Император ответил, что пока их нужно оставить там, где они находятся, и допрос заговорщиков продолжился. Сцевина, который рассказал все, что знал, в конце концов увели в ночь и обезглавили, однако Натал был помилован, и Стаций тоже. Гавия Сильвана, офицера, доставившего смертный приговор Сенеке, оправдали, но он, сознавая свою вину, сразу покончил с собой. Стаций, хотя и получил прощение, не смог вынести позора и тоже совершил самоубийство.
Наконец уже после полуночи двор прервал разбирательство, но прямо перед тем, как лечь в постель, Нерон вспомнил о гостях Вестина, запертых в пиршественном зале своего покойного хозяина. «Я думаю, они достаточно дорого заплатили за этот обед у консула», – сказал он, хмуро улыбнувшись, и приказал, чтобы всех отпустили, независимо от того, виновны были они или нет.
Следующее утро началось с примечательного инцидента. Тигеллин, который не так давно заболел туберкулезом, что, как считалось, было следствием его безнравственности, не мог спать почти всю ночь и с первыми лучами рассвета отдал приказ доставить к нему злополучную Эпихариду, чтобы снова допросить ее под пыткой. Однако после вчерашних мучений она не могла ходить, поэтому ее поместили в крытые носилки, которые несли четверо солдат. К концу путешествия солдаты отдернули занавески и с удивлением обнаружили ее повесившейся на своем поясе, прикрепленном к верху носилок. Женщина была мертва. Не в силах вынести мысли о новых пытках, она, несмотря на то что едва могла пошевелить вывихнутыми суставами, как-то умудрилась привязать свой пояс к горизонтальной планке у себя над головой и, сунув голову в петлю, удушилась.
Когда двор собрался снова, ему были представлены доказательства, что поэт Лукан тоже являлся участником заговора. Лукан, или, если говорить точнее, Марк Анней Лукан, родился в конце 39 года и, таким образом, был на два года моложе Нерона, который принимал в его судьбе особое участие, поскольку Лукан был сыном младшего брата Сенеки Мелы (того самого, любовницей которого была героическая Эпихарида). Нерон ценил его поэзию, подыскал для него оплачиваемую государственную должность и ввел в ближний круг своих друзей. На играх неронии в 60 году Лукан прочитал панегирик в честь своего благодетеля, которого на тот момент обожал со всем пылом своего поэтического сердца. Нерон был для него сверхчеловеком, настоящим богом на земле, и в первых книгах своей знаменитой Pharsalia описывает императора как божество типа Аполлона, несущего миру покой и процветание. Но теперь между ними царила холодность, которую злобная молва приписывала ревности Нерона к поэтическому дару Лукана, но которая, вероятнее всего, объяснялась, говоря словами Светония, «непомерным тщеславием» этого поэта. В поздних книгах Pharsalia Лукан начал клеймить империю, если не прямо самого императора, и изливать свое желание восстановить республику.
Это, конечно, была измена, и молодому человеку, судя по всему, не без согласия его дяди Сенеки, было запрещено публиковать свои опасные труды. После этого он приватно распространил поэму, где нападал на Нерона в самых нелицеприятных выражениях, за чем, естественно, последовало участие в заговоре. Лукан стал фактически одним из его лидеров и постоянно хвастался, что однажды бросит отрубленную голову Нерона к ногам своих друзей.
И вот теперь он был арестован, предстал перед судом и показал себя самым отъявленным трусом. В надежде спасти себя он выдавал других и даже обвинил в причастности к заговору свою собственную мать Ацилию. Нерон отнесся к этому обвинению с презрением и не стал предпринимать никаких шагов против этой дамы, а Лукана отослал домой, разрешив ему выбрать способ, которым он окончит свою жизнь. После этого молодой человек, к которому вернулось мужество, съел обильный обед и вскрыл себе вены. Последним, что он сказал, была цитата из его собственного сочинения, описывающая смерть раненого воина.
Сенатор Афраний Квинкциан, известный своей изнеженностью, предстал перед судом следующим и был приговорен к смерти, после чего двенадцать других сенаторов, в том числе первый муж Поппеи Криспин, были милостиво отправлены в ссылку. Затем выяснилось, что Клавдий Сенецио, один из самых старых и близких друзей Нерона, тоже играл активную роль в заговоре, и ему было позволено самому покончить с собой. Еще четверо придворных и два офицера гвардии были признаны виновными и приговорены к смерти. Четверых офицеров уволили, еще одного, благородного римлянина, простили, как Натала. Обвинение против Антонии, дочери императора Клавдия, на время отложили, а еще одну женщину-заговорщицу, жену Сцевина Каэдицию, отправили в ссылку, хотя она заслуживала смертного приговора.
Таким образом, из сорока одного заговорщика восемнадцать встретили свою смерть, семнадцать избежали ее, отправившись в ссылку, или лишились своих должностей, пятеро были помилованы и отпущены на свободу и одного оправдали. Если вспомнить, что в тот самый день, когда заговор раскрыли, Нерона должны были жестоко убить, что большинство заговорщиков были его личными друзьями, чье предательство было вызвано не чем иным, как завистью и злобой, а в глазах оставшихся его главное преступление, за которое его предполагалось заколоть или зарубить, заключалось в том, что он артист, нужно признать, что приговоры выглядели на удивление снисходительными для своего времени.
Картина суда над заговорщиками, в которой нам описывают трех судей: свирепого злодея Нерона, по-кошачьи хитрую и жестокую Поппею и больного садиста Тигеллина, бледнеет при проведении скрупулезного исторического анализа, и на ее месте возникает образ бесконечно разочарованного и несчастного молодого императора и его насмерть перепуганной жены, пытающихся обойтись по справедливости со сворой убийц, из которых только двое-трое действовали по каким-то идейным соображениям.
Нерон правил больше десяти лет, и, хотя этот период был омрачен смертью нескольких изменников из императорской семьи, история не знает ни одного примера, когда он вынес кому-нибудь несправедливый приговор. Его милосердие было совершенно исключительным и действительно поражает, если сравнить его с тем, что демонстрировали другие императоры. А при разбирательстве такого страшного заговора его поведение в условиях высочайшего риска должно вызывать похвалу любого непредвзятого критика, как поведение справедливого и мужественного человека.
Глава 16
Поначалу наказание заговорщиков вызвало в Риме всплеск народного негодования, и, как пишет Тацит, «люди безжалостно обвиняли императора в том, что он отправил невиновных на смерть из страха и ревности». После этого Нерон выпустил длинное заявление, в котором представил доказательства виновности одних и собственные признания других. «В результате все, кто взял на себя труд выяснить правду об этом деле, пришли к заключению, что заговор действительно возник, созрел и был подавлен».
Сенат и люди, занимавшие ответственные посты, узнав, насколько грозной была опасность, возблагодарили богов за спасение императора с такой горячностью, что Нерону ничего не оставалось, как поверить в искренность их верноподданнических чувств, и это его очень успокоило. Даже родственники заговорщиков, дрожавшие за собственные шкуры и возмущенные их безрассудством, из-за которого они оказались в опасности, демонстрировали радость по поводу того, что теперь императору ничего не угрожает. Они с вымученными улыбками «падали на колени и покрывали его руки поцелуями». Само собой разумеется, были назначены благодарственные церемонии. Особые почести воздавались богу Солнца, поскольку на территории Большого цирка, где должно было произойти убийство, располагалось его святилище, и все сочли, что именно он сделал так, что заговор провалился. Кинжал Сцевина был торжественно посвящен Юпитеру Мстителю, стоявшему в Капитолии. Апрель, в котором был раскрыт заговор, в честь императора переименовали в нероний, и в память о его спасении были учреждены гонки на колесницах. Избранный консул Цериал Аниций поставил на голосование вопрос, что Нерон должен быть обожествлен и ему немедленно должен быть воздвигнут храм за счет государства. «Этим самым, – пишет Тацит, – он хотел намекнуть, что Нерон превзошел вершину земного величия и теперь достоин того, чтобы ему поклонялись, как богу, что случалось далеко не всегда, пока император не заканчивал свое пребывание среди людей». Однако Нерон не пожелал быть богом и наложил вето на это предложение.
Милиха, человека, раскрывшего заговор, щедро вознаградили, Тигеллин получил благодарность и награды, солдатам преторианской гвардии, которые, несмотря на предательство некоторых своих командиров, остались верны императору, раздали деньги и пожаловали пожизненное снабжение зерном. Различные другие люди тоже получили награды в соответствии со своими заслугами.
Проводившиеся раз в пять лет игры неронии, которые, как мы помним, в прошлом году были отложены, поскольку Нерон был не в голосе, теперь решено было провести. Однако сенат, понимая, что одними из инициаторов недавнего заговора были те, кто считал поющего императора ненормальным и позорным для Рима явлением, тактично предложили, чтобы он получил приз за пение и декламацию, не утруждая себя участием в состязаниях. Это предложение, должно быть, задело Нерона за живое. Неужели они думают, что заговор напугал его до такой степени, что он теперь откажется от пения? Неужели он позволит, чтобы эти филистеры заставили его замолчать и дать им понять, что он согласен считать свое искусство чем-то неподобающим? А может, они думают, что его голос недостоин, чтобы его слушали?
Нерон сердито и с вызовом ответил, что непременно будет петь. «Я полностью готов бороться за награду, – сказал он, – и не нуждаюсь в защите сената. Любые почести, которые заслужит мой певческий талант, достанутся мне не по вашей милости, а благодаря беспристрастному решению выбранных для этого музыкальных судей».