Сенека сказал Гавию Сельвану, чтобы тот вернулся к Нерону и передал, что он не отрицает своих слов. Офицер так и сделал, и, когда Нерон спросил его, выглядел ли Сенека человеком, который собирается совершить самоубийство, тот ответил, что не знает, но философ не выказывал сожаления, что сделал, как не выказывал никакого волнения или страха. Тогда Нерон велел ему снова идти к Сенеке и проследить, чтобы тот достойно расстался с жизнью. Однако Гавий Сельван не сразу пошел на виллу Сенеки. По дороге он остановился у дома Фения Руфа, который, напомним, был сотоварищем Тигеллина в командовании преторианской гвардией и в то же время являлся еще одним из неназванных заговорщиков. Цель визита заключалась в том, чтобы спросить у своего старшего офицера, должен ли он подчиняться приказам Нерона. Но Руф, дрожавший от страха, не мог сказать ему ничего, кроме того, что должен это делать.
Сенека встретил свой смертный приговор спокойно. Позвал своего помощника, чтобы составить завещание, но тот отказался, и тогда философ в этот последний час не без некоторого тщеславия обратился к своим слугам и сказал, что поскольку лишен возможности вознаградить их за службу, то завещает им единственное, что у него осталось, – свою жизнь как пример. Увидев, что они плачут, он пожурил их, сказав: «Где же ваша философия? Где правила поведения в горькие времена, которым я учил вас столько лет? Разве кто-то не знал о склонности Нерона к насилию? Чего еще можно ожидать от человека, убившего свою мать и брата, кроме того, что он убьет своего старого наставника?»
Потом он обнял свою жену Паулину и, стараясь сдерживать эмоции, умолял ее утешиться размышлениями о своей добродетельной жизни. Но Паулина воскликнула, что умрет вместе с ним, хотя, думаем, она пожалела о своей горячности, когда ее муж сказал: «Хорошо, если ты хочешь снискать славу, умерев вместе со мной…» – и велел доктору вскрыть ей вены на запястьях. Его запястья тоже были вскрыты, но, поскольку кровь текла плохо, ему вскрыли вены и в других местах, после чего он сказал Паулине последнее прости и велел, чтобы ее увели в другую комнату, где, судя по всему, слуги быстро уговорили ее перевязать раны. В это время посыльный поспешил вернуться к императору, чтобы рассказать, что Сенека умирает и Паулина тоже хочет умереть, на что Нерон в одном из тех приступов великодушия, которые обычно сдерживали его самые гневные порывы, велел этому человеку срочно лететь назад и приказать слугам Паулины любой ценой спасти ей жизнь. К этому можно добавить, что она пережила это страшное испытание, хотя бледность, отныне никогда не покидавшая ее, указывала, что она так до конца и не оправилась от потери крови.
Тем временем Сенека, чтобы ускорить смерть, велел своему доктору дать ему яд цикуты, как было сделано в случае с Сократом, но это тоже не дало желаемого результата, и его перенесли в теплую баню – обычное средство в подобных случаях. Смахнув окрашенную кровью воду на стоявших вокруг него слуг, Сенека сказал им, что это подношение Юпитеру Избавителю, после чего замер и лежал без движения в ожидании смерти, которая никак не приходила. Потом кто-то предложил перенести его в парную, чтобы он задохнулся от пара. Когда это было сделано, философ наконец покинул этот мир, который презирал и в то же время так сильно любил.
Наступила ночь, но во дворце продолжался допрос арестованных. Руф, которого до сих пор не разоблачили, занял место рядом с императором. Вопреки всему он надеялся, что его не выдадут, и сейчас, в отсутствие своего коллеги Тигеллина, занятого очередной попыткой разговорить героическую Эпихариду, командовал гвардией. Прямо за спиной императора стоял Субрий Флав, тот самый старший офицер, который хотел заколоть Нерона, когда тот будет петь на сцене, а чуть поодаль – другие офицеры, тоже участвовавшие в заговоре.
Снова допрашивали Сцевина, чей умоляющий взгляд, по-видимому, остановился на Субрии Флаве, потому что тот положил руку на рукоять меча и взглянул на своего командира Руфа. Как уже было сказано, оба этих человека, как и некоторые другие, находившиеся в комнате, участвовали в заговоре, но Сцевин, вполне естественно, отказывался их выдавать, надеясь, что они сделают то, что теперь казалось неизбежным. Он, должно быть, затаил дыхание, заметив, как рука офицера сжала меч. Один кивок Руфа – и ничего не подозревающий Нерон был бы убит.
Но сигнала не последовало. У Руфа, как нам кажется, имелся другой план, с помощью которого он рассчитывал спасти свою жизнь. Главные изменники, Пизон и Сенека, были мертвы, а Сцевин, как считал Руф, не знал, насколько велика его (Руфа) вина, а то, что знал, скорее всего, не стал бы рассказывать, поскольку единственное, на что он мог надеяться, – это что офицеры-заговорщики убьют Нерона прямо здесь. Поэтому Руф счел за лучшее броситься энергично допрашивать Сцевина, одновременно подмигивая ему, чтобы тот понял, что он просто играет роль, и, если Сцевин его не выдаст, он сделает для него все, что сможет. Это был рискованный ход, но немедленное убийство Нерона было еще опаснее, потому что месть Тигеллина и других преторианцев и слуг не заставила бы себя долго ждать.
Однако Сцевин, почувствовав, что уже обречен, неправильно истолковал мотивы Руфа, старательно выбивавшего из него правду, и с горьким сарказмом бросил: «Мой дорогой Руф, нет никого, кто знал бы об этом деле больше, чем ты. Так докажи свою благодарность этому прекрасному императору, рассказав все, что знаешь».
Услышав эти слова, Нерон резко повернулся к предателю, на лице которого отразился такой испуг, что его вина стала очевидна. Один из верных императору преторианцев, некто Кассий, человек невероятной силы, всегда сопровождавший его, мгновенно бросился и связал Руфа. К тому моменту во дворец уже привели нескольких других заговорщиков, и они, в особенности некий Церварий Прокул, опровергли заявления Руфа о его невиновности, обрушив на него неопровержимые обвинения. Он был тут же приговорен к смерти, и Нерон дал ему время только написать завещание, где этот изменник, по словам Тацита, «излил свои нескончаемые стенания».
Прошло немного времени, и Сцевин, видя, что нет никакой надежды, что Нерона убьют, обвинил и Субрия Флава, который был так близок к тому, чтобы убить Нерона. Сначала этот офицер-ветеран заявил, что невиновен, и, имея в виду Пизона и других заговорщиков, принадлежавших к высшему кругу утонченных светских модников, сказал: «Неужели ты думаешь, что я, солдат, задумав столь дерзкое предприятие, связался бы с такими женоподобными гражданскими, как эти?» Другие заговорщики, задетые его словами, поспешили выложить все, что знали о нем, и быстро выяснилось, что после убийства Нерона он намеревался убить еще и Пизона и добиваться провозглашения Сенеки императором.
«Но почему, – спросил его Нерон, – ты возражал против Пизона?» – «Потому, – ответил офицер, – что он играл в трагедиях на сцене. Если бы певца, вроде тебя, свергли только для того, чтобы ему наследовал актер, весь этот позор продлился бы и дальше. Когда-то я любил тебя, Нерон, любил больше всех. Но с того времени, как ты стал певцом и возницей на колесницах, я тебя возненавидел. Ты убил свою мать и свою жену. Ты поджег Рим…»
Этого оказалось достаточно, поскольку, как пишет Тацит, «хорошо известно, что никакие слова, сказанные во время этих допросов, не отозвались в Нероне такой болью». Субрия Флава сразу передали в руки одного из его братьев по оружию, Вейануса Нигера, которому было приказано проследить, чтобы Флав был безотлагательно казнен. Нигер при свете фонарей повел своих людей на соседнее поле, где они выкопали могилу, после чего к ней подвели приговоренного, чтобы обезглавить его. Увидев могилу, Субрий Флав стал упрекать солдат, говоря, что она слишком маленькая, слишком мелкая и не соответствует воинским правилам. После этого Нигер сказал: «Вытяни шею, смельчак», на что Субрий Флав, заметивший, что Нигера бьет дрожь, бросил: «Надеюсь, ты сможешь ударить по ней так же смело». В следующий миг его отрубленная голова и тело упали в могилу».
Тем временем Сульпиций Аспер, Максим Скаур и Венет Паул – все офицеры гвардии – были обвинены в измене и признаны виновными, к большому удивлению и ужасу императора, который впервые осознал, как близок был к смерти, учитывая, что до сего момента этим людям была доверена его охрана. «Но почему ты хотел меня убить?» – спросил он Сульпиция Аспера и был оскорблен до глубины души, когда тот ответил: «Не было другого способа прекратить твой позор», после чего он отправился навстречу своей гибели, не сказав больше ни слова. За этим последовала смерть гиганта Плавтия Латерана, того самого, который должен был повалить Нерона на землю. Император обошелся с ним особенно сурово, приказав, чтобы его отвели на то место, где казнили рабов и преступников, и не дали ему времени написать прощальное слово своей семье. Его палач, некий Стаций, офицер преторианской гвардии, тоже участвовал в заговоре, но Латеран не выдал его. Однако Стаций пришел в такое расстройство, что его первый удар только повалил жертву и нанес ей глубокую рану на шее, после чего Латеран поднялся, снова спокойно наклонил голову и молча принял второй удар.
Во время допроса обвиняемых было упомянуто имя Аттика Вестина, в то время консула. Говорят, он был невиновен, но в той атмосфере всеобщего возбуждения казалось, что он определенно виновен. Неприязнь Нерона к этому человеку, который открыто оскорбил его, возможно, тоже добавила уверенности, что он участвовал в заговоре. В результате император отправил офицера и не менее пятисот солдат арестовать Вестина, поскольку у того на службе было много молодых людей, исполнявших обязанности его телохранителей, и Нерон подумал, что они могут затеять драку. Офицер застал Вестина дома за обедом с гостями. Тацит предполагает, что он мог намеренно устроить пир, чтобы создать видимость беззаботности. Солдаты вошли в дом и заперли гостей в пиршественном зале, а самого Вестина вызвали наружу и послали за доктором. Вестин сразу понял, что ему предлагается покончить с собой, и без единого слова сожаления сел и протянул доктору руки, подставив запястья. Прошло совсем немного времени, прежде чем в наступившей тишине Вестин скончался. Нерону сообщили об этом и спросили, что делать с гостями, которые оставались в запертом пиршественном зале, с минуты на минуту ожидая смерти.