благодаря своей самоотверженной преданности и необыкновенной лености. Шутку как бы олицетворял Отон, милый ветреник и волокита, с искрометным остроумием расписывавший приключения, пережитые им в двух частях света.
Среди них император чувствовал себя прекрасно. Ему легко было в окружении новых друзей, благодаря их приятным манерам время летело незаметно, и они не плели интриг, как писатели. Поэтому жизнь казалась ему теперь сносной. Особенно любил он квестора Отона, потомка знатной консульской семьи, который сорил деньгами, не знал философии, но был таким эпикурейцем, что превзошел даже самого основателя этой школы. С его пунцовых губ не сходила сытая улыбка. Он повторял двусмысленные шутки, которые слышал в театре от мимов. Ел и пил в меру, но в любви был ненасытен. Императора он просто обворожил, посвятив в свои альковные тайны, перечислив любовниц, молоденьких девушек и зрелых матрон, почтенных сенаторш и булочниц, сапожниц, чьи мужья-рогоносцы с простодушной невинностью ни о чем не подозревали.
Однажды Эпафродит привел с собой женщин. После пира, когда гости разлеглись на подушках, перед ними прошли прославленные красавицы. Известные гетеры и женщины из знатных патрицианских семей, получившие тайное приглашение. Нерон равнодушно смотрел на них, а потом бросил взгляд на сидевшую в углу рабыню; она не была ни печальной, ни веселой, не стремилась понравиться, как прочие женщины, добивавшиеся его благосклонности, а безучастно уставилась в пространство. От нее, словно от плодородной земли, веяло покоем.
Он поманил рабыню к себе. В ее объятиях ощутил блаженную страсть, которая, как хлеб, насыщала и, как вода, утоляла жажду. Возвратившись домой, он взглянул на Октавию и с удовлетворением подумал, что она беспредельно унижена. Но другие радости были ему недоступны. Женщины занимали его, лишь пока он их видел, а потом тут же забывались. Пытаясь думать о них, он чувствовал лишь одно: хорошо, что они есть, — но не больше. У этой страсти было только приятное настоящее. Ни прошлого, ни будущего.
— Неужели это любовь? — спросил он Эпафродита. — Где же окрыляющие слова? Почему я не стенаю и не пою, как другие поэты?
Снова проводил он время среди друзей, которые устали уже его развлекать. Он боялся остаться один. Насколько прежде любил одиночество, настолько теперь боялся его, жаждал непрерывно слышать чей-нибудь голос — в страхе перед тишиной.
И Эпафродиту приходилось доводить его до постели и разговаривать с ним, пока он не засыпал.
Глава пятнадцатаяЖенщина в зрительном зале
Часто бывал он в театре.
Как-то вечером отправился с Эпафродитом и Парисом в театр Марцелла. Занял там левую ложу, близкую к сцене, возле орхестры[26].
Театр был битком набит. Три огромных яруса заполнены людьми. Вскормленными молоком волчицы, крепкоголовыми римлянами, с нечесаными черными жесткими, как щетина, волосами. При появлении императора они вскочили; в знак приветствия вытянув вперед руки, выкрикивали его имя. Среди этого волчьего воя Нерон стоял счастливый и гордый, потом простер руку к галерке. Тогда крик возобновился с новой силой. Такая честь выпадала только Вергилию. Опустив решетку в ложе, Нерон лег на диван. Парис и Эпафродит сели возле него.
В театре играли всякие пестрые сценки, время больших трагедий уже миновало. Это были отрывки из фарсов, сочиненных на потеху народу, песенки в сопровождении флейты и непристойные пантомимы. Теперь только это нравилось публике.
Началось представление.
На просцениум вышли два актера. Один изображал толстого, другой — тонкого. Весьма плоско высмеивали они друг друга, показывали язык. Под конец подрались.
Галерка неистовствовала, театр сотрясался от хохота.
— Скучно, вечно одно и то же, — сказал Нерон. — Что еще будет?
Не игравший в тот вечер Парис давал разъяснения:
— Ничего интересного, как видно, ждать не приходится. Антиох и Терпн сыграют на кифаре и споют. У них примерно одинаковое число поклонников. Но и те и другие не сплочены. Слышишь?
Антиох вышел на сцену, и сразу раздались рукоплескания и свист. Его поклонники и противники вступили в борьбу. Но и рукоплескания и свист вскоре замолкли. Наступила тишина.
— А потом?
— Потом пантомима. И наконец Паммен. Он уже не в счет. Бедняга не вылезает от зубного врача, каждый день теряет по зубу.
Декорации пантомимы изображали гору и речку. Им похлопали зрители. Сюжет развивался по обычному шаблону. Появилась Венера, потом вулкан, с головы до ног в доспехах, и на потеху черни стал щипать голую богиню. Отвернувшись от сцены, Нерон поднял решетку ложи и стал разглядывать публику.
Он видел перед собой Рим, город варваров, которым бы только гоготать. В полукруглом зрительном зале теснились потные люди, кое-где вперемежку мужчины и женщины, девушки без всякого стеснения рука об руку с солдатами.
Под ложей в ряду, где сидели всадники, он обратил внимание на одну женщину. Она как будто смотрела на императорскую ложу.
— Кто это? — обратился Нерон к Парису.
— Неужели не знаешь? — прошептал Парис. — Каждый вечер бывает она в театре. Поппея Сабина.
— Жена Отона? — спросил Нерон.
Женщина, должно быть, почувствовала, что о ней говорят. Отвернувшись, сразу устремила взгляд на сцену.
Прозрачная вуаль, опущенная на лицо, оставляла открытым только подвижный рот с капризным изломом губ.
— Поппея, — повторил ее имя Нерон, — Поппея значит кукла. Маленькая куколка. Как странно!
Он не спускал с нее глаз. От равномерного дыхания плавно вздымалась ее округлая, сонная грудь. Поппея была небольшого роста, с хрупким нежным подбородком, бессильно опущенными руками. Ее красота действовала на Нерона, как какой-то горький незнакомый аромат. Волосы Поппеи не отличались густотой. Янтарно-желтые, словно страдающие и печальные. Совершенно неестественные.
— Она как будто спит, — заметил император, — или больна чем-то.
— Ее мать любила актера, — сказал Парис, — и из-за него покончила жизнь самоубийством. Это была известная красавица. Весь Рим восхищался ею.
Тут женщина повернулась к ним. Откинула вдруг вуаль. Двусмысленным, чувственным жестом. Показала свое лицо.
— Она всегда такая бледная? — спросил Нерон.
Лицу ее подлинное очарование придает тонкий милый носик и те несовершенства, которые в отдельности кажутся изъянами, но вместе составляют удивительную непроницаемую тайну. С Поппеи не вылепить статуи, а художнику не написать ее портрета. Такая она изменчивая и неуловимая. Нерон долго смотрит на ее рот и видит: он не капризный, а просящий, может быть, даже угрожающий. Очень маленькое расстояние между губами и носом. Низкий лоб возбуждает смутное желание. Глаза серые, в них дремлют неясные мечты. В кости узка, и благодаря этому пропорции тела изящны.
При взгляде на Поппею вспоминается красавец, романтический возлюбленный ее матери, и нечто странное волнует и удивляет: от нее исходит сияние прошедшего лета. Как от молодой осени, изнемогающей под властью жарких воспоминаний.
Она опять опустила вуаль до самого рта. Только губы остались открытыми.
— Возле нее кто-то сидит, — заметил император.
— Алитир.
— Кто это?
— Актер. Эта женщина безумно увлекается искусством.
— Он наверняка не римлянин, а грек, — продолжал Нерон.
— Иудей, насколько мне известно.
— Иудеи тоже идолопоклонники, — подумав немного, сказал император, — такие же опасные и неистовые, как христиане. Тиберий четыре тысячи иудеев выслал из Рима... Почему она не смотрит сюда? — нетерпеливо спросил он.
Пантомима кончилась. На сцену вышел старый певец, некогда кумир толпы, а теперь жалкая развалина, достойный разве что уважения.
Нерон не отрывал глаз от Поппеи. Знавший ее Парис продолжал сплетничать:
— Первым ее мужем был Руфрий Криспин. В один прекрасный день она оставила его. Потом вышла замуж во второй раз.
— Хочу ее завтра видеть, — сказал Нерон.
Парис спустился в партер. Сев рядом с Поппеей, передал ей приглашение.
Глава шестнадцатаяПоппея Сабина
Октавия еще цвела. Отсеченный от корня белый бутон в стакане воды. Давно уже мертвый, но все же прекрасный.
Поппея появилась во дворце на следующий день.
— Я здесь тайно, — сказала она, — никто об этом не знает, и Отон тоже:
Она робко шла по залу, — пугливая девочка.
Нерон подумал: «Милая и странная».
Но не такая, как вчера.
Со стороны кажется причудницей. А сама — воплощенная простота. Ей легко верить, она искренняя.
Возле переносицы несколько веснушек, которые в театре он не приметил.
В туалете ее — благородная и дорогая китайская материя — нет ни лент, ни украшений. Драгоценности не носит. Корсет тоже. Под тканью угадывается красивая грудь. Косметику презирает. Мать учила ее, что только вульгарные женщины красятся, и с традиционным аристократизмом старой династии женщин, искусных в любви, она от этого воздерживается. Только ресницы ее слегка подведены, и на веках синие тени.
К визиту она готовилась недолго.
Выпила дома несколько капель возбуждающего средства, которое дал ей врач, чтобы она была свежей и оживленной, а в носилках перед мраморной лестницей дворца, достав из шкатулки миртовый шарик, раскусила его. И дыхание ее стало душистым.
Давно дожидаясь этого момента, она знала, что он непременно наступит, потому и ходила в театр.
Теперь голова у нее кружится от дворцовой роскоши. Но она не подает вида. Равнодушно смотрит на императора.
У Нерона отчаянно бьется сердце. Он хочет что-то сказать, но в горле пересохло.
— Садись, — вот все, что он может проговорить, указывая на мягкий диван.
Настороженная Поппея туда не садится, а идет к дальней скамеечке. Опускается на нее.
Оба чувствуют, что это дерзость и непочтительность. Но чувствуют также, что это создает особую атмосферу и, вопреки очевидности, их сближает. Невероятно сближает.