ря на это, продолжала опасаться за безопасность сына, как и за свою собственную. Следующий шаг Мессалины подтвердил, какой страшной опасности они подвергались.
Как уже было сказано, по велению Клавдия младшая сестра Агриппины Юлия Ливилла тоже вернулась из изгнания. Однако эта молодая женщина из того же выводка, что и Калигула, была уже в ранней юности сбита с толку собственным братом и с его подачи меняла одно увлечение за другим. Теперь, снова оказавшись на свободе и во дворце, она очень быстро втянулась в очередные любовные интриги, соперничая с самой молодой императрицей, которая быстро сменила материнские чувства, возникшие с недавними родами, на чувства совсем иного рода.
В это время Агриппина очень заинтересовалась философом Сенекой, и, по-видимому, их вместе с Юлией часто видели в его компании, что неудивительно, поскольку он был галантным мужчиной, весьма заметным в обществе. Внезапно Мессалина, будто желая предупредить Агриппину, устроила так, что Юлию обвинили в неподобающих отношениях с Сенекой. Озадаченный император, находившийся полностью под каблуком жены, нехотя издал приказ о ее повторной высылке из Рима, а Сенеку отправил в изгнание на дикий остров Корсика. Спустя несколько недель несчастная девушка была убита.
Для Агриппины это наверняка был страшный удар. Она почувствовала, что будет следующей, поскольку из главной юлианской ветви она и ее сын остались последними, а страх Мессалины перед возможным будущим соперничеством был гораздо сильнее родственных чувств Клавдия, да и ее воля была куда тверже, чем его. Очевидно, что единственно возможная линия поведения для Агриппины, которая по-прежнему была не замужем и не имела большого числа друзей, сводилась к тому, чтобы вести себя как можно тише и покладистее. Как следствие, ближайшие несколько лет не сохранили никаких упоминаний о ней. Сознавая, какой смертельной опасности подвергается ее жизнь, Агриппина, видимо, удалилась от общества, посвятив себя воспитанию сына. Но даже это она была вынуждена делать так, чтобы не бросаться в глаза.
Агриппина не отличалась особенно большим умом, но всегда была в курсе общественных настроений. Она понимала, что народ сыт по горло развращенностью высшего общества и что он хотел бы вернуться к старым нормам морали. Она ясно видела, что люди не намерены и дальше терпеть поведение таких, как Калигула, и сознавала, что действия Мессалины в отношении Юлии Ливиллы были циничной попыткой продемонстрировать изменение нравственной атмосферы двора и одновременно ударом, нанесенным из личной вражды. Однако теперь имя самой Мессалины обрастало плотным кольцом скандалов, и с годами число возмутительных ситуаций, в центре которых оказывалась императрица, лишь множилось. Количество мужчин, совращенных ею с пути добродетели под носом слабого любящего ее мужа, уже стало притчей во языцех. Агриппина, наблюдая за ходом событий, видела, что из-за нежелания замечать выходки этой глупой упрямой женщины император был готов лишиться последних остатков своей популярности.
В результате Агриппина приняла решение, действуя прямо и не отклоняясь от намеченной цели, воспитать своего сына как второго Августа, лидера нравственной реформации, которая вслед за очевидным и неотвратимым крахом существующего порядка с триумфом возведет его на трон. Следуя своим амбициям, она не согласилась бы на меньшее. Ее сын должен стать следующим императором, если только Клавдий проживет достаточно долго, чтобы дать Нерону вырасти и стать мужчиной. Старательно и даже жестко Агриппина готовила своего сына к роли будущего реформатора. Она полностью контролировала его жизнь и в то же время обращалась с ним так сурово, что породила в нем благоговейный страх, который он так никогда и не смог преодолеть.
Сдерживая склонности, присущие ей от природы – психически рассудочной и бессердечной, но чувственной, – Агриппина, демонстрируя свою добродетель, представала перед теми, кто ее окружал, с твердым холодным бесстрастным лицом с тонкими губами. Внутри она могла сгорать от неудовлетворенной страсти, нереализованного честолюбия, с трудом скрываемого обожания и преданности маленькому сыну и бессильной ненависти к тем, кто ему угрожал, но внешне была спокойной целомудренной молодой вдовой, ведущей жизнь, до которой не могли дотянуться злые языки.
Так, по крайней мере, можно бы описать характер Агриппины, пытаясь примирить ее положение как столпа благопристойности с ее шокирующей моральной репутацией. Ясно, что внешне она выглядела благочестивой и целомудренной. Тацит пишет, что ее манеры были степенными, холодными и демонстративно добродетельными, и в публичных речах ей приписывали незапятнанную чистоту и строгое высоконравственное поведение. Вместе с тем, как мы видим, она привнесла в императорский двор суровую простоту и преследовала людей, обвиняя их в безнравственности. Но в то же время мы не можем забывать, что она принадлежала к печально известному семейству, была партнершей своего брата-извращенца и кузена-сластолюбца, соблазнительницей и, возможно, убийцей Криспа, любовницей по меньшей мере еще двух мужчин и, в конечном счете, злодейкой. Должно быть, она была страстной, своевольной и в то же время строгой, твердой и подчеркнуто респектабельной. Однако эти противоречия, возможно, станут объяснимыми, если вспомнить, что члены распутных от природы семей с необузданной склонностью к безнравственности и порочности часто становятся самыми нетерпимыми оппонентами этих склонностей в других. Среди женщин нет более строгой пуританки, чем отвергнутая грешница.
В 47 году, когда Нерону было почти десять лет, произошел несчастный случай, вызвавший у его матери одновременно радость и ужас. В честь восьмисотлетия основания Рима в городе проходили традиционные Троянские игры, в ходе которых два отряда всадников, состоявшие из мальчиков благородного происхождения, изображали битву. Игра была опасной, и так часто приводила к серьезным травмам, что после того, как один из мальчиков остался инвалидом на всю жизнь, Августу пришлось ее запретить. Однако позже игру возобновили. В данном конкретном случае один из отрядов, конечно, должен был возглавлять сын императора Британник, которому на тот момент исполнилось шесть лет. Возглавлять второй устроители игры, к большой тревоге Агриппины, выбрали Нерона.
В то время мать часто рассказывала Нерону, как его легендарный предок Юлий Асканий, сын Энея и основатель дома Юлиев, сражался на равнинах Трои. В той имитационной битве рыжеволосый мальчик, гордый своим предком и вдохновленный одобрительными криками огромной толпы зрителей, повел себя очень храбро и решительно. Галопируя по площади и размахивая своим игрушечным мечом, он практически смешал Британника с грязью. По окончании сражения Нерон заслужил бурную овацию, а его кузена практически не замечали.
Клавдий был слишком беззаботным и спокойным, чтобы как-то особенно переживать из-за такого обхождения с его сыном, но Мессалину это взбесило. Учитывая ее все возрастающее безрассудство, которое теперь почти так же часто подталкивало ее к убийству, как к случайному адюльтеру, она, вероятно, предприняла бы еще одну попытку убить Нерона, если бы не внезапно обрушившееся на нее несчастье, о котором будет сказано в следующей главе.
Императору Клавдию, родившемуся в 10 году до н. э., на тот момент исполнилось пятьдесят семь лет, но из-за болезни, которая постепенно парализовывала его, он казался старше своего возраста, в то время как Мессалина была здоровой, страстной и романтичной – если только в постоянных изменах есть какая-нибудь романтика – двадцатитрехлетней женщиной. Она так прославилась своими любовными похождениями, что даже ее печально знаменитая мать Домиция Лепида перестала с ней разговаривать. Однако ее муж либо не знал о них, либо был слишком болен, а скорее всего, слишком глубоко страдал, чтобы возражать. Репутация Мессалины была настолько испорчена, что грязные слухи приписывали ей частое посещение публичных домов с самой дурной славой, поскольку ей не хватало любовников во дворце. Но, учитывая, что эту шаблонную историю рассказывают обо всех известных своим распутством женщинах древности, ее следует воспринимать не столько как факт, сколько как признак того, что существовавшее в общественном сознании преставление о ее нимфомании сформировалось благодаря ее дурному поведению.
Император, который по-прежнему очень любил Мессалину, выглядел жалкой, смехотворной фигурой. Это был высокий, плотный, гладко выбритый человек с седыми волосами, который, «стоя, сидя, но более всего когда он спал, имел величественный благообразный вид, хотя у него дрожали колени и это не давало ему ходить». На его лице застыло озадаченное, удивленное выражение, лоб испещрили морщины, мутноватые голубые глаза наполняла странная печаль, губы дрожали, подбородок был маленьким и слабым. Из-за повреждения нервов голова императора заметно тряслась. При малейшем необычном звуке Клавдий вздрагивал или начинал недоуменно оглядываться по сторонам, словно его что-то беспокоило. Его запинающаяся речь была очень неразборчивой, и его часто не понимали.
Обычно он пребывал в хорошем, добродушном настроении и славился тем, что часто разражался приступами громкого глуповатого смеха. Например, как-то раз, когда Клавдий в серьезном собрании читал одно из своих собственных исторических эссе, лавка не выдержала веса сидевшего на ней толстяка и сломалась. Император разразился приступами смеха, которые возобновлялись снова и снова, стоило лишь ему вспомнить о случившемся. Однако иногда он выходил из себя, и его гнев выглядел отвратительно, поскольку на его губах появлялась пена, глаза безумно вращались, а голова дергалась.
Самой неприятной чертой характера Клавдия было почти неосознанное, но едва ли садистское наслаждение, которое он получал, наблюдая чужую боль, из-за чего во дворце часто видели, как он плетется в тюрьму, чтобы присутствовать при пытках или казни какого-нибудь преступника, а на арене он редко позволял побежденному гладиатору избежать смерти. Ему доставляло большое удовольствие смотреть, как людей отдают на растерзание диким зверям, и когда те, кто обслуживал амфитеатр, делали свою работу небрежно, император немедленно приказывал бросить львам плотника или рабочего сцены, или даже мальчика на побегушках. Так же безжалостен он был, вынося смертные приговоры, и по его приказу были казнены не менее 34 сенаторов и 300 римлян благородного происхождения. Клавдий был так скор на эти приговоры, что потом часто не помнил о них и велел послать за каким-то человеком, забыв, что он уже мертв. Но в остальном он был добрым, тактичным и до смешного человечным. Однажды, когда один из гостей на большом пиршестве украл золотую чашу, из которой он пил, Клавдий наказал его лишь тем, что, приглашая в следующий раз, велел ставить перед ним только посуду из глины. В другой раз, когда один из гостей серьезно заболел из-за того, что, будучи человеком воспитанным, пытался сдерживать свою отрыжку, император немедленно написал эдикт (который, однако, так никогда и не был издан), разрешавший римлянам «давать за столом выход любому вздутию живота, вызванному метеоризмом». Клавдий был закоренелым игроком и постоянно имел при себе коробку с костями. У него в колесн