Утром Бурр и Сенека в сопровождении группы вольноотпущенников явились в дом Агриппины, и Бурр с самым строгим и угрожающим видом обвинил ее в измене. Но оправдание, которое она представила, хотя и выглядело несколько по-женски путаным, было произнесено с таким страстным и величественным гневом, что никто не стал бы сомневаться в ее невиновности. Она сказала, что вся история – выдумка ее злобного врага Юнии Силаны (разведенной жены любовника Мессалины Гая Силия), которая, хотя она долгие годы была ее близкой подругой, теперь затаила на нее обиду, поскольку, когда Юния недавно хотела выйти замуж за некоего молодого человека по имени Секст Африканский, Агриппина сказала, что она слишком стара для него и еще что она распутная женщина. В отместку, возмущалась Агриппина, эта Юния сговорилась с ужасной Домицией, у которой с Агриппиной тоже были свои счеты, поскольку много лет назад Агриппина увела ее мужа Пассиена Криспа, а позднее предала смерти ее сестру Домицию Лепиду. При содействии Атимета слуги и любовник Домиции состряпали эту историю, а затем нашептали ее в ухо Парису, зная, что этот глупец непременно передаст ее Нерону.
«Меня не удивляет, – кричала Агриппина, – что Юния Силана, у которой никогда не было детей, ничего не знает о материнской любви! Думаю, она полагает, что мать может так же легко повернуть против своего сына, как она – эта распутница – может избавиться от своего любовника! А что до Домиции, то я поблагодарила бы ее за все эти выпады против меня, если бы верила, что она пытается превзойти меня, делая добро моему Нерону. Но он ее нисколько не заботит. Что она делала все те годы, когда я боролась за то, чтобы Клавдий усыновил его и сделал своим наследником?! Устраивала в своем доме в Байе пруды с рыбками! А теперь с помощью своего любовника Атимета и этого актера Париса придумывает какие-то театральные заговоры, которые могут существовать только на сцене и не имеют никакого отношения к реальной жизни. Если бы Рубеллий Плавт или кто-то другой стал императором, разве у меня были бы шансы? Если бы на трон взошел Британник, разве меня не предали бы смерти? В порыве моей материнской любви я действительно говорила вещи, которые не имела в виду, но не кто иной, как мой Нерон простил меня. Тогда как возможно, чтобы я хотела свергнуть моего мальчика и отдать кому-то другому власть судить меня?»
Простодушный Бурр был очень тронут ее словами, и потом, когда Агриппина разразилась слезами, они с Сенекой были заняты уже больше тем, чтобы ее успокоить, чем тем, чтобы выслушивать и анализировать ее дальнейшие оправдания. Затем они отвели ее к Нерону. Она поступила очень мудро и не стала ни повторять свои оправдания, ни упрекать его в очередной раз в неблагодарности за все, что она для него сделала. Она просто потребовала наказать своих обвинителей и наградить тех, кто остался ей верен. В ответ Нерон проявил к ней такое внимание и уважение, что трудно сделать иного вывода, кроме того, что он по-прежнему глубоко любил свою мать.
В ходе дальнейших разбирательств Нерон обнаружил, по меньшей мере, что Атимет – отвратительный человек, да и Юния Силана не многим лучше. Первого он приказал судить и казнил, а вторую выслал из Рима вместе с двумя ее предполагаемыми сообщницами. Но в отношении других лиц, причастных к делу, – неизвестно, стало ли это облегчением для Агриппины или вызвало ее раздражение, – он не принял никаких мер. Это касалось даже Рубеллия Плавта, хотя Нерон, видимо, испытывал какие-то подозрения, полагая, что этот молодой человек не вполне невинен в измене. В то же время, чтобы ублажить мать, Нерон пожаловал высокие посты тем четверым, которые не перестали открыто выражать ей свою дружбу. Один стал прокуратором Египта, другой – прокуратором Сирии, третьему досталось руководство публичными развлечениями, и, наконец, четвертому – контроль за поставками продовольствия в Рим.
Вероятно, одновременно с этим Нерон отдал руководство полицией метрополии Софонию Тигеллину, тому самому коневоду, которого Калигула в 39 году отправил в ссылку за неподобающую связь с Агриппиной и которого она вернула в Рим, когда стала императрицей, и теперь он был одним из ее фаворитов.
Вместе с тем Нерон чувствовал, что Парис честно выполнил свой долг, сообщив ему то, что он слышал, поэтому издал указ, которым объявил, что обстоятельства его рождения таковы, что, во-первых, его ни в коем случае нельзя считать рабом, во-вторых, та сумма, уплаченная им Домиции за свое освобождение, должна быть ею возвращена и что ему полагаются все привилегии свободного римского гражданина. Действия императора, видимо, взбесили Домицию до такой степени, что это порадовало его мать, но Нерон сделал это скорее не ради Агриппины, а ради Париса, ибо Парис был великий актер, а драматическое искусство, по мнению Нерона, заслуживало общественного признания.
Не успело улечься волнение, вызванное этим предполагаемым заговором против власти и жизни Нерона, как разразилась очередная гроза, вызванная попыткой некоего опального чиновника казначейства Паета вернуть себе благосклонность императора, обвинив Палласа и Бурра в том, что они готовят заговор с целью посадить на трон Фауста Корнелия Суллу. Этот аристократ, представитель знаменитого семейства Сулла, был женат на Антонии, дочери императора Клавдия от его жены Элии Паетины и сводной сестре Октавии и Британника. В обвинении утверждалось, что, будучи зятем покойного императора, Сулла осмелился мечтать, чтобы свергнуть Нерона и занять его место на троне. Несмотря на то что эта история не вызывала у императора полного доверия, он назначил официальное разбирательство дела в суде. Вместе с тем его хорошее отношение к Бурру проявилось в том, что ему было позволено сидеть на судейской скамье, в то время как Паллас выступал ответчиком. Паллас с жаром отверг все обвинения против него, а когда его спросили, не говорил ли он о Сулле кому-нибудь из своих вольноотпущенников, он – сам бывший раб – высокомерно ответил, что вообще никогда не соизволил бы говорить с кем-либо из своих слуг и что он всегда выражает свое удовлетворение кивком или движением руки, а все свои приказы отдает в письменной форме. Нерон оправдал его из уважения к Агриппине, а обвинителя отправил в ссылку. Но, как утверждается, удовлетворение, которое испытал Рим оттого, что богатый вольноотпущенник избежал наказания, было далеко не таким явным, как всеобщее возмущение его высокомерием. Что же касается Суллы, то молодой император, хотя и имел смутные подозрения насчет него, продемонстрировал ему такое же уважение, как до этого Рубеллию Плавту. Он не выказал никаких признаков неудовольствия и не предпринял против него никаких шагов – факт, говорящий об исключительной снисходительности, присущей ему в то время. Если бы на троне сидел один из прежних императоров, ни Палласу, ни Сулле не удалось бы сохранить жизнь.
В то время когда Агриппина переселилась из дворца в собственный дом, Нерону было 17 лет. В декабре 55 года он отпраздновал свое 18-летие, и с тех пор до достижения им 20 лет у него, похоже, наблюдались постоянные, хотя и не вполне понятные проблемы с матерью, непопулярность которой непрерывно возрастала. Народ не мог забыть совершенные ею многочисленные убийства и другие преступления, а ее надменные манеры и то, что она всегда строила из себя добродетельную женщину, вызывало всеобщее возмущение. Иной раз люди доходили до того, что, стоя под окнами дома Агриппины, выкрикивали оскорбления в ее адрес или мешали ей спать, подражая кошачьим крикам. Одновременно с этим в суды поступали мелкие, но раздражающие обвинения со стороны тех, кто утверждал, что она их обманула, и видел в ее падении возможность получить сатисфакцию. Однако ничто не могло смирить Агриппину и заставить ее отказаться от мысли, что, как мать императора, она должна добиться от него послушания. С высокомерием, доходившим до полной слепоты, она словом и делом раз за разом отстаивала свои материнские права, будто Нерон был еще ребенком, и ничто не могло поколебать ее уверенности в том, что править должен не он, а она.
Нет сомнений, что Агриппина постоянно думала о своих проблемах, но так никогда и не увидела их причины. Она считала, что именно Нерон несет ответственность за все ее неприятности, и ее чувства к нему, по-видимому, часто были отравлены злобой, доходившей почти до ненависти. Нерон, со своей стороны, несмотря на то что отстранился от нее и обладал достаточной волей, чтобы самоутвердиться, всегда испытывал перед ней благоговейный страх и был привязан к ней на удивление сильным и глубоким чувством сыновней любви. Очевидно, он с болью в сердце делал все, что мог, чтобы доставить ей удовольствие и облегчить ее боль, и в глазах общества он в те годы производил впечатление излишне послушного сына, проявлявшего слишком много нежности и внимания к этой опасной безнравственной женщине. Люди говорили, что он не смеет остаться наедине с матерью из страха, что она попытается воззвать к самым низменным свойствам его натуры, лишь бы вернуть свое влияние на него и заставить его порвать с Актой, к которой он продолжал питать нежные чувства. Теперь, когда люди узнали, что добродетель Агриппины была сплошным притворством, они стали относиться к ней, как отнеслись бы к немолодой шлюхе, сводне или жестокой содержательнице борделя, женщине, готовой ради достижения своих целей сбить с пути даже собственного сына.
Нерон, напротив, подошел к своей зрелости в зените популярности. Все, кроме старомодной аристократии и строгих традиционалистов, признавали его многообещающим императором, несмотря на его демократические наклонности и нелюбовь к ограничениям и условностям. Золотая молодежь, возможно, была слегка разочарована, поскольку с появлением на сцене Акты он перестал беспокоиться о том, чтобы соответствовать модным веяниям, и его достижения в искусстве роскошной, элегантной жизни были не слишком впечатляющими. В глазах привередливых модников император по-прежнему был несколько неуклюжим и грубым, ему недоставало лоска и культуры. Они посмеивались над его неряшливостью, и что особенно отмечалось – это его безразличие к тому, что он плохо пострижен. Но массы его обожали.