ству, а потом, выбежав на улицу, ждал, что скажет первый встречный, надеясь таким образом получить ответ на свой вопрос. Он боялся кошек, почитал муравьев и пчел, а поскольку лев, по его мнению, приносил счастье, он приказал поставить возле своей кровати мраморного льва. Нерон прямо-таки помешался на предзнаменованиях. Сам не знал уже, что делать и говорить. Его неудержимо влекло совершать магические действа, насылавшие на него все новые и новые беды, а потом приходилось принимать противодействующие меры: целовать грязный камень или на глазах у людей становиться на колени перед собакой, чтобы отвести от себя несчастье.
— Прекращаю занятия магией, потому что она приносит больше вреда, чем пользы, — объявил он придворному врачу, известному методисту критянину Андромаху. — С тобой я вполне откровенен. Кто-то душит во мне песню. Вот в чем беда. Не дает голосу выйти из груди и сковывает поэтический дар. Избавь меня от этого.
— Дело простое, самое главное — режим питания, — сказал Андромах, поборник строгой диеты. — Что такое человек? Мясо и кровь. Ты есть то, чем питаешься. Будешь соблюдать диету и придерживаться моих советов — сделаю из тебя что угодно. Счастливого божественного артиста, каким ты был.
— Я высох, — пожаловался император, — высох и весь горю. Во мне неправильно циркулируют соки. Меня точит бесплодная боль, слезы никогда не выступают на глазах. Голос тусклый, слабый. Слышишь, как я мяукаю? Не могу ни петь, ни плакать. Чувства мои иссякли. Верни их мне.
— Так вот, слушай меня и следуй моим советам. Воздерживайся от фруктов, ибо от них грубеет голос. От яблок становится вялым. Не ешь их больше. Груши вредят груди, а это пагубно для певца. Не притрагивайся к ним. Ни в коем случае не прикасайся к абрикосам. От них покрывается слизью сердце, и ты лишишься способности чувствовать. Инжир, айву, дыни и финики ешь понемногу, а то сладкая лимфа сгустит твою кровь. Чувствовать себя будешь прекрасно, но ничего не создашь.
Нерон последовал советам Андромаха.
— Я толстый, — вскоре сказал он, похлопывая себя по округлившемуся животу, — а хочу быть худым, — и подумал о Британике.
С некоторых пор император растолстел, что явно портило его, так как роста он был ниже среднего, и небольшое брюшко, торчавшее, как у беременной женщины, колыхалось на жалких тощих ножках.
Его стали лечить от тучности. Он с радостью переносил все лишения и соблюдал строгую диету. Любимые кушанья приказал не подавать к столу, иногда целыми днями маковой росинки в рот не брал, лишь вечером выпивал глоток горячей воды. А если принимал участие в пире, потом, чтобы вызвать рвоту, щекотал пером глотку. Кроме того, постоянно держал на столе фиал со рвотным и отпивал по глотку во время еды. Затем врач назначил ему также клизмы, которые применяли египетские жрецы в подражание ибисам и аистам, длинными клювами очищающим себе желудок.
Нерон быстро худел. Но теперь он жаловался врачу, что тело его тает, грудная клетка опустилась. Тогда Андромах велел, чтобы исторгнуть голос, класть камни ему на грудь. Под их тяжестью император должен был лежать ежедневно по три часа.
По вечерам приходил Терпн, умело посвящавший его в тайны искусства.
— У тебя в лице ни кровинки, — сказал однажды учитель музыки, — поешь чего-нибудь.
— Нет. Давай заниматься.
Нерон ни за что не желал есть. В ожидании успеха наслаждался музыкой. Но глаза его слипались.
— Поспи немного, — посоветовал Терпн императору, который сидя клевал носом.
— Нет, разучим еще одну песню, — сказал Нерон и отпил глоток горячей воды. — Если задремлю, разбуди меня.
— Хорошо, император.
— Разбуди непременно. А если ошибусь, ударь по рукам, побей меня. Понял? Вот этой плеткой.
— Не придется.
— Делаю я успехи? — спросил он, глядя на Терпна усталым взглядом.
— Несомненно, но эта песня пока не ладится. Мизинец плохо гнется. И голос не льется плавно. Возьми кифару. Держи крепче. Повторяй за мной.
Терпн заиграл.
Деревянными пальцами Нерон ударял по струнам. Вдруг он выронил кифару.
— Кто это? — уставившись в одну точку, робко спросил он.
Не видя в комнате никого постороннего, Терпн недоуменно развел руками.
— Это ты? — теперь уже решительно заговорил Нерон. — Сядь прямо. Не отворачивай голову. — Потом умоляюще: — Почему молчишь? Хочешь сбить меня с толку? Я узнал тебя. Ну, выставь из темноты свое худенькое личико. Ведь и так тебя вижу. — Сочувственно: — Жаль мне тебя. Ты такой маленький. Я мог бы тебя растоптать.
Испуганный Терпн выпил чашу вина. А императора, отведя в спальню, оставил одного.
Нерон сидел возле кровати, сердито качая головой:
— Ничтожная тень! Ты никто, а я все.
Рабы за дверью прислушивались.
— Был бы ты сильный, как Геркулес, — со слезами твердил он прерывающимся голосом. — А ты слабый. Не справиться мне с тобой. — И после долгого молчания: — Почему все время поешь?
Он застонал, упав на пол. От ужаса волосы встали дыбом. Он снова видел перед собой брата.
— Британик, я люблю тебя! — кричал он. — А ты меня не любишь.
Он пошарил руками по полу. Схватив стоявшее поблизости блюдо, изо всех сил запустил им в стену.
— Тварь! — хрипел он. — Мерзкая тварь!
На минуту все в комнате замерло. Наступила тишина. Император встал, приказал внести лампы. Но спать ему не хотелось. Лежа в постели, он выпил рвотного и ждал его действия. Двое рабов поддерживали его покрытую испариной голову.
Потом на грудь ему положили камни, под тяжестью которых с трудом вырывались у него стоны и вздохи. Он сжал челюсти. Теперь лицо его стало мертвенно-бледным. Трогательным и страдальческим. Глаза мечтательными, очень усталыми.
Так в бодрствовании провел он ночь.
Глава тринадцатаяУбийство
Сколько можно страдать? Есть предел нашим силам. Страдание, разрастаясь, убивает само себя. Даже тот, кто отчаянно и безысходно бьется в муках, все же не теряет надежды, зная, что боль, став невыносимой, прекратится, выльется во что-то иное. Никто не способен страдать больше человека.
До рассвета промучился Нерон. Потом ему стало вдруг легче. Он перестал думать о жестоком, непреодолимом страхе, отбросил тягостный стыд, от которого искал исцеления, и мысли его обратились к другому.
Он сел в постели. Ему припомнилось, как во время прогулки по Риму он видел в убогом кабачке старуху Локусту, которая готовила из трав и ягод сильные, быстродействующие яды и тайно продавала их там. Многие умирали от ее снадобий, и Локусту заключили в тюрьму.
Затемно, когда все еще спали, император оделся. Вызвал трибуна Юлия Поллиона и приказал, чтобы старую отравительницу отпустили на свободу и она ждала его в своей лачуге. Отдал еще несколько распоряжений. Велел приготовить роскошный обед, на который пригласил государственных мужей, сенаторов и военных, поэтов и Британика.
Потом потихоньку покинул дворец. Было тихое светлое утро. На всем вокруг лежала печать задумчивости и усталости; люди невольно улыбались, наслаждаясь покоем. Виноградные гроздья спешили созреть перед сбором, вбирая в себя последние капельки зноя, и в преющих на солнце розоватых ягодах скапливался сладкий сок, тепловатое вино. Насколько хватало глаз, на небе не видно было ни облачка. Это было молчаливое торжество осени.
Нерон быстро шел к окраине города и уже пересекал горбатые улочки. Каждый камень, каждый дом знал он в том квартале, проведя в нем раньше немало времени. Здесь искал он забвения мыслям, которые не мог произнести вслух, сюда бежал от того, что увидел в императорской спальне, и жаждал любви, щедрой любви. Рим тогда казался ему Афинами, а сам он величайшим поэтом. С тех пор ничего не изменилось. Улицы остались прежними, да и сам он не изменился.
Щурясь от яркого света, смотрел он по сторонам, содрогаясь от того, что снова пришел сюда, на эти улочки; знакомые по прежним ночным вылазкам, они напоминали о его стихах, а стихи, в свою очередь, — об упоении, жгучих надеждах в начале пути. Он шел спотыкаясь, как пьяный. По краю рва росли терновник, белена, полынь. Нерон осторожно ощупал свой небритый подбородок, на котором тоже торчали острые колючки, безобразные рыжие волосы, — уже несколько дней он не брился.
Чтобы отделаться от преследовавшей его мысли, он громко закричал:
— За дело! Все очень просто. — И улыбнулся, настолько простым все казалось.
Теперь он помчался со всех ног. Добежал до лачуги, окруженной грязным двором со свинарниками.
Открыл дверь. Перед ним стояла маленькая сморщенная старушонка, он сразу узнал ее.
— Дай яду, — проговорил он, задыхаясь, точно больной.
Локуста протянула ему что-то.
— Нет, не верю тебе, — сказал Нерон. — Он старый, уже испортился. Приготовь свежий. Здесь, при мне.
Старуха принесла со двора корни и, достав из шкафа банку и бутылку, сварила немного кашицы.
— А этот хороший? — спросил император.
— Хороший!
— Смертельный? Он должен отправлять на тот свет. А то есть и слабые. Я знаю. От них только рвота, понос, а потом поправляются. Он убивает на месте?
— Да.
— Хочу убедиться.
Старуха загнала в лачугу свинью, заплывшую жиром. Смешав палкой отруби с ядом, дала свинье.
Нерон встал со стула. С волнением наблюдал за происходящим.
Свинья грязным пятачком потыкалась в корыто. С жадностью набросилась на отруби. Едва успела проглотить их, как растянулась на полу.
— Конец ей. — Старуха торжествующе ухмыльнулась.
— Нет, еще хрюкает, — сказал Нерон.
Чуть погодя свинья затихла.
Теперь император с недоверием склонился над ней. У свиньи вдруг дернулись ноги.
— Ой! — воскликнул Нерон и, словно увидев привидение, испуганно отшатнулся к стене.
На лбу у него проступил пот.
— Сдохла, — успокоила его Локуста.
Долго смотрели они на свинью. Она вытянулась, окаменела.
— Какая мерзость, — отплевываясь, оказал император; потом пнул ее ногой в брюхо. — Отвратительная, отвратительная. Конец тебе, конец, — добавил он с радостным смехом.