать императором, но нет ничего невероятного в том, что Нарцисс состоял с ним в переписке относительно этого предмета. Поверженный вольноотпущенник, понимая, что Агриппина неумолима в своей вражде, вполне мог предположить, что, если только ему не удастся заключить сделку с Британником, его единственная надежда – это передача трона другой ветви семейства. Если это было так, то Агриппина, видимо, подумала, что наилучшим оправданием ее действий против Нарцисса – оправданием, которое восстановило бы ее отношения с Нероном, – стали бы действия в отношении Силана. Однако она понимала, что ее сын с его неожиданной позицией сознательного неприятия ее безжалостной насильственной политики не даст согласия на арест предполагаемого предателя. Поэтому Агриппина решила ничего не говорить Нерону и осуществить свое намерение самостоятельно.
Она тайно отправила в Малую Азию двух своих людей с приказом убить своего опасного родственника, и те, даже не пытаясь маскироваться, просто отравили Силана во время первого же застолья, на которое он, ни о чем не подозревая, пригласил их.
Это бессмысленное преступление, о котором в Риме стало известно где-то в ноябре, заставило город содрогнуться от ужаса. Люди повсеместно задавались вопросом, что за женщиной должна быть Агриппина, представлявшаяся образцом добродетели, а теперь совершившая убийство так хладнокровно, что едва ли можно было сомневаться в ее причастности к смерти Клавдия.
И действительно, теперь, когда Нерон благополучно сел на трон, Агриппина начала отказываться – по крайней мере, в домашнем кругу – от своей образцово-показательной жизни. До тех пор, пока оставались хоть малейшие сомнения в окончательном воцарении ее сына, она изо всех сил старалась казаться почтенной добропорядочной матроной старой школы, скрупулезно оберегавшей имперскую честь, поскольку эта роль заведомо повышала его шансы.
Рим был сыт по горло беззаконием, чинимым представителями аристократии, и, как уже было сказано, жаждал социальных реформ. Но теперь, когда цели, которую была призвана обеспечить эта показная, хотя и не всегда неискренняя, щепетильность, удалось достичь, Агриппина начала позволять себе действовать согласно своей истинной природе. Постепенно она перестала быть дисциплинированной последовательницей сурового Августа и показала себя настоящей сестрой Калигулы. Она сделалась откровенной и неосмотрительной со своим сыном и беззастенчиво инициировала бы любое преступление, если оно могло способствовать консолидации власти в ее руках. Правда, она по-прежнему продолжала с суровым видом осуждать вольнодумную и легкомысленную часть общества, но это вошло у нее в привычку и стало не более чем проявлением юлианского снобизма.
В определенных аспектах Агриппина проявляла какую-то упорную тупость и не была готова понимать точку зрения других людей. Так и теперь она не давала себе труда принимать во внимание своеобразный темперамент Нерона. Она знала, что все детство сына была для него богиней, которая не могла сделать ничего плохого, и полагала, что он, повзрослев, осознает политическую необходимость совершенных ею насильственных действий и отнесется к ним с благодарностью, понимая, что все это было сделано ради него. Агриппина представляла, что вырастит из него любящего единомышленника, помощника и компаньона на рискованных темных путях мира тайной дипломатии и политических интриг, по которым она шла одна, пока ее сын был ребенком. Она ждала, что Нерон станет ей поддержкой, товарищем во всех опасностях и волнениях, разочарованиях и триумфах того убийственного поприща, которое называется властью. В эти первые недели его царствования Агриппина начала решительно вводить его в курс дела. Полагая, что он готов стать ее благодарным учеником, она мало-помалу доверяла ему ужасающие тайны своего представления об управлении государством, позволяя увидеть за своим внешним спокойствием и добродетелью безжалостную разящую силу.