Император рад. Он может непринужденно беседовать с ней.
— Почему не откинешь вуаль? Хочу видеть твое лицо. — И когда Поппея снимает вуаль, он замечает: — Я представлял тебя иной.
— Ты разочарован?
— Думал, ты более грустная. Вчера в театре ты была грустная. И красивая.
Поппея смеется. Голос у нее глухой, он словно замирает, проходя через жаркую сладость в груди.
— Как-то раз я, плача, наблюдала за собой, — непринужденно говорит она. — Стоя перед зеркалом, смотрела, как жемчужины катились по моему лицу. Странно. Слезы соленые. Как море, — последние слова она произносит по-гречески.
— Ты знаешь греческий?
— Конечно. Чуть ли не родной мой язык. У меня няня и воспитатели были греки. Мама тоже хорошо говорила по-гречески.
Так продолжается беседа. Поппея переходит на греческий; император счастлив, что слышит этот литературный язык, модный, между прочим, в Риме и звучащий аристократично по сравнению с пошлым латинским. Они говорят, смеются, опять говорят. В убранной цветами лодке скользят по звучным потокам ливня, и под ними лепечет пена, шепчутся волны.
— Странно, все, что ты ни скажешь, интересно, — со сверкающими глазами, горячо говорит император. — Большинство женщин сидят за прялкой, кормят детей, скучают. И на меня нагоняют тоску. Они, возможно, боятся меня. Очень уважают. Им не хватает капельки смелости. Ты, вижу, храбрая, твоя изысканная речь льется непринужденно. С тобой я прекрасно себя чувствую, могу разговаривать.
Поппея пропускает мимо ушей комплимент. Понемногу приходит в себя. Вздыхает разок, словно хочет что-то сказать, значительно молчит. Но молчание ее необременительно.
— Ты встревожена, — говорит император.
— Мне страшно. Здесь никого нет? — И она оглядывается. Потом доверительно продолжает: — Я ехала в закрытой лектике по маленьким улочкам. Если бы только он догадался, было бы ужасно.
— Кто?
Поппея не отвечает.
— Послушай, как бьется у меня сердце, — говорит она погодя.
Нерон нежно касается рукой ее груди. Сердце Поппеи бьется неистово, страстно. Разговор на чужом языке придает императору смелости.
— Ты красивая, — делает признание истомленный Нерон. — Кукла, усталая, больная кукла. Верней, даже некрасивая. Странная. Но именно поэтому нравишься мне. Как я потешался всегда над Венерой, как презирал, как ненавидел официальную богиню красоты. Никогда она не нравилась мне. Ни она, ни другие. Минерва и Диана. Они достояние толпы. Правильное и прямое не может быть красивым. Оно безобразно. Только уродливое и кривое, неправильное — красиво. И ты такая. О, маленькая диковинка, с беспокойными бровями и раздувающимися крыльями носа, которые колышутся, как крошечные паруса!
На большее Поппея и не рассчитывала.
Следившая за каждым своим вздохом и тщательно обдумывавшая все слова и жесты, она теперь встала, высвободила руку из руки императора. На сегодня довольно.
Она робко обронила, что ее ждет где-то Отон, и снова вздохнула. Ей пора ехать.
Вечером Нерон послал за Поппеей. Но ее не застали дома. На другой день она известила, что нездорова. Только на третий они встретились.
— Где ты пропадала? — спрашивает Нерон. — Скрываешься от меня и сейчас смотришь, как на чужого, будто передо мной не та, кого я ищу. Какие большие глаза у тебя. Сейчас совсем темные.
По пути во дворец Поппея закапала яд себе в глаза. Зрачки ее, расширившись, поглотили радужную оболочку.
Нерон, полузакрыв глаза, лежит на подушках, говорит непрерывно:
— Ты птица. Ласточка. Легкая ласточка. Или ястреб. С острыми когтями и клювом. Нет, не то. Ты персик, роза, персик! — кричит он.
Потом:
— Люблю тебя, — и, словно какой-то увесистый предмет, беспощадно бросает слова: — Люблю тебя.
Поппея сидит перед ним. Молчаливая, спокойная, упрямая. Облокотившись на колени, сжимает руками тяжелую голову. Делает вид, будто не замечает, не слышит его. Потом, точно расхныкавшегося ребенка, гладит Нерона по лбу.
— Успокойся, успокойся, — твердит она.
И после короткого молчания:
— Так. Теперь мы можем поговорить разумно. Я пришла сказать, что нам надо расстаться по-хорошему, тотчас же, пока не поздно. Чего нам ждать? И ты страдаешь, и я. Нам плохо. Ты могущественный, — и тут она с детской серьезностью закрывает глаза, — но не можешь сделать невозможное.
— Почему?
— Из-за...
— Отона? — с боязнью спрашивает Нерон.
— Из-за него и из-за нее, — говорит Поппея, указывая рукой туда, где расположены покои императрицы.
— Из-за нее? — пренебрежительно переспрашивает император. — Бедняжка она, — с сожалением прибавляет он.
— Говорят, она красивая.
— Возможно. Но для меня только ты красивая, живое пламя, опаляющее неистовство. У тебя горячие руки. У нее — холодные. И ноги у тебя горячие. И рот. Твой незнакомый рот с привкусом огненного меда. Я ищу его. — И он тянется к ней губами.
Но Поппея отступает.
— Нет. Императрица выше меня. Внучка или дочь бога. Не знаю.
— Не надо об этом.
— Она для тебя супруга и мать.
— Прямо мать Гракхов[27]. Бездетная, — смеется Нерон.
— Но величественная. Погляди, во мне нет ни капли величия.
— Ох, как я ненавижу величие. Тоскливое величие.
— Ты клевещешь на императрицу, — равнодушно говорит Поппея, — она могла бы сделать тебя счастливым.
— Но я не желаю быть счастливым, понимаешь? Если я счастлив, значит, я несчастлив. Слышала притчу о греческом поэте? Поэт был болен, хирел с каждым днем, лишался сна, аппетита. Тогда он обратился к одному известному врачу. Тот его вылечил. Поэт стал и есть и спать, только писать стихи разучился. Тогда несчастный, прибежав к врачу, сказал ему: «Ты вернул мне здоровье и отнял у меня поэтический дар, убийца».
— И что сделал поэт?
— Убил врача, — тяжело дыша, отвечал Нерон.
— А что такое счастье?
— Вот это, — печально говорит император.
— То, что мы не можем любить друг друга?
— Не знаю, пожалуй, да. Когда тебя здесь нет, ты все равно здесь. Ни на минуту не покидаешь меня. Всегда со мной. Вечно. Обрекаешь меня на голод — и голодом поддерживаешь мои силы; протягивая пустую чашу, поишь из нее; не целуешь, а опаляешь мой рот. Тобой невозможно насытиться. Несуществующим нельзя насытиться.
Поппея слушает его. Поднимает умную змеиную голову. Затем говорит решительно, с почтением:
— Ты артист, поэт.
— Да, — соглашается Нерон, как лунатик, который, пробудившись на мгновение от тяжелого сна, не понимает, куда попал; потом, снова закрыв глаза, продолжает идти по краю бездны. — Но давно уже я не пел.
— Спой что-нибудь.
Достав кифару, Нерон перебирает струны. Раздаются глухие, нестройные звуки.
Но Поппея, безукоризненный музыкант, продолжает играть на его теле, этом божественном инструменте.
— Последнее время ты ничего не писал?
— Нет.
— Забросил поэзию. Жаль. Несколько твоих песен я знаю наизусть. У тебя много врагов.
— Много, — хриплым голосом вторит Нерон и садится, бросив кифару на стол. — Все враги.
— Конечно. Художники завистливы, стремятся навредить друг другу. Как допускаешь ты это: твое пение, стихи почти неизвестны, — до сих пор скрываешь от людей свое искусство, прячешься, нигде не выступаешь.
— Да.
— Круг твоих домашних слушателей узок, и, знаю, они не из лучших. Если бы мы, все мы, много, много тысяч людей, могли когда-нибудь увидеть и услышать тебя! Артист не должен довольствоваться окружением своих близких. Императрица, правда, любит музыку.
— Она? Нет, не любит.
— Странно, — роняет Поппея. — Разве она не любит флейту?
— Нет. Почему ты спрашиваешь?
— Так просто. Я только слыхала об этом. Знаешь, всякое говорят.
— Что же именно?
— Оставим этот разговор, — отступает Поппея.
— Но теперь я хочу знать, — настаивает встревоженный Нерон.
— Для нее как будто играет один флейтист. Тайно. Но это, наверно, лишь слухи.
— Кто он?
— Забыла его имя. Погоди. Кажется, его зовут Эвкер.
— Эвкер, — повторяет император. — Да, флейтист. Молодой египтянин.
— Он, — кивает Поппея.
— По ночам обычно играет на флейте. Возле императорских садов. Не давал раньше мне спать... Под ее окном.
— Говорят, он еще совсем мальчик, — добавляет Поппея и заводит разговор о другом.
Она собирается уходить. Нерон протягивает ей нитку жемчуга.
— Нет, я не ношу жемчуга, — отказывается Поппея и небрежно возвращает ожерелье, словно это дешевая безделушка.
— Что тебе подарить?
— Себя, — говорит вдруг она.
— Аспазия, Фрина, Лаиса[28]! — в неистовстве восклицает Нерон.
— Поэт! — выскальзывая из его рук, шепчет Поппея.
Вуаль опускается на лицо, она уходит. Ее ждет Отон. Оба довольны, но Отон продолжает ревновать жену, потому что деньги у него на исходе и квесторская должность не приносит больших доходов. Пока еще нельзя принимать от императора подарков — ни жемчуга, ни золота. Глупо рисковать будущим. Отона ждет, по крайней мере, назначение наместником в провинцию. Поппею нечто иное. Более значительное.
В тот же вечер в комнаты Октавии ворвались солдаты. Преторианцы взялись за дело. Допрос велся на скорую руку при свете факелов. Эвкер все отрицал и плакал; с оковами на руках отвели его в тюрьму. Служанки императрицы ни в чем не признались. Дерзко возражали солдатам, плевали им в лицо, когда, оклеветав императрицу, они пытались вырвать у нее ложное показание. Октавия на вопросы не отвечала. Не могла объяснить, почему много плакала последнее время, слезы ее приписывали любовным огорчениям. Тогда Нерон решил сослать ее. Утром под солдатским конвоем ее увезли в Кампанию.
Поппея уехала путешествовать. Она послала к императору Алитира с коротким письмом, где рекомендовала его как старого знакомого, замечательного артиста, который своими простыми испытанными приемами обучил уже сотни людей всем тайнам искусства. Система его в самом деле оказалась очень простой. Алитир приходил в восторг от исполнения Нерона, не поправлял его ошибок, ругал никчемные методы своего предшественника, которого называл старым пьяницей. Император сразу полюбил Алитира и прогнал Терпна.