надо держаться вместе. Оба мы пишем и могли бы многим помочь друг другу. Вместе отделывать наши стихи. За последнее время ты написал что-нибудь?
— Ничего.
— Жаль. Меня интересует каждая написанная тобой строка. А на предстоящий праздник приходи непременно. Это будет своеобразный литературный вечер. Только для узкого круга ценителей. Выступят, как обычно, поэты и писатели. Тебе надо быть.
Нерон встал с трона. Золотой венец тяжело давил на голову. Он положил его на стол.
Бросил на пол плащ и, оставшись в тунике, продолжал в непринужденном тоне:
— Не истолкуй слов моих превратно. Я отведу для тебя в программе хорошее место. Первое или последнее. Как тебе угодно. Хочешь, я даже петь не буду. Не желаю оттеснять тебя на задний план, бросать тень на твое выступление. Как неправильно вы меня понимаете, все вы, кто близок мне! Ведь я мог бы не открывать перед тобой своего сердца. У тебя нет ни малейшего представления, кто я и, главное, кем буду. Эти утомительные занятия, ежедневные труды смиряют мою гордыню; знаю, путь к совершенству бесконечен; я по натуре человек слабый и стремлюсь к признанию так же, как и ты. Да, порой я совершаю ошибки. А кто свободен от них? Мне надо расти, развиваться по мере возможности. Все художники в начале пути не лишены недостатков. Ах, если бы ты заглянул ко мне в душу, то полюбил бы меня и мои стихи, которые нельзя понять, не зная моей жизни. Исполинские масштабы и кошмарные клокочущие страсти. И мои сомнения, Британик. Словно раны льва, гноящиеся на африканском солнце. Нарывы, гнойники в желтой жиже, с венчиком живых червей. Однако я не кричу, не стенаю, говорю спокойно, как прочие. Император стоит высоко над своими подданными. Но в искусстве он не знает удержу. Здесь мы, поэты, равны. И я и ты.
Британик робко пошевельнулся. Он ничего не сказал. Молча смотрел на него.
Нерон разволновался. Кровь бросилась ему в голову. Он залился неприятным смехом.
Ему казалось, что почва ускользает у него из-под ног. Он подошел к брату.
Их дыхание смешалось.
— За что ненавидишь меня? — с приглушенным гневом выдавил из себя император.
— И не думаю, — оторопел Британик.
— Тогда не любишь.
— Ошибаешься.
— Нет. Ты считаешь себя иным человеком. Чувствуешь, что у нас нет ничего общего. И в стихах наших тоже. Мои ты не можешь понять. И вряд ли ценишь их.
— Я их почти не знаю.
— А все декламируют мои стихи, — обиженно сказал Нерон.
— Я сторонюсь людей.
— «Агамемнона» не читал?
— Мне как-то рассказывали про него.
— Ты высокомерен. В этом твоя беда. Слишком высокомерен и горд. Тебе мнится, будто я затаил на тебя злобу. Будто не откровенен с тобой. Или не считаю тебя поэтом. Нет, совесть моя чиста. Никакой подлости я не замышляю. И люблю тебя. Хотя ты меня не любишь. Плохой не я, а ты.
— Возможно.
— Почему ты молчишь? Если ненавидишь меня, не стесняйся, скажи в глаза. Можно сейчас. Я прощу, ничего тебе за это не сделаю. Сатурналии, сатурналии! — закричал Нерон, как жрец на Форуме, когда, простерши вперед руки, возвещает о начале праздника, на котором рабы, переодевшись в господское платье, могут безнаказанно ругать господ. — Давай сыграем в сатурналии. — И он принялся напевать какую-то игривую праздничную песенку; Британик слушал его с удивлением. — Назови меня, как прежде, бронзовобородым или отчаянной головой, оттрепли за уши, покажи мне язык. Сегодня я добрый. Только не таись. Я не вынесу больше этого молчания. — И он заткнул себе уши.
В возбуждении метался Нерон по залу. Его заплывший жиром лоб покрылся испариной.
— У тебя есть какая-то тайна, — остановившись, сказал он вдруг.
— Нет никакой.
— Тогда почему скрытничаешь?
— Я слушаю тебя.
— Слушаешь? — насмешливо повторил император. — Ты замалчиваешь что-то. Втроем замалчиваете. Сенека, Лукан и ты. Знаю я вас. Вечно вместе, неразлучны и скрытны, по ночам шепчетесь, замышляете что-то, за моей спиной подаете друг другу только вам одним понятные знаки. Известно, вы всегда заодно. Правдивого слова от вас не услышишь, говорите лукаво, витиевато, косоглазые вы мудрецы. Ба, да вы похожи друг на друга. Теперь вижу. Все трое. В вашем взгляде есть что-то общее.
— Не понимаю тебя.
— Еще бы. Ты, например, с виду очень спокойный, но непрерывно страдаешь. На твою долю выпало много всякого горя. Понятно, ты сам не знаешь, чего хочешь, и, судя по твоим словам, болен; я обращался с тобой чересчур строго из государственных интересов, а ты, хитрец, словно бы рад тому. А может, и в самом деле рад. Поборник страдания, как те жулики, что сидят, скорчившись, под землей перед истуканами. Знаешь, на кого я намекаю... Что с тобой?
— Со мной?
— Ну да. Если страдаешь от боли — кричи, ори, вопи или хотя бы говори. Громко, непрерывно говори. Не лучше ли сказать? Ведь станет легче. А ты лишь выжидаешь молча. Даже за словами твоими таится молчание, тяжесть его возрастает, когда ты пишешь, — смущающая всех тишина. И в твоих стихах я это подметил. Все твои словеса, и стертые и значительные, вводя людей в заблуждение, словно выходят из башни молчания. Как ты этого достигаешь?
— Никак, — запинаясь, пробормотал Британик, — то есть как-то...
— Утверждаю, у тебя есть какая-то тайна. Дьявольское средство или колдовство, ведомое лишь тебе. А может быть, и твоим товарищам. Ахейцы изготовляли греческий огонь, не гаснущий даже в воде, под волнами. Никому не открыли они его секрета, и мы тщетно над этим бьемся. Теперь никто уже не может составить такую краску, как тирский пурпур. Пурпур сейчас тусклый и блеклый, словно неспелая черешня. Открой свой секрет, как ты колдуешь над словами?
— Не знаю, — недоуменно пожимая плечами, сказал Британик.
— Ты, верно, много страдаешь. Сенека говорил, что большие поэты много страдают; боль пронзает их, проникает к ним в кровь, и потом из их стихов неведомым, таинственным образом что-то начинает излучаться на нас. Не понял я этого. И еще он говорил, что большие поэты поистине любят страдание. Чуть ли не жаждут его. Будто только благодаря страданию можем мы видеть мир. Кто не страдает, тот слеп. Не способен писать. Скажи, страдать хорошо?
— Хорошо, — ответил Британик и тут же поправился: — Плохо.
— И хорошо и плохо? Опять задаешь мне загадку. Хочешь, видно, подшутить надо мной. Я тоже страдал. И теперь страдаю. Как никто другой. Но я не хочу страдать и не понимаю, зачем это надо. Я бы скорей смирился со страданием, зная, что мне делать с ним. Научи меня. Погляди, я опускаюсь перед тобой на колени, ползаю у твоих ног, вою, как зверь. Сжалься надо мной, помоги мне, брат.
Британик растрогался. Смиренно поднял его.
— Все мое! — гневно, вне себя закричал Нерон, топая ногами. — И то, чего нет.
«Нет уж, это мое, — покачав головой, подумал Британик. — Все, чего нет, — мое. Не твое. Твое лишь все, что есть».
Наступила тишина.
И снова перед императором выросла стена, на которую наталкивался он в стихах Британика.
— Что мне делать? — воскликнул он, забившись опять в припадке бешенства. — Обманщик, мерзавец и шантажист! Хочешь сесть на престол? — И он указал на трон. — Я уступлю, если нужно. Только дай мне то, что прошу. Ты же, подлец, у меня в руках. Знаю, что ты говорил обо мне. Все знаю. Ты сказал... — крикнул он и пробормотал что-то, непонятное ни ему самому, ни Британику.
Он не желал больше продолжать разговор.
— Прощаю тебе, — вдруг прибавил погодя с умилением. — Все прощаю. Это было легкомыслие. Блажь. Правда? Почему молчишь?
Британик испугался. Он чувствовал слабую головную боль, как перед припадком, когда сердце трепещет и разум мутится. Побледнев, с красноречивым молчанием, точно завороженный, смотрел он на Нерона. Не отвечал. Но его безмолвие, как гипноз, обезоруживало императора, который, побагровев от приступа гнева, теперь побледнел, смягчился.
Долго не спускали они друг с друга глаз.
Нерон смотрел на престолонаследника, у которого отнял все, что можно, — корону, счастье, на юношу, который ничего не хотел и оказывал сопротивление тому, кто все хотел, на страдальца, испытывающего муки более тяжкие, чем в ссылке, на поэта, божьего молчальника, красноречивого немого, который устало откинулся на спинку стула, и чем больше у него отнимали, тем богаче, непостижимей, загадочней становился. Стремись он хоть к чему-нибудь, — и можно было бы подобрать к нему ключ. А так он неуловим, как ветер.
В императорском саду садилось солнце. Несколько лучиков, пробившись сквозь листву, волшебным светом увенчали голову Британика, с неземным величием восседавшего в темном зале. На лбу его сверкал золотой венец, и сорвать его было невозможно.
Некоторое время Нерон терпеливо взирал на брата. Потом решительно подошел к нему. Заслонил струившийся из окна свет.
Тогда лицо Британика померкло. Как будто сгорело, растаяло в воздухе.
Его закрыла тень, отбрасываемая императором.
Глава двенадцатаяВрачи у постели больного
Нерон вышел в сад.
Вечера обычно проводил он здесь, у фонтана, который орошал воздух прохладной белой водяной пылью и своим шумом навевал мечты на размягченную его душу.
Он видел оттуда Эсквилинский холм, где не так давно был некрополь для бедняков, запущенное, беспорядочное кладбище, где рабов хоронили в открытые общие могилы, отравлявшие своим зловонием в жаркие дни весь Рим. Так как малярия уносила массу людей и ничуть не помогали алтари, воздвигнутые в честь бога лихорадки, Меценат решил разбить на месте кладбища сады. Теперь там резвились дети, гоняли треугольный мяч, с криком бросали железный обруч, девочки среди кустов играли в прятки.
Плодородной почве пошло на пользу, что ее целый век не возделывали. Сменявшие друг друга поколения удобрили землю, буйно росли повсюду всевозможные кустарники и цветы. Садовники не успевали пропалывать клумбы и подрезать кусты. Толстые лозы стелились по земле, вьюнки обвивали колонны, ползучие растения нескромно раскрывали свои чашечки-колокольчики на руках и ногах мраморных богов. Листва хранила сокровища ушедших жизней, и на зеленом газоне сверкали яркими красками рубины, аметисты, топазы.