Поначалу снова стала заметна нервозность Нерона, а его страстное желание исполнять все правила состязаний, чтобы ему не делали предпочтения, широко обсуждалось. Иногда, по обычаю того времени, он, исполняя какую-то роль, надевал маску и, когда играл женщину, использовал маску, похожую на Поппею… «Но как можно было это терпеть, – пишет Дион Кассий, – слышать, что император, включенный в программу наряду с другими конкурсантами, репетирует и поет песни, отпустив длинные волосы, как носят музыканты, ходит в сопровождении всего одного или двух спутников и с тревогой смотрит на своих соперников? Что достойно называться победой меньше, чем то, за что Нерон получал какую-то гирлянду, пренебрегая венцом правителя государства? Именно этим путем он пал с высоты величия своей власти, утратил свое достоинство, играя роль раба, изображая, что его водят, как слепца, что он вынашивает и рожает детей, что он сходит с ума, – все это он исполнял в историях об Эдипе, Тиесте, Геркулесе и Оресте. Все ситуации, которые изображают обычные актеры, когда играют, он брался представлять. И все же солдаты и все остальные видели, терпели и одобряли эти действия, называя его пифийским победителем, олимпийским победителем, национальным победителем, наивысшим победителем!»
Однако не все греки были хорошими слушателями. Например, нашелся один человек, который так сильно хмурился и так мало аплодировал, что Нерон, обидевшись, впоследствии отказался его принять. «Но тогда куда мне идти?» – в смятении спросил этот человек у вольноотпущенника, когда ему было отказано. «Убирайся в ад!» – ответил вольноотпущенник. Однако в целом турне проходило с огромным успехом, и по прошествии нескольких месяцев Нерон наверняка начал верить, что он и вправду величайший из всех певцов, которых видел мир. Он не был тщеславным, но овации, которых он удостаивался повсеместно, не могли не вскружить ему голову. И хотя, отправляясь в Грецию, Нерон волновался и чувствовал себя неуверенно, задолго до возвращения стал уверен в себе и сиял от гордости. С его губ не сходили слова «моя публика», и чем больше слушатели аплодировали, тем больше он стремился удовлетворить их. Он работал как раб, выступая на публике почти ежедневно, вставал рано утром и засиживался допоздна, упражняясь и репетируя.
В свободные часы Нерон развлекал себя, управляя колесницей, и его мастерство было таким, что в Олимпии он записался участвовать в гонках и даже управлял упряжкой из десяти лошадей, чем вызвал всеобщее восхищение. Во время одной из таких гонок его колесница перевернулась, и Нерон вылетел из нее, едва не попав под копыта других лошадей. Он поднялся и продолжил гонку, но был в таком состоянии, что не смог ее закончить. Судьи дипломатично объявили, что падение было не его виной и, если бы не оно, Нерон непременно стал бы победителем, поэтому они вручили ему приз. «На этих гонках он иногда намеренно позволял себе проиграть, чтобы в других случаях его победа выглядела более достоверной» – это замечание Диона Кассия, которое, если иметь в виду предубеждение автора, предполагает, что Нерон довольно часто выигрывал гонки без тактичной помощи других участников.
Помимо этого, он часто смотрел поединки борцов и сам был весьма успешен в этом виде спорта. Иногда в пылу азарта Нерон выскакивал на ринг и подталкивал вперед борца, который слишком отдалился от своего соперника. Он очень хотел сам участвовать в состязаниях по борьбе, но, надо полагать, даже он сознавал, какое неприглядное впечатление произведет, если его, Императора Всего Мира, соперник бросит навзничь.
В этот период Нерон наверняка был в отличной форме, поскольку ежедневно тренировался физически, в связи с чем можно упомянуть, что существует следующее живое краткое описание императора: он стоит на гимнастической площадке, обнаженный, если не считать набедренной повязки, и громко поет, выполняя свои упражнения. Из страха навредить своему голосу он был вынужден соблюдать умеренность и вести очень размеренный образ жизни, поэтому более поздние истории о его оргиях и дебошах можно отмести, ибо они совершенно не соответствуют рассказам, как он заботился о себе, о его прекрасном здоровье и о том, как много и тяжело ему приходилось трудиться.
И все же не мешает вспомнить один факт, который показывает нам Нерона того периода в необычном свете. Как уже указывалось, в те дни существовал обычай, особенно характерный для Греции, когда светский мужчина заявлял о своей любви к какому-нибудь красивому юноше, которого он начинал повсюду брать с собой, куда бы ни шел. Будучи молодым человеком, Нерон заигрывал с этим отклонением, потому что хотел соответствовать моде, но его любовь к Акте, а затем к Поппее поставила для него крест на любых подобных тенденциях. Однако теперь, следуя какой-то странности его натуры, мужские инстинкты Нерона сместились в сторону, освященную этим греческим обычаем, и он начал щедро изливать свои чувства на юношу по имени Спор, который внешне так сильно напоминал ему Поппею, что Нерон называл его Сабиной, вторым именем Поппеи. Впрочем, возможно, странность заключалась не столько в натуре Нерона, сколько в физических особенностях самого Спора, поскольку есть свидетельства, позволяющие предположить, что он был гермафродитом и определенно не имел органов, присущих мужчине. Одна из придворных дам новой императрицы Мессалины, некая Кальвия Криспинилла, присматривала за этим мальчиком и заботилась о его обширном гардеробе. Этот факт можно считать либо указанием на то, что поначалу он был просто своего рода декоративным дополнением либо свидетельством склонности императора к сексуальным странностям. По слухам, Нерон заключил со Спором фиктивный брак и устроил по случаю этой церемонии празднество, на котором его друзья поздравляли невесту-мальчика и произносили традиционные пожелания, чтобы этот союз был благословлен потомством. В связи с этим можно упомянуть, что некий мужчина, которого спросили, что он думает об этой свадьбе, ответил: «Жаль, что его отец не удовлетворился такой же женой».
В то время как император таким образом гастролировал по Греции, традиционалисты, что было совершенно неизбежно, начали готовить против него очередной заговор. По сообщениям императорских агентов, лидерами заговора были два брата: Скрибоний Руф, Скрибоний Прокул – оба на тот момент прокураторы западных провинций – и генерал Корбулон, прославившийся своими победами на Востоке. Нерон отправил всем троим приказ явиться к нему в Грецию. Два брата, как только узнали, что их выдали, не дожидаясь приема у императора, покончили с собой. Корбулон какое-то время находился под подозрением, но свидетельства против него были такими неопровержимыми, что, как только он прибыл в порт Коринфа, Нерон сразу же отправил ему сообщение, предлагая в качестве привилегии выбрать способ смерти. Получив его, Корбулон тут же заколол себя, произнеся по-гречески слова, которые в переводе означают: «Так мне и надо». Впоследствии эти слова вызывали вопрос, что он имел в виду. Было ли это признанием вины или того, что глупо было отдавать себя в руки Нерона, или Корбулон выражал сожаление, что не убил Нерона намного раньше? Лично мы думаем, он хотел сказать, что сам виноват, что ввязался в какой-то незрелый заговор или что приехал в Грецию по приказу Нерона, вместо того чтобы спасти свою жизнь, без промедления подняв восстание.
Осень 67 года застала императора в Коринфе, где он начал рытье канала через перешеек, чтобы сократить путь, который приходилось проделывать вокруг побережья Спарты кораблям, шедшим с Востока на запад Греции. Однако эта работа осталась не завершенной ни Нероном, ни его преемниками, и канал был построен только в 1893 году.
28 ноября, завоевав награду на Истмийских играх, проходивших в Коринфе, Нерон, разгоряченный, восторженный и сияющий от удовольствия, вышел на сцену и объявил, что жалует «свободу» всей Южной Греции, иными словами – Пелопоннесу и Ахее. Эта «свобода» соответствовала тому, что сегодня назвали бы статус доминиона, а именно – право страны контролировать свои дела в рамках империи. До сих пор ни одна территория такого большого размера не получала этого статуса, он предоставлялся только некоторым городам. Однако Нерон любил греков и хотел выразить им свою признательность за тот прием, который они ему оказали, и за то, как аплодировали его пению. Поэтому сделал такой беспрецедентный шаг, чем сильно напугал консервативных римлян. Очаровательная маленькая речь, которую Нерон произнес по этому случаю, сохранилась. Вот она: «Нежданный дар, народ Греции, приношу я тебе – хотя, возможно, ничто не может считаться неожиданным от такой щедрости, как моя, – столь необозримой, что у тебя не было надежды попросить о ней. Если бы я сделал этот дар, когда Эллада была в расцвете, то, возможно, гораздо больше людей смогли бы воспользоваться моей милостью. Но не из жалости, однако, а по доброй воле я делаю сейчас это благодеяние и благодарю ваших богов, чье пристальное провидение всегда испытывал как на море, так и на суше, за то, что они предоставили мне возможность столь великой милости. Другие императоры даровали свободу городам, один Нерон даровал свободу целой провинции».
Естественно, что собрание пришло в неописуемый восторг, и вскоре Нерон действительно был обожествлен греками как «Зевс, Наш Освободитель». На алтаре Зевса в главном храме города они начертали слова: «Зевсу, Нашему Освободителю по имени Нерон, во веки веков», в храме Аполлона установили его статую, назвали его «новое Солнце, освещающее эллинов» и «единственный любящий греков на все времена». Все это, конечно, было очень приятно, но Нерон предпочитал, чтобы его любили как артиста, а не как грекофила.
Его отношение к собственному пению поразительно ярко проявилось в письме к Гелиосу, которого он оставил «вице-королем» в Риме и который предупреждал Нерона, что должен вернуться назад. «Несмотря на то что сейчас, – писал он, – все твои желания и надежды направлены на мое скорейшее возвращение, тебе определенно было бы лучше говорить и надеяться, чтобы я вернулся с репутацией, достойной Нерона». Речь идет о его репутации как музыканта. Он не мог понять, как Гелиос или кто-то еще может считать, что государственные дела важнее, чем его обязанность петь для своего народа, а императорская корона прекраснее,