Вряд ли можно сомневаться, что Нерон обсуждал этот план с Сенекой и Бурром, и если Сенека, вполне возможно, находил в своей стоической философии множество оправданий такому милосердному уничтожению и не видел ничего аморального, что с этим буйным существом, которое теперь угрожало жизни самого Сенеки, произойдет несчастный случай, то Бурр уж точно чувствовал большое облегчение в том, что его избавят от роли палача, которую ему уже не раз чуть было не пришлось исполнять. И ни один из них, включая Нерона, не относился к этому плану как к убийству. Казалось, это была финальная сцена возвышенной греческой трагедии, сотканной древними драматургами, рожденной их зловещим, темным воображением. И можно себе представить, что, снабдив Аницета указаниями построить галеру, которая с легкостью даст течь, они, пребывая в томительном ожидании окончания этого дела, поддерживали себя мыслями о гуманности и благородстве своей цели.
Нерон отправил матери письмо, где написал, что будет рад, если она приедет и проведет некоторое время на своей вилле в Баули, чтобы она могла побыть рядом с ним и вместе с ним принять участие в ежегодных празднествах, посвященных Минерве, которые начинаются 19 марта и длятся пять дней. Он писал, что очень хотел бы помириться с ней и снова почувствовать, что между ними нет ничего, кроме любви. Мы думаем, в своем роде Нерон писал это искренне, потому что, хотя это письмо, в первую очередь должно было обезоружить Агриппину, оно вполне соответствовало странной особенности его характера, а именно его искреннему желанию, чтобы свои последние часы на земле его мать не чувствовала себя несчастной. Она приняла приглашение сразу же, обрадовавшись мысли, что ее упрямый сын в конце концов вернулся к сыновней преданности, поняв, что мудрее будет иметь ее своим другом, чем врагом. Агриппина предвидела триумфальное возвращение к своей былой власти. Вероятно, 18 марта – или в другой день, но в любом случае до начала праздников – после полудня в Антиуме она поднялась на борт триремы (галеры с тремя рядами весел), которая была выделена для нее флотом, и, двигаясь вдоль побережья, следующим утром прибыла в Байю. Нерон, ожидавший мать на причале, тепло приветствовал ее и проследовал с ней на ее виллу, вероятно, посуху. Дом стоял на скалах у самой воды и имел собственный пирс прямо под окнами, где Агриппина обнаружила красивую галеру под разноцветными парусами. На кормовой палубе был выстроен массивный, богато украшенный павильон, обставленный столами, креслами и кушетками. Нерон сказал, что это великолепное маленькое судно – его подарок и что она будет пользоваться им для поездок в его дворец и обратно. Затем он пригласил Агриппину отобедать с ним этим вечером и уехал, оставив ее в счастливом предвкушении возобновления родных взаимоотношений между ними. Однако, когда через несколько часов пришло время отправляться в Байи и она уже готова была подняться на борт галеры, ее внезапно остановило дурное предчувствие и вместо этого она решила ехать по дороге в своих носилках.
Но ощущение страха быстро прошло, когда сын нежно обнял ее и тотчас провел на почетное место за пиршественным столом – место, которое обычно занимал сам. Его обращение с ней было почтительным и нежным, и, если Агриппина в своем материнском высокомерии, которое так бросалось в глаза, подумала, что его поведение вызвано раскаянием, Нерон, вероятно, действовал не столько из желания обмануть ее и заставить доверять ему, сколько из болезненного драматического порыва воссоздать в своем сердце то нежное чувство, которое она разрушила своим поведением, и хотя бы на час или два вернуть свою детскую любовь к ней. В своей уверенности, что сын вернулся к покорности, Агриппина сияла и выглядела просто блестяще. Нерон был счастлив, хотя это счастье носило несколько странный характер, поскольку ему казалось, будто он отдает последний долг матери, которая когда-то была для него всем.
Как сообщает Тацит, во время пира «он развлекал ее беседой, во время которой держался то с легкостью юноши, то напускал на себя серьезность и делал вид, что хочет знать ее мнение по важным вопросам». Он заставлял Агриппину смеяться вместе с ним, воскрешая в ее памяти разные случаи из своего детства; он обнимал ее, стремясь вернуть утраченные чувства былых дней. Его сердце разрывалось от ужаса, пафоса и преувеличенной трагичности ситуации. Вместе с тем он не забывал подливать ей вина, и, когда уже после полуночи Агриппина встала, чтобы отправиться к себе, она была не вполне трезва.
Сенека, Бурр и Аницет, участвовавшие в заговоре, тоже присутствовали на этом пиру и последовали за Нероном, когда он повел свою мать вниз по лестнице, ведущей к причалу. Там была пришвартована подаренная им галера, которую вызвали из Байи, чтобы она отвезла ее назад. Агриппина больше не чувствовала никаких подозрений. Под влиянием выпитого вина она была счастлива и предвкушала приятную прогулку по морю, во время которой будет с комфортом возлежать в павильоне, вместо того чтобы трястись по дороге в носилках. Только Аницет и двое-трое его людей знали о приспособлении, способном быстро отправить судно на дно, и теперь он смотрел на Нерона с молчаливым вопросом, должно ли дело быть сделано сегодня, или его нужно отложить до следующей ночи. Когда Агриппина подошла к трапу, император подал ему сигнал и тем самым приговорил свою мать к смерти. Он страстно прижал ее к сердцу, покрывая поцелуями лицо, руки и грудь. Не могло быть никаких сомнений, что эта демонстрация была совершенно искренней. Нерон прощался с матерью. В то время Агриппина была еще довольно красивой сорокачетырехлетней женщиной. Ее четкие орлиные черты смягчали густые волосы, и в ее триумфальной радости по поводу такого замечательного примирения с сыном признаки некоторой усталости и изможденности, которые выдают ее скульптурные изображения того времени, наверняка полностью исчезли. Нерон не мог оторвать глаз от ее лица.
Ночь была теплой и звездной, на море стоял мертвый штиль. Агриппина заняла свое место в павильоне. С ней была ее придворная дама Ацерния Полла, а ее вольноотпущенник Креперий Галл расположился позади павильона рядом с рулевым. Командовал кораблем Аницет, мрачный, как сама судьба. Когда они были еще на некотором расстоянии от Байи и в двухстах – трехстах ярдах от берега, он отдал своим сообщникам команду открыть придуманное им самим скользящее приспособление и пустить в трюм воду.
Но судно затонуло не сразу. Оно накренилось, и это вызвало обрушение павильона. Галл, на которого упала балка, потерял сознание и, упав в воду, утонул, но императрица и Ацерния смогли выползти из-под руин, однако соскользнули с мокрой палубы и оказались в воде. Агриппина, поранившая плечо, с трудом поплыла среди обломков и в кромешной ночной темноте оказалась в стороне от остальных, а Ацерония, которой удалось ухватиться за борт талеры, совершила роковую ошибку, начав звать на помощь. Уже в следующий миг кто-то ударил ее по голове, и она утонула.
Каким-то чудом Агриппина, которая, похоже, оставалась в полном неведении насчет того, что крушение было неслучайным, ускользнула от Аницета и его людей, наверняка шнырявших вокруг в поисках императрицы, пока они не пришли к выводу, что она утонула. В конце концов, когда она уже почти совсем выбилась из сил, ей посчастливилось наткнуться на маленькую рыболовецкую лодку, которая сразу же доставила ее на виллу.
Первое, что сделала Агриппина, – велела своему вольноотпущеннику Луцию Агерину срочно бежать к Нерону, рассказать ему о крушении и о том, что она цела, попросить его не беспокоиться о ней и сказать, что она попытается заснуть, поэтому будет лучше, чтобы он не приезжал навестить ее до завтрашнего утра. Тацит полагает, что в это время она начала подозревать, что галеру потопили намеренно, но решила, что будет безопаснее делать вид, будто никаких подозрений у нее нет. Однако мы думаем, что ее верный вольноотпущенник Луций Агерин был единственным, у кого зародилась такая мысль, но даже в его случае подозрение пало не на Нерона, а на управлявшего галерой Аницета.
Императрица вполне могла предположить, что течь возникла в новом неопробованном судне из-за тяжести павильона, оказавшегося слишком массивным.
Она отправилась в спальню, где ей обработали ссадины и подлечили плечо горячими припарками. Догадываясь, что Ацерония утонула, Агриппина с присущей ей жадностью приказала, чтобы ей принесли завещание придворной дамы. Выяснив, что, согласно последней воле несчастной женщины, она является главным бенефициаром, она дала указание переписать и запереть все вещи Ацеронии – действие, которое, на наш взгляд, совершенно ясно указывает, что умирать императрица-мать не собиралась.
Тем временем Аницет доплыл до берега или был спасен заранее подготовленным для это лодкой и поспешил назад к Нерону, который в мучительном ожидании слонялся из угла в угол. Промокший до нитки и чрезвычайно взволнованный капитан сообщил императору, что, насколько ему известно, Агриппине удалось спастись, что теперь она у себя на вилле и, вероятно, прекрасно поняла, что кораблекрушение было подстроено, чтобы ее утопить. От этих слов Нерон совсем потерял голову. С неописуемым ужасом он осознал, что теперь мать считает его своим предполагаемым убийцей, а деяние, которое он задумывал как акт милосердия, в ее глазах выглядит вероломством и хладнокровной низостью. Более того, он понимал, что она попытается поднять против него всю страну. Возможно, уже сейчас она готовится выехать по дороге в Рим и, как дочь Германика, обратиться за защитой к преторианской гвардии. И весьма вероятно, с их помощью ей удастся повернуть против него сенат.
Нерон немедленно позвал Сенеку и Бурра, которые ждали в соседней комнате и, услышав новости, поняли, что теперь для Нерона и его матери нет ни одного шанса избежать катастрофы: один из них непременно будет убит. Как гласит история, Сенека уставился на Бурра и сказал: «Что будет, если ты прикажешь своим солдатам, стоящим здесь, предать ее смерти?», на что Бурр ответил, что преторианцы слишком преданы всему семейству Цезарей и так чтут память Германика, что стоящему в Байе отряду нельзя доверить выполнение такого приказа. «Аницет взялся сделать это, – сказал он, – так пусть закончит свою работу».