К вечеру аромат становился таким дурманящим, что у посетителей садов кружилась голова. Лилии своими обильными и тяжелыми, как у людей, испарениями отравляли воздух. По ночам на нечистой горе видели даже колдуний. Они приходили туда босые, в черных платьях с подоткнутым подолом и, найдя заброшенные могилы, приносили в жертву козлиную кровь, длинными когтями рыли ямки в поисках редкой волшебной травы, из которой сварили когда-то для императора Калигулы зелье, лишившее его разума. Мирты, пальмы стояли на страже тишины. То тут, то там, как неугасимые красные светильники, алели розы.
Император развалился на стуле. Как обычно, готовясь к работе, он смотрел на пышное это цветение и слушал шум фонтана, чтобы почерпнуть вдохновение из мерного шума воды и войти в ритм ее музыки. Он обдумывал некоторые акты своей будущей драмы. Но работа не клеилась. Мысли путались, и его лихорадило. Ничего не шло на ум. Он не видел образов и не слышал ничего, кроме голоса Британика.
До сих пор не мог он понять, что произошло между ними в зале. Несомненно, он никогда еще не вступал в такое жестокое единоборство. Мысленно он продолжал спорить со своим невидимым противником; делал выпады, чтобы обезоружить его. Дрожал всем телом, хотя не помнил уже, что говорил ему брат.
Он без аппетита поужинал и потом под предлогом усталости отослал учителя музыки Терпна.
И на следующий день Терпн понапрасну к нему приходил. Старый грек, который постоянно был пьян и протрезвлялся, лишь когда брал в руки кифару, советовал императору для бодрости духа пить понемногу вино. Ставил себя в пример. Он, мол, пьет с утра до вечера и только благодаря этому может играть на кифаре, из-под каждого пальца его льется музыка. Нерон попробовал, но ему не помогло. Он окончательно потерял охоту писать, а самочувствие его не улучшилось, а ухудшилось.
Затем, в один прекрасный день, он решил, что на самом деле болен, тяжело болен, и эта мысль потрясла его, так как никогда еще не страдал он ни одним недугом и здоровый его организм стойко переносил все потрясения. К кому обратиться за помощью? В богов он не верил, в дружеской компании оскорблял их едкими шутками. Не доверял также врачам, пособникам богов. В начале своего правления он, правда, открыл на Эсквилинском холме медицинскую школу и назначил придворным врачом последователя Гиппократа, Андромаха, который с учениками осматривал в городе больных. Но Нерон считал все это лишь смешным фокусничеством.
Сами врачи постоянно враждовали друг с другом. Методисты, которые всякое заболевание приписывали воздействию вредных соков и лечили диетой, горячей или холодной водой, ненавидели новую школу Афинея, уроженца киликийского города Атталия, учившего, что самое главное — душа и прежде всего надо лечить душу, тогда исцелится и тело. Последние, так называемые пневматики, в свою очередь, считали методистов знахарями. Нерон потешался над теми и другими.
Когда муки императора стали невыносимы, он решил обратиться к представителям новой школы, в которой видел возрождение древней магии.
На закате республики для колдунов настали черные дни. Из Этрурии и Фессалии тысячами изгоняли магов, которые поражали головней пшеничные колосья, передвигали здания и с помощью Гекаты даже луну заманили однажды на землю. Потом император Калигула, снова возведя чародейство в науку, помирился со жрецами, восстановил права гаруспиков[18] и авгуров[19]. Нерон не преследовал их. Сотнями жили в Риме чародеи-врачеватели: египтяне, персы, греки, которые лечили прикосновением руки и магическими заклинаниями, а также усыпляли больных парами, чтобы те во сне узнали от Эскулапа тайну своего исцеления.
Нерон считал себя бесноватым и одержимым. В муках метался он на кровати. Не мог думать ни о чем, кроме разговора в зале. Судорога сводила его тело.
— Может быть, я эпилептик? — спросил он мага Симона, египетского врача, верховного жреца Изиды[20], познавшего все тайны папирусов, вавилонских, ассирийских, арабских священных книг и рукописей. — Иногда у меня вроде кружится голова, рот наполняется пеной. — И, обеспокоенный, он высунул язык.
Маг осмотрел его. Лицо у Нерона было полное, глаза незамутненные. Он не нашел у него падучей.
Зато голову долго ощупывал. По его мнению, там, только неизвестно, в какой клетке, гнездился злой дух, не дававший императору спать и думать. Особое подозрение внушали магу шестнадцатая и семнадцатая клетки. Голова, по учению египетских врачей, делилась на тридцать две клетки.
— Твои глаза открывает Пта[21], рот — Шакти[22], — произнес Симон древнее магическое заклинание. — Изида умерщвляет зародыш гниения. Чувствуешь?
— Да, но у меня по-прежнему дурные мысли, — сказал Нерон.
— Тогда сплюнь сейчас же на пол. Все пройдет. Со слюной уходят дурные мысли. Теперь тебе лучше?
— Чуть-чуть.
Император почувствовал некоторое облегчение.
Маг Симон посоветовал ему прикладывать к груди сухой коровий помет, который в Египте почитали святыней, исцеляющей душу.
— Один перс полагал, что духи Аримана[23] вселились в императора, и во время моления видел, как из него вылетел большой дракон.
Эфесский врач Бальбул, чтобы слегка очистить кровь, давал ему жевать листья боярышника.
Нерон послушно следовал всем советам. Но когда однажды от возбуждения не мог найти себе места, он позвал пневматика Афинея.
Тихий длиннобородый грек вошел в комнату с улыбкой. Добродушно приветствовал императора. Потом улыбка исчезла с его лица. Он грозно выпрямился.
— Стой спокойно, — сказал он.
Император, словно парализованный, замер в неподвижности.
— Ты не можешь пошевельнуться, — продолжал врач. — Стал твердый. Как камень.
Потом, посадив Нерона на стул, он поднес указательный палец к его глазам.
— Что это? — спросил он.
— Палец.
— Нет, это меч.
— Меч, — пролепетал император.
— Смотри, какой острый у него клинок. — И когда он притронулся пальцем ко лбу Нерона, тот вскрикнул.
Афиней взял его за руку.
— Видишь меня?
— Вижу.
Врач закутался в желтое покрывало.
— А сейчас?
— Не вижу.
Он удалился в темный угол комнаты. Красным мелом нарисовал на стене человеческую фигуру.
— Кто это? — спросил он.
— Человек.
— Смотри на него пристально. Что ты чувствуешь?
— Он уставился на меня.
— Теперь этот человек идет к тебе. Говорит: успокойся. Ты успокоился хоть немного?
— Да.
— Это слово, — и он шепнул ему на ухо: — «смерть», ты не должен больше произносить. Вместо него говори, — тут он опять шепнул на ухо: — «жизнь».
— Хорошо.
— Что пресекает жизнь? Отвечай.
— Жизнь, — после короткой паузы сказал император.
Некоторое время он стоял неподвижно, точно связанный, и покорно повиновался врачу, который чертил над его головой большие, широкие дуги. Но потом встревожился. Тогда Афиней стал быстро выводить магические знаки, и на его напряженном лице, особенно около бровей, задергались мускулы. Это была мучительная для обоих борьба. Врач еще раз атаковал Нерона, воздействуя силой и твердой волей, которой и раньше невозможно было противиться; он сковал, точно скрутил, больного, так что тот не мог пошевельнуться. Император всячески старался освободиться, разорвать узлы силы и петли воли, которыми опутал его врач, — он поднял руки и вытянул шею. Афиней не хотел верить, но вынужден был признать, что столкнулся с невиданной ранее силой; он даже побледнел, словно под действием гипноза. Его шатало, он едва стоял на ногах.
— Не могу, больше не могу, — раздраженно сказал он и выпустил из рук больного, которого с трудом держал в повиновении.
А Нерон, встав на ноги и указывая на рисунок, закричал как наяву:
— Это Британик!
— Кто? — спросил врач.
— Нарисованный человек, что глядит на меня, — Британик.
— Молчи! — приказал Афиней.
Он строго нахмурился. Взяв императора за руку, уложил на кровать.
— Сделай глубокий вдох через нос. Задержи дыхание. Считай до семи. Теперь сделай выдох. Медленно, очень медленно. Через рот.
Пока врач был рядом, Нерон кое-как владел собой. Но потом ему стало хуже. Поэтому Афиней счел необходимым воздействовать на него с помощью магии на расстоянии и приказал изготовить небольшие дощечки, а на них цветными буквами начертать изречения, пробуждающие спокойствие, кротость и силу.
На первой синей и желтой краской — их сочетание придавало спокойствие — было написано:
«Я очень спокоен».
Императору надо было, лежа на спине, смотреть на дощечку.
Потом рабы поднесли другую; несколько минут рассматривал ее больной.
Она сверкала цветами силы. Красные и синие буквы составляли греческое изречение:
«Все силы мои».
Затем фиолетовые и желтые буквы излучали чары красоты:
«Я великолепно пою».
Оранжевый цвет, чередуясь с зеленым, возбуждал веселье:
«Мне улыбается Аполлон».
И наконец следовали красные буквы, только красные. Испытанное, сильное, неотразимое средство внушения:
«Я великий поэт».
Император жадно смотрел на дощечку. Потом по предписанию врача много раз тихо повторял текст:
— Я великий поэт.
Когда раб хотел убрать дощечку, Нерон сказал:
— Погоди.
И читал, твердил без конца:
— Я великий поэт.
Это лечение дало лучшие результаты, чем предыдущее, но лишь на время. О том, чтобы писать или петь, не могло быть и речи. Такие методы воздействия развили в Нероне суеверие. Теперь все приобрело для него какой-то сокровенный смысл. Если он чихал, рабы бежали к солнечным часам посмотреть, прошел ли полдень, потому что чихать перед полуднем к добру, а после полудня не к добру. Он не выходил из дворца, если спотыкался на пороге или нога его зацеплялась за стул. Однажды утром с непокрытой головой примчался он в храм Кастора, прошептал что-то на ухо деревянному боже