15 декабря 59 года Нерон отпраздновал свой двадцать второй день рождения. Это событие было отмечено тем, что император впервые в жизни сбрил бороду. В Риме того времени, когда молодой человек впервые сбривал бороду, это считалось поводом для празднования, но возраст, в котором производилась эта процедура, похоже, был различным. Так, например, Калигула сбрил бороду в двадцать лет, Август – в двадцать пять. В случае Нерона сбритые волосы аккуратно сложили в золотую коробочку, украшенную жемчугом, и посвятили Юпитеру Капитолийскому. В связи с этим об императоре рассказывали один эпизод, который должен был показать его жестокость, но на самом деле демонстрирует только характерную для него искренность. Вскоре после возвращения в Рим Нерон нанес визит своей богатой тете Домиции, сестре его матери, на которую он возлагал большие надежды, поскольку она была хозяйкой красивых поместий в Байе и во многих других местах и, как можно предположить, владела большим количеством ценных произведений искусства. Домиция была смертельно больна, и, когда племянник опустился на колени, чтобы ее поцеловать, она провела рукой по его мягкой юношеской бородке и сказала: «Я непременно доживу до того дня, когда это будет сбрито в первый раз, а потом спокойно умру». Нерон повернулся к своим друзьям и, подмигнув им, шепнул: «Я сбрею ее прямо сейчас». После того как она умерла, многие говорили, что Нерон ее отравил – несуразное обвинение, не имеющее под собой никаких оснований.
Спустя несколько месяцев, летом 60 года, он учредил игры или, как говорили греки, состязания, которые назвал нерония. Они должны были проводиться в Риме каждые пять лет. Музыка и поэзия, борьба и некоторые виды легкой атлетики, а также гонки на колесницах составляли три категории, в которых происходили состязания, поскольку греки всегда ассоциировали музыку с легкой атлетикой, а легкая атлетика имела тесную связь с управлением колесницами. Для проведения игр император приказал построить на Марсовом поле новый амфитеатр. Это было деревянное сооружение, и следует упомянуть, что через три года там возник пожар и оно было уничтожено огнем до самого основания. При этом амфитеатре соорудили великолепные бани, строительство которых, видимо, завершилось первым, поскольку их приурочили ко дню рождения Нерона и церемонии первого сбривания его бороды.
Модное римское общество с радостью приветствовало учреждение новых игр, как шаг вперед по сравнению с гладиаторскими поединками и другими примитивными развлечениями, однако традиционалисты сочли их иноземным и слишком рафинированным нововведением. Выразитель их мнения Тацит рассматривал эти игры как знак деградации и писал, что сам факт их проведения в стационарном амфитеатре с сидячими местами являлся признаком упадка. В добрые старые времена, замечал он, зрителям приходилось стоять, поэтому у них не было соблазна проводить в амфитеатре много времени, и еще считалось, что вполне достаточно временной сцены и нескольких скамеек. Правда, он признавал, что Помпей построил такой же амфитеатр, но подвергся за это очень суровой критике, и эксперимент признали не подлежащим повторению, поскольку посчитали его ведущим к порче нравов. Тацит с сожалением заявляет, что «отход от добродетелей старых времен проявился во внедрении иноземных обычаев, которые склоняли людей к легкой атлетике, а от нее – к большей мягкости и, как следствие, к занятиям любовью» и другим подобным вещам. И потом, «под предлогом поощрения музыки и поэзии в этих сценических декорациях лучшие люди Рима опускались и деградировали!». Как могут люди, вопрошает он, которые готовы вместо военных тренировок быть зрителями и даже принимать участие в этих легких греческих состязаниях, надеяться стать хорошими воинами? Как они могут надеяться стать строгими государственными мужами после того, как «критически прислушаются к томным интонациям и мелодическим переливам голосов» людей на сцене? К тому же, добавляет он, эти представления часто длились до темноты, и в результате молодые зрители, мужчины и женщины, начинали флиртовать друг с другом безо всякого стыда. Позор, чтобы такое порочное начинание находилось под патронажем императора.
В данном случае Тацит достаточно откровенно демонстрирует предубеждения, которые привели его к тому, чтобы считать Нерона чудовищем греха. И мы ясно видим, почему в более поздние времена император, который не чувствовал, что «деградирует в сценических декорациях», стал объектом поношения. По сути, Тацит признает, что «многим эти развратные развлечения были по душе». Он говорит, что такие люди утверждали, что постоянный амфитеатр экономичнее, чем временные, которые возводят для каждого отдельного случая, а потом разрушают. Они заявляли, что состязания в артистических достижениях будут способствовать культивированию гениев, а что касается предполагаемого безнравственного поведения после наступления темноты, то кто может позволить себе подобные действия, если весь амфитеатр залит светом ламп и факелов? В любом случае пуританский историк признается, что состязания «проходили без каких-то заметных нарушений приличий».
Пальма первенства в латинском стихосложении, за которую соревновались несколько весьма достойных претендентов, единодушно была отдана Нерону. Но когда толпа стала настаивать, чтобы он еще и сыграл на арфе, чего он не сделал, поскольку был «слишком скромен», судьи снова отдали пальму первенства ему, и император принял ее как нечто сакральное и в качестве отповеди тем, кто считал музыку вульгарным занятием, приказал возложить пальму перед статуей божественного Августа. Ко всей этой затее он относился с чрезвычайной серьезностью, считая, что эти игры достойны самого высокого покровительства, и даже пригласил весталок присутствовать на состязаниях по борьбе, следуя, таким образом, примеру греческих олимпиад, где такие состязания всегда считались достойными того, чтобы на них присутствовали жрицы Деметры. Кто-то может задать вопрос, действительно ли эти служительницы Весты, обреченные родителями на вечное безбрачие и подлежавшие сожжению заживо, если они нарушат свою клятву, извлекали какую-то пользу из наблюдения за обнаженными мужчинами, состязавшимися в борьбе, но их присутствие определенно повышало значимость состязаний, и это было главное.
Непохоже, чтобы на этот раз Нерон принимал участие в каких-то других состязаниях, помимо музыкального и поэтического, но он, безусловно, занимался борьбой, поскольку несколько лет спустя хотел сразиться с чемпионом Рима в этом виде спорта, считая, что в любом случае сможет выглядеть достойно, так как обладал огромной физической силой. Он обладал таким мастерством в этом и других видах спорта, что без стеснения проводил свои ежедневные тренировки на Марсовом поле на глазах у публики. Как уже было сказано, гонки на колесницах тоже являлись для него предметом большого интереса, и он был таким искусным возницей, что с удовольствием позволял людям смотреть, как он практикуется на своем личном скаковом круге – цирке, заложенном еще Калигулой в том месте, где теперь стоит церковь Святого Петра, и достроенном Нероном в 59 году. Тацит с ужасом и удивлением признавал, что «эта публичная демонстрация его позора не вызывала у людей никакого недовольства, напротив, служила поводом для поощрения. Они подбадривали его своими восклицаниями, радуясь таким наклонностям своего императора».
Утверждается, что и Сенека, и Бурр поддерживали Нерона в его увлечении состязаниями, понимая, что это способствует его популярности у масс. Но если его появление на сцене они не одобряли с такой же готовностью, то, по меньшей мере, отбивали такт руками, когда она пел, изображая, будто получают удовольствие. Что же касается Нерона, то он пребывал в чрезвычайно приподнятом настроении, обнаружив, что может предаваться своим склонностям, которые мать всегда стремилась так жестко подавлять и которые он сам чувствовал себя обязанным сдерживать до тех пор, пока она не умерла. Теперь Нерон делал то, что всегда хотел, и, поскольку чувствовал поддержку и одобрение со стороны масс и прогрессивных членов высшего общества, его мало беспокоило, что он глубоко оскорблял аристократию старой школы, чью точку зрения исправно доводит до нашего сведения Тацит.
Однако эта оппозиционная фракция не была абсолютно молчалива, и постепенно в Риме дало о себе знать тайное холодное веяние враждебности. Кто-то повесил хлыст на одну из статуй Нерона, словно указывая, что его нужно высечь. Самым очевидным способом нападения было назвать его убийцей своей матери, и однажды на Форуме обнаружили брошенного ребенка, у которого на шее висела табличка с надписью: «Я не стану тебя воспитывать, потому что боюсь, что ты тоже можешь убить свою мать». Перед возвращением Нерона в столицу в Риме убрали многие статуи Агриппины, а из тех, которые остались, самые броские скрыли от глаз при помощи льняных полотнищ. И вот на одной из таких статуй обнаружилась надпись: «Я прячу свое лицо от стыда, но тебе стыд неведом».
Обо всех этих вещах сообщили Нерону, рассказав, что люди делают о нем предательские замечания, но он отнесся к этому с «величайшим презрением» и не стал предпринимать никаких действий. Однако во время проведения неронии на небе появилась комета, которую можно было наблюдать в течение многих недель, и, поскольку это считалось знаком приближающейся смены правителей, недоброжелатели Нерона пустили слух, что скоро он будет низложен. Это произвело такое сильное впечатление на чувства народа, что постоянной темой разговоров стало обсуждение того, кто станет следующим императором, и со всех сторон зазвучало имя кузена Нерона Рубеллия Плавта, которого однажды уже подозревали в стремлении получить трон. Он был убежденным традиционалистом, и многие считали, что патриции старой школы убеждали его возглавить восстание против Нерона, чтобы покончить с таким положением дел, которое, по их мнению, подрывало древние институции Рима.
По отцовской линии предки Рубеллия Плавта были родом из Тибура (Тиволи), расположенного в нескольких милях от столицы. Случилось так, что однажды Нерон укрылся от грозы в открытом павильоне, стоявшем на землях императорской виллы, находившейся неподалеку от этого места. Когда он перекусывал на свежем воздухе, молния ударила прямо в одно из стоявших перед ним металлических блюд. Стол опрокинулся, пища разлетелась в разные стороны. Сразу же после этого стала распространяться история о том, что таким образом божества, с давних времен покровительствовавшие семейству Плавтов, подали сигнал о приближающемся падении Нерона. Взволнованные люди повсеместно обсуждали эту историю и ждали начала неминуемого восстания.